Впрочем, по поводу самосудов - вранье, говорил Еремин, противник Охрименко, и без устали спорил с другими офицерами. Но в госпитале, кроме офицеров, были и солдаты. Макарий слышал на собрании их неторопливые речи о долге перед Россией и кровавом Вильгельме, собирающемся утопить в крови революцию. Представлял себе ефрейтора Штукатурова и вспоминал замутненные усталостью его глаза. И эти солдаты, на словах соглашавшиеся воевать, не давали прогнать с трибуны Еремина. Они как будто думали одно, не пускали в свои мысли офицера, говорили другое, то, что хотели услышать опьяненные свободой господа.

Макарий знал, что солдат подобен муравью и жизнь его дешево стоит в командирских расчетах, ибо нельзя воевать жалея. Невосполнимой потерей считалась только убыль офицеров. Смиренность Штукатурова была крестьянской чертой; он мыслил себя частицей своей общины, ждал милости Создателя и был покорен судьбе.

Где теперь Штукатуров? Сбылось ли его предчувствие, которое он просто написал на почтовой карточке: "Я убит сего числа" - и где ротному командиру оставалось только проставить дату? Но если Штукатуров не погиб? Сохранил ли он прежнюю смиренность?

Голоса читавших Макарию доносили новые известия. "Разгромы имений. Беженцы. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литвицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен".

"Постановление бывших уголовников. Баку. По сведениям "Известий Исполнительного Комитета" ночью за городом состоялось собрание бежавших уголовных арестантов, на котором они постановили впредь не совершать преступлений в пределах г. Баку под угрозой смерти со стороны товарищей".

"Брошюры о войне. "Кому нужна война" - под таким заглавием большевистская газета "Правда" издает брошюру в количестве 200000 экземпляров, предназначенную для распространения по всей России. В противовес этой агитации центральный военно-промышленный комитет организовал энергичную защиту идеи необходимости доведения войны до победы и обратился к проф. М. И. Туган-Бараневскому с просьбой принять на себя труд по возможно скорейшему составлению соответствующей агитационной брошюры".

"В селе Бугринском (Томск. у. ) на сельском сходе принято постановление о введении в России республиканского образа правления". "Жертвы революции в Петрограде. Николаевский военный госпиталь. Умершие от ран. Рабочий трубочного завода Иван Дмитриев. Рядовой зал. бат. л. - гв. Павловского полка Семенов. Крестьянин Григорий Ефимович Федотов. Подпоручик зап. бат. л. - гв. Волынского полка Михаил Данилов. Штабс-капитан того же полка Лашевич. Подпрапорщик того же полка Иван Зениц... рядовой Павел Ежов... Игнатий Мотыль... капитан Романов... Мария Никитина, 17 лет... Неизвестная женщина, 20 лет... Иван неизвестной фамилии..."

Убитых и раненых было много, Макарию называли не всех, а только тех, кто почему-то вызывал интерес читающих.

- Стражник государственного банка; множественные поражения головы с повреждением черепных костей, резаное ранение плеча.

- Чугунов Кондратий Матвеевич, 35 лет, измят автомобилем.

- Медведев Иван, раздавлен автомобилем.

- Дубов Николай, привезен с Николаевского вокзала, припадок буйства.

- Четыре-пять раненых во время стрельбы с крыши артиллерийского училища, все рядовые.

- Иощенко Петр, ефрейтор л.-гв. Преображенского полка, ранен штыком в левое бедро.

Не счесть, видно, всех. И страшно представить картину, где все бегут, стреляют, мчатся, колют друг друга штыками. Не хочется верить, что это правда. Такая правда не укладывается в представление об армии.

Макарий как будто увидел давнюю солдатскую ночевку среди тишины и сонных туманных полей; бородатые дядьки ведут медленные беседы о нечистой силе, о видениях, о разбойниках; стрелявшая днем артиллерия умолкла, потрескивают костры, отбрасывают качающиеся тени, и чудится, что время остановилось еще на скифском походе и нет никакого прогресса, никакой культуры, кроме разве что скорострельных пушек; и звучит заунывная песня...

И снова сообщения из городов и губерний. Война. Бои. Обстрелы. Прапорщик Вишняков на Западном фронте подбил "Альбатрос".

Чтение прервалось.

- Сынок! - сказал голос деда. - Макарушка?

На Макария повеяло далеким-далеким, он приподнял руки вперед, обнял колючего, пахнущего старым тулупом Родиона Герасимовича и заплакал. Потом он услышал хрипловатый юношеский голос, кто-то другой обнял Макария, сказал, что заберут его домой. Виктор?

Раненые со всех сторон заговорили ободряюще-укоризненное. Он закрыл лицо, слезы текли и текли, и он чувствовал горе и стыд от того, что дед и брат приехали, а он остается убогим и слепым.

- Ну хватит! - произнес Родион Герасимович. - Довольно! Мы тебе петушка привезли. Есть где сготовить?.. Домой поедем!

Он действительно сунул Макарию живую курицу, она заквохтала, он прижал ее к груди и стал осторожно поглаживать.

- Гляди, чего привезли! - весело сказал Еремин. - Пусти-ка его, Игнатенков, пусть народ потешит. Всем пора по домам!

- Верно, пора по домам, - повторил за ним Родион Герасимович, просто разрешая спор между державным и народным.

- А если немцы придут к тебе домой? - возразил Охрименко. - Открутят головы твоим курам, снасилуют внучек, а тебя выгонят из дома? Не пожалеешь, что призывал воинов по домам?

Все замолчали, ожидали ответа. Как было ответить на такой вопрос? Устал ты или не устал, а покуда жив, обязан защищать родное от чужих, так ведь?

- Заморятся они меня выгонять! - отмахнулся Родион Герасимович.

- А твой парень? - не отставал Охрименко. - Вы, гражданин гимназист, тоже против обороны отечества?

Макарий повернулся к Виктору, курица снова закудахтала, дернула шеей.

- Отечество никогда не спрашивает, - сказал младший брат. - Кто спрашивал у Минина и Пожарского?

- Молодец! - одобрил Охрименко.

- Все равно народ войны не хочет, - сказал Еремин. - Кто даст народу мир, за тем он и пойдет. Мир, землю, восьмичасовой рабочий день.

- И чечевичную похлебку! - бросил кто-то.

- О, вояки! - неодобрительно сказал Родион Герасимович. - Лежите тут побитые, покалеченные. Спешите друг другу в горло вцепиться.

- А вы, дедушка, не оскорбляйте раненых воинов, - попросил тот же голос. - Забирайте своего слепого и уезжайте к своим курам.

- Эй, кто это? - спросил Макарий.

- Тень отца Гамлета, - ответил голос. - Поручик Хижняков.

- Уедем, уедем! - буркнул Родион Герасимович. - А вы тут воюйте до усрачки. Ограбили свою жизнь - и никому не жалко. Мужик на войне, что медведь на бревне: как по башке грянет - так умом ворочать станет.

- Что, господа офицеры? - спросил Макарий. - Пора со стариками и слепыми воевать? Никто Хижнякову и слова не скажет?

- Привыкаем к скотству, - примирительно заметил еще один раненый. - Все отшибает, как ползут раненые, как от вшей рубаха движется...

- Ничего подобного! - возразил Охрименко. - Офицер обязан воевать! Война делает из скота человека. Русь выйдет из воины закаленной.

- А вы били солдат? - спросил тот же голос.

- Какое это имеет значение? Старого порядка больше нет.

- Может быть, и нет. Только и мы остались, и нижние чины. Нам война дала возможность командовать, ни о чем не думать, бить мужика по морде... Без войны мы - ноль.

Эти слова были правдой, но правдой тяжелой и даже страшной. Для Макария - наверняка страшной. Он думал об этом. Кто он без боев? И все, должно быть, думали и не знали, что будет.

На сказавшего правду накинулись оспаривать; старик и Макарий перестали всех интересовать, и завязался злой разговор о судьбе не России, а вот этих людей.

Даже у Еремина выбило почву из-под ног, он не мог ответить, что с ним будет. Кто-то попытался пошутить:

- Чем война хороша? Сестричками!

Однако на сей раз эта веселая неисчерпаемая тема никого не привлекла.

Следовало признать, что они должны вернуться в свои конторы, земства, училища, туда, откуда они пришли в офицерство войны, и после вершин жизни, смерти, власти снова стать мирными обывателями. Но чтобы такое признать, надо было преодолеть страх перед беззащитностью обывательской жизни, перед "серыми героями", перед безграничной, как скифская степь, обыденностью.