— Тогда это сделает Неро.

— Неро великолепен. И безжалостный, — соглашается папа. — Но он родился одиночкой. Он всегда был таким.

Я бы согласился с этим раньше… что Неро должен был быть волком-одиночкой. Пока он не удивил меня, влюбившись.

— Кажется, он очень увлечен Камиллой, — отмечаю я.

— Камилла — продолжение его самого, — говорит папа. — Anime gemelle. — Родственные души.

Я ем больше салата, поэтому мне не нужно смотреть прямо на своего отца.

Я боюсь того, что он пытается сказать.

Мы сидим на крыше, под ароматным виноградом, который свисает тяжелыми гроздьями. Их толстые листья сохраняют стол в тени и прохладе даже в разгар лета.

Мы едим с тяжелых оловянных тарелок, которые моя прабабушка привезла из старой Англии. Бедной Грете приходилось таскать их вверх и вниз по лестнице для бесчисленных обедов на крыше. Но она никогда не жалуется. Она просто закатывает глаза, когда мы пытаемся помочь. Она говорит, что лень — это единственный грех, а работа сохраняет молодость.

Может быть, поэтому мой отец становится таким старым.

— Я построил эту империю, — тихо говорит папа. — Как и мой отец, и его отец. Каждое поколение добавляло. Увеличивая наше богатство и власть. Теперь этот город принадлежит нам вместе с Гриффинами. Майлз — связующее звено между нашими семьями. Уверенность в том, что наше будущее будет переплетено.

Он делает паузу, чтобы перевести дыхание. Слишком долгие разговоры утомляют его.

— Но никогда не думай, что мы в безопасности, Себастьян. Все династии кажутся непобедимыми, пока не падут. Всегда есть претендент, который роется в фундаменте. Царапает стены. Ты не знаешь, насколько разрушена твоя крепость. Пока все не рухнет вокруг тебя.

— Мы отбили множество претендентов, — говорю я.

Мой отец тянется через стол, чтобы положить свою руку на мою. Его пальцы все еще толстые и сильные, но ладонь прохладная, изнутри не исходит никакого тепла.

— Пути назад нет, — говорит он, его сверкающие глаза впиваются в мои. — Нет ни сокращения, ни отставки. Мы сохраняем нашу власть. Или мы будем уничтожены нашими врагами. Если крепость падет... нас больше ничто не защитит. Шакалы придут, чтобы разделаться с нами, один за другим. Каждый старый враг. Каждый старый обидчик. Они вернутся, чтобы найти нас.

— Ты сегодня в хорошем настроении! — Грета говорит, пытаясь разрядить напряжение. — Никто не придет за нами.

— Мы все время движемся к законности, — говорю я папе. — Когда-нибудь в скором времени мы будем, как Кеннеди или Рокфеллеры, вся наша криминальная история будет скрыта под ковром нашего законного богатства.

Папа не успокоился. Его пальцы сжимаются вокруг моей руки сильно. Сильнее, чем я думал, он мог.

— Возможно, законно, но никогда не мягко, — говорит он мне. — Обещай мне, Себастьян.

— Я обещаю, — говорю я, не совсем уверенный, на что соглашаюсь.

— Что мы делаем, когда нас бьют? — требует он.

— За каждый удар отвечай еще тремя, — декламирую я. — Наша ярость подавляет их жадность.

— Верно, — папа кивает.

Грета поджимает губы. Ей не нравятся такого рода разговоры. Особенно не за обеденным столом.

— А десерт есть? — я говорю, чтобы сменить тему.

— У меня внизу шербет, — говорит Грета.

Она начинает собирать тарелки, и я помогаю ей, хотя знаю, что это ее разозлит. Она цокает на меня и говорит: — Оставайся здесь! — я все равно помогаю ей отнести посуду вниз, замечая, что мой отец так и не притронулся к еде.

— Он был таким всю неделю? — я спрашиваю ее, как только мы спускаемся по лестнице за пределы слышимости.

— Мрачный? — она говорит. — Параноик? Да.

— В чем проблема?

Грета качает головой, не желая говорить о моем отце за его спиной. Она была непоколебимо верна ему всю мою жизнь.

— Тяжело, когда вы все уходите, — говорит она. И затем, спустя мгновение, она признает: — Он забывает о вещах.

Моему отцу всего семьдесят один. Не такой уж и старый. Время уносит его все быстрее и быстрее, но он мог бы прожить на двадцать лет дольше. Может быть, больше. Он всегда был таким проницательным. Даже если он забывчивый по сравнению с прежним собой, я не могу не думать, что это все равно лучше, чем у большинства людей.

— Ему нужно снова встретиться с доктором Блумом? — я спрашиваю Грету.

— Я даю ему добавки, которые доктор велел ему давать. Я слежу за диетой. Я пытаюсь заставить его ходить по беговой дорожке, но он говорит, что он не хомяк в колесе.

— Вы могли бы пойти погулять на улице вместе, — говорю я.

— Ну... — Грета вздыхает. — Это паранойя. Он думает, что люди пытаются его убить. Он вспоминает старых... старых соперников, которых больше нет в живых. Бруно Сальваторе. Виктора Адамски. Колю Кристоффа.

Я бросаю на нее быстрый взгляд. Мы никогда не говорили с Гретой о нашем бизнесе… или, по крайней мере, я думал, что мы никогда этого не делали. Тот факт, что она знает эти имена, означает, что мой отец рассказывал ей разные вещи. Может быть, многое.

