VI

Майк закрывает дверь за Хэппи, который слегка перебрал за игрой в покер. Кельвин из хозяйственного магазина и Дональд, местный парикмахер, обещают доставить его домой в целости и сохранности. В этот момент Хэппи начинает петь о «луне, что поражает взор так же, как огромная пицца, что это и есть любовь»* – песня, которой меньше года, но которую Майку уже надоело слышать, учитывая, что она звучит из каждого утюга. Конечно же, все парням нравится песни Дина, и Майку тоже, но не настолько же.

*(прим.пер. «That's Amore» (с англ. — «Это любовь») ― песня 1953 года, она стала главным хитом и фирменной песней Дина Мартина)

Он посмеивается, закрывая дверь. Слышит Оскара на заднем дворике. Тот, по-видимому, докуривает сигару, которую жевал почти весь вечер. Сегодня Майк выиграл десять баксов, неплохой куш. Больше, чем он обычно получает, играя с карточными шулерами.

Конечно, такими же сплетниками, как и книжный клуб. Терпеть всю ночь насмешки по поводу того, что он наконец-то набрался храбрости пригласить Шона на свидание, было сущим наказанием. Хэппи решил его изобразить, широко открыл глаза и с испуганным выражением лица бессвязно пробормотал: «В су-у-убботу». Парни сочли это самым смешным, что они когда-либо слышали (скорее всего, не без помощи пива, которое они к тому моменту пили уже пару часов). Майк с этим смирился, потому что знал, что они не со зла. Просто с парнями всегда так. За что Шон без конца дразнил его те несколько раз, когда он ходил на их вечера покера. Шон не фанат покера, но иногда он садится рядом с Майком, наклоняется и шепчет ему на ухо, будто не знает, что с ним делает. Он говорит что-то вроде Три дамы – это же хорошо? и Хэппи подсказывает, посмотри, как он касается своей щеки и Парни и их игры. Как будто они его забавляют, будто он очарован и радуется просто тому, что они есть.

Майк думает о Шоне, настолько погружен в мысли о нем, что почти не слышит Оскара, когда тот произносит:

— Господи Иисусе, его глаза открыты.

«Как странно», — думает Майк.

Он выходит через раздвижную дверь в темноту ночи. Во внутреннем дворике вокруг садовой мебели потрескивает костер, Оскар сидит, лениво развалившись в кресле с зажженной сигарой, от которой клубится дым. Если и есть кто-то, кроме Шона, с кем Майк может найти общий язык здесь, в Амории, так это Оскар. А они разные как небо и земля. Он не знает, почему их тянет друг к другу. Даже несмотря на то, что Оскар больше всех достает его по поводу Шона. Но Оскар любит Шона как брата и очень осторожен со всеми, кто начинает с ним сближаться. Какое-то время казалось, что Майк и Оскар не поладят. Но Майк думает, что Шон что-то сказал Оскару насчет этого. В один день он вел себя пренебрежительно по отношению к нему, а на следующий… ну, менее пренебрежительно. Но для Майка это уже была победа.

— Чьи глаза открыты? — спрашивает он, отодвигая стул от стола и ставя его рядом с Оскаром. Оскар сегодня заметно рассеянный. Майк раздумывает над этим и гадает, как лучше спросить.

— Не понял, — бурчит Оскар.

— Ты сказал, что чьи-то глаза открыты. Прямо перед тем, как я сюда пришел.

— Сколько ты выпил, Майки? Я ни черта не говорил.

И это… В этом есть смысл. Майк смеялся над Хэппи и его луной в форме пиццы, и сейчас он чувствует себя немного более расслабленным и разгоряченным. Ему хорошо. Не настолько хорошо, чтобы утром не захотелось просыпаться, но достаточно хорошо, чтобы побыть навеселе. Он не часто себе такое позволяет. Может, у него просто кружится голова от всего произошедшего за день. Может, он немного перебрал, но ему можно. Он в порядке.

Может, он что-то неправильно расслышал? Конечно. Возможно, Хэппи очень громко пел, и он уловил обрывки его песни. Или ему слышится всякое. Разум может сыграть с тобой злую шутку. Например, заставить слышать разные вещи (возможно, голоса), которых на самом деле нет. Просто так устроен мозг. Проецирует переживания во внешний мир.

И, возможно, Майк немного пьян.

— Мало же тебе надо, чтобы напиться, белый парень, — бормочет Оскар с закрытыми глазами и запрокинутой назад головой.

Майк фыркает.

— Похоже на то.

— Да еще и так быстро.

— Эй!

Оскар ухмыляется, затягиваясь сигарой; в темноте вