Это наводит на тревожную мысль, которую ему трудно удержать в голове.

Что, если это кто-то не из Амории?

Тот, кто находится в другом месте, за ее пределами?

Он понимает основную концепцию. И что такая возможность есть. Но не может до конца это осознать. Потому что это нечто настолько выходящее за рамки возможного, что об этом трудно думать. Почти болезненно. Давление, боль, пульсирующая прямо за глазами, и он думает о том, чтобы выдернуть ее, как выдергивают шатающийся зуб, потому что это больно, да, но это хорошая боль.

Но не хочет этого делать.

Погоди. С чего мне это делать?

Он говорит:

— Похоже, она хорошая женщина.

— Да, — отвечает Оскар. — Была.

Майк хочет спросить, что с ней случилось. Куда она ушла.

Умерла ли она.

И если она умерла, то где похоронена.

Потому что в Амории нет кладбища.

Ведь это было бы просто ужасно, правда?

(И снова боль, похожая на боль от расшатанного зуба. Но, в таком случае, куда мы попадаем после смерти? Давление причиняет боль. Оно причиняет боль).

— Я тут подумал, — снова начинает Оскар.

Майк ему не говорит, чтобы он ничего себе не повредил, потому что не уверен, что Оскар уже этого не сделал.

— Горы, — говорит Оскар.

— Горы?

— Да, — слегка раздраженно отвечает Оскар. — Горы. Чертовы вершины вокруг нас. Груда камней, на вершине которых всегда лежит снег. Эти горы.

Он знает, о чем говорит Оскар. Все знают. Горы, окружающие Аморию, известны всем. Они очень живописные. Идеальные. С белыми шапками снега и нависающие, всегда нависающие над городом. Иногда солнце садится прямо за ними так чудесно, что кажется, будто они возвышаются над Аморией. Как старые стражи, защищающие Аморию от…

От. Хм. От чего?

От остального мира.

Какая необычная мысль.

От остального мира.

— И что с ними? — спрашивает он.

— Почему мы никогда туда не ходим?

— Туда не ходим, — медленно повторяет Майк, будто не совсем понимает правильность слов.

Оскар внезапно садится. Спина прямая, будто палку проглотил, глаза широко распахнуты, белки очень светлые, а зрачки почти черные в угасающем свете факелов.

— Мы можем пойти сейчас.

— Оскар…

— Мы можем. Теперь я это понимаю, Майки. Мы можем подняться в горы.

— Уже поздно, — возражает Майк. — И нам обоим завтра рано вставать.

— Еще не поздно, — резко отвечает Оскар. — Никогда не бывает слишком поздно.

— Я не говорил, что уже слишком поздно, — говорит Майк, пытаясь быть разумным. — Только то, что сейчас уже поздно. Есть разница.

— Да, — отвечает Оскар. — Разница. Я знаю о разнице. Это утро отличалось от остальных, потому что я не мог ее вспомнить. Но сейчас могу. Я думал о ней целый день, Майки. Разные мелочи. Весь день напролет. — Он горько усмехается. — Забавно, что можно потерять, даже не подозревая, что ты это потерял. А тебе знакома утрата, Майк?

Ему она знакома. Правильно? Он в этом уверен. Все сталкиваются с потерями. Это неотъемлемая часть жизни. Часть жизненного процесса.

— Ты его любишь? — спрашивает Оскар, и Майк едва поспевает за ходом его мыслей.

— Кого? — уточняет он.

— Не держи меня за дурака, сынок, — раздраженно говорит Оскар. — У тебя нет на это времени. Жизнь слишком коротка для неуверенности и всякой ерунды. Ты меня слышишь?

— Оскар, — говорит Майк, стараясь не пугаться мысли «да, я его люблю, больше всего на свете». — Что случилось?

— Не знаю, — отвечает Оскар, и только тогда Майк замечает выступивший у него на лбу пот. — Правда не знаю. Все было хорошо, а потом, когда я прогуливался во время обеда, то увидел платье в витрине магазина женской одежды. И я вспомнил, Майки. Вспомнил, как она сказала: «Думаю, что хочу его надеть. Оно модное, а я не особо модно одеваюсь, но я бы хотела надеть это платье». — Он делает глубокий, прерывистый вдох, будто вот-вот заплачет, и это то, что удивляет Майка больше всего. Не горы. Не фигуристая милашка, которой больше не существует. А то, что Оскар, великий и ужасно замечательный Оскар, пытается подавить всхлипывания.

— Эй, — встревоженно говорит Майк, привстает со стула и тянется к Оскару еще до того, как осознает, что двигается. — Эй. Все в порядке. Все будет хорошо.

— Ее имя, — говорит Оскар. — Ты должен знать ее имя.

— Да, конечно, — соглашается Майк. — Что угодно. Ты же знаешь. Все, что угодно, Оскар.

— Этот парень, — бормочет Оскар, когда Майк кладет руку ему на плечо. Кожа Оскара слишком теплая, это чувствуется даже через ткань рубашки. А сердце бешено бьется. — Твой парень.

— Шон, — помогает Майк, присаживаясь рядом с ним на корточки. Он уверен, что у Оскара вот-вот случится сердечный приступ. Уверен, что гримаса на его лице вызвана болью, простреливающей руку. Майк в двух секундах от того, чтобы рвануть домой, позвонить оператору и вызвать скорую помощь. Когда его осеняет, что это невозможно.

В Амории нет скорой помощи.

И больницы.

Потому что здесь никто не болеет. Не серьезно.

Не так, как Оскар, чье дыхание затруднено. Который сидит, откинувшись на спинку кресла Майка, тяжело дыша с открытым ртом и прижимая руку к груди.

— Шон, — снова повторяет Оскар. — Послушай меня. Ты слушаешь?

Майк отвечает:

— Да, — потому что не знает, что еще можно сделать. Все идет наперекосяк, и он не знает, как это остановить.

— Люби его, — мямлит Оскар, — так сильно, как только возможно. Потому что однажды может наступить момент, когда его уже не будет рядом. И ты даже его не вспомнишь. Как бы ни старался, ты забудешь о нем, потому что его у тебя заберут, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Поэтому люби его, слышишь меня? Всем своим сердцем.

Майк говорит:

— Да, хорошо, — потому что он так и сделает. Он любит Шона. Возможно, он никогда не произнесет этого вслух, возможно, он даже не позволит себе по-настоящему подумать об этом, но он его любит. Он подарил свое сердце зеленоглазому парню в тот день, когда впервые переступил порог закусочной, знал он об этом тогда или нет. И не хотел бы, чтобы все сложилось иначе. Шону принадлежит его частичка, которая никогда не будет принадлежать никому другому. Майк уверен в этом так же, как и в том, что сейчас он ничего не может сделать для Оскара. Потому что в Амории нет ничего, что могло бы ему помочь.

— Что происходит? — спрашивает Майк хриплым голосом. — Оскар, что с тобой творится?

— Хотел бы я, — говорит Оскар, скользя медленным и расфокусированным взглядом, — увидеть эти горы. С ней. Я уже сказал тебе ее имя?

— Нет, не сказал. Оскар, просто дыши, хорошо? Я с этим разберусь. Сейчас мне просто нужно, чтобы ты дышал.

Оскар усмехается.

— Здесь нечем дышать, — отвечает он. — Больше нечем. Я это чувствую. Есть кое-что… — Он прерывается, выпучив глаза и уставившись в пустоту. — Вот черт, что это такое? Что за фигня?

— Что? — спрашивает Майк, крепко сжимая его плечо. — Что ты видишь?

— Майки, — выдыхает Оскар. — Птицы. О боже, сколько птиц. Они сбиваются в громадные стаи.

И Майк думает о туче птиц, кружащих у него над головой.

Оскар кричит:

— Я тебе скажу! Я точно скажу тебе ее чертово имя! У меня нет времени на все это дерьмо. Вот увидишь! Увидишь! Ее звали Надин, она была моей африканской королевой. Она была фигуристой. Милашкой. Куколкой. Не было никого, похожего на нее. И никогда не будет. Она…

Голос обрывается.

Голос обрывается, потому что в одну секунду он кричит в ночи об африканской королеве Надин, а в следующую исчезает. В одну секунду он корчится от боли в кресле Майка, кожа горит, как в лихорадке, а в следующую его уже нет.

Без опоры на плечо Оскара Майк падает на колени. Он ударяется лицом о край кресла, нос упирается в подлокотник, который больно впивается в кожу. Он не совсем понимает, что только что произошло, ему не удается смириться с тем фактом, что Оскар был там, а теперь его нет. Он существовал до тех пор, пока не исчез.

Он зовет:

— Оскар? — едва узнавая собственный голос. Дрожащий. Неуверенный.

Все, что он слышит – это крик птицы. И потрескивание костра.

Может, мне все это просто привиделось? Может, я просто напился, а Оскар уже ушел домой? И вот я здесь, посреди ночи спотыкаюсь о мебель. Я пьян и разбил себе нос из-за какой-то ерунды.

Вот только сигара Оскара по-прежнему лежит на столе.

Она тлеет, кончик горит оранжевым.

Дым от сигары до сих пор клубится.

Майк здравомыслящий человек. Он мыслит рационально. Понимает разумные вещи.

В происходящем нет ничего разумного.

Потому что он знает о принципе «Бритвы Оккама». Он знает, что самое лучшее объяснение – самое простое.

На самом деле, все очень просто.

Либо он впервые в жизни так напился, что ему привиделся весь этот разговор с кем-то, кого в действительности не существовало.

Либо Оскар Джонсон исчез у него на глазах.

Я здравомыслящий человек. Исхожу из здравого смысла.

Но тоненький голосок внутри шепчет: «Правда? Ты здравомыслящий? Если ты исходишь из здравого смысла, как здравомыслящий человек, Майк, тогда отправляйся в горы. Прямо сейчас. Иди в горы. Вставай, пошевеливайся и иди в…»

Он не успевает закончить мысль, потому что начинает реветь сирена. Громко. Громче всего, что он когда-либо слышал. Он зажимает уши ладонями, ему больно, все болит. Ему кажется, что через звук сирен он слышит голоса, голоса, выкрикивающие предупреждения, но он в этом не уверен. Он хочет увидеть Оскара. Хочет пойти в горы. Он хочет Шона. Хочет Шона. Хочет…