Я изучаю ее лицо, задаваясь вопросом, не предпочла бы она не знать. Конечно, она всегда была в курсе того, кто мой отец и чем он занимается. Но это отличается от слушания подробностей. Если папа теряет свои запреты, он может выбалтывать всевозможные секреты.

Видя мое беспокойство, Грета говорит: — Все в порядке, Себ. Ты знаешь, что все, что скажет твой отец, умрет вместе со мной.

— Конечно, — говорю я. — Я просто не хочу, чтобы ты была... расстроена.

Грета фыркает, складывает посуду в раковину и заливает ее горячей водой с мылом.

— Не будь смешным, — говорит она. — Я не девушка с широко раскрытыми глазами. Я намного старше тебя, мальчик! Я видела вещи, от которых у тебя волосы бы вились. — Она протягивает руку, чтобы коснуться моей щеки, слегка улыбаясь. — Больше, чем сейчас.

Я немного расслабляюсь. Грета — это семья. Она позаботится о папе, что бы ни случилось. Что бы он ни говорил.

Она разливает лимонный шербет в три маленькие миски, и я помогаю ей отнести их на крышу. В наше отсутствие папа собрал шахматную доску. Я не ровня ему в шахматах… только Неро может победить его. Тем не менее, я занимаю свое место напротив, играя черными.

Папа научил нас всех играть, от Данте до Аиды. Данте — компетентный игрок, Неро практически непобедим. У Аиды бывают вспышки блеска, подорванные ее нетерпением. Она либо выигрывает, либо эффектно проигрывает.

Я всегда был слишком беспокойным, чтобы сильно хотеть играть. Я бы предпочел заниматься чем-то физическим, а не сидеть и думать. Но я выучил правила и основные стратегии, как и мои братья и сестры.

Папа начинает с королевского гамбита, одного из своих любимых вступительных ходов. Это рискованный дебютный ход для белых, но это было модно в романтическую эпоху шахмат, которую мой отец считает лучшей эпохой, полной драматичных и агрессивных партий, до того, как пришел компьютерный анализ, который предпочитал более оборонительную технику.

Я принимаю гамбит, и папа переводит своего слона в активное поле.

Я ставлю его под чек, заставляя его передвинуть своего короля, чтобы он не смог сделать касл позже.

Папа кивает, рад видеть, что я не совсем забыл, что делаю.

— Шахматы делают мужчин мудрее и дальновиднее, — говорит он. — Ты знаешь, кто это сказал?

Я качаю головой.

— Какой-то великий мастер? — я думаю.

— Нет, — посмеивается папа. — Владимир Путин.

Папа передвигает своего короля, угрожая в свою очередь моему. Я пытаюсь отогнать его слона, чтобы он не мог атаковать меня по диагонали.

В ходе перестановки каждый из нас отбирает друг у друга по нескольку пешек, но пока никаких крупных фигур.

Папа проводит хитрое наступление, в котором он одновременно заманивает в ловушку мою королеву и пытается атаковать моего коня. Я защищаюсь, перемещая своего коня обратно на клетку, которая защищает моего ферзя, но я потерял позицию на доске, и папа продвигается вперед.

Мне удается забрать одну из его ладей, а затем и его слона. На мгновение я думаю, что папа всего лишь жертвовал своими фигурами… должно быть, я пропустил угрозу, исходящую с другой стороны. Но потом я вижу, что папа взволнован, и я понимаю, что он совершил ошибку.

Обычно я не продерживаюсь так долго против своего отца. Меня поражает неприятная мысль, что я действительно могу победить его. Я не хочу, чтобы это произошло. Это было бы неловко для нас обоих. Это означало бы что-то, чего я не хочу признавать.

С другой стороны, если я позволю ему победить, он узнает. И это было бы еще более оскорбительно.

Папе приходится бороться, чтобы восстановиться. Он жестко атакует, получая взамен коня и слона. В конце концов он побеждает, но только ценой принесения в жертву своей королевы. Это было близко… гораздо ближе, чем обычно.

— Снова поймал меня, — говорю я.

Я думаю, мы оба испытываем облегчение.

Прекрасный вечер. На бледно-фиолетовом небе появляются звезды. Воздух теплый, с легким ветерком здесь, на крыше. Аромат винограда "Фокс" насыщенный и сладкий.

Я должен быть счастлив. Но у меня скручивает живот, когда я думаю, что однажды ночью, подобной этой, я сыграю свою последнюю партию в шахматы со своим отцом. И в тот момент я не буду знать, что это последняя игра.

— Я хотел бы играть, как Рудольф Шпильман, — говорит папа. — Он всегда говорил: Разыгрывай начало, как книгу, середину, как фокусник, и конец, как машина.

Я прокручиваю это в голове, думая о том, что это значит.

— Это правильно для любой стратегии, — говорит папа, его темные глаза пристально смотрят на меня. — Помни это, Себ. Сначала следуй правилам. Поставь противника в тупик в середине. И, в конце концов, прикончи его без колебаний, без пощады и без раздумий.

— Конечно, папа, — говорю я.

Лицо папы выглядит осунувшимся, тени прорезают глубокие морщины на его коже. Папа всегда был таким, обучая нас при любой возможности. Но сегодня это кажется особенно напряженным. В его сверкающих глазах в угасающем свете есть что-то почти жуткое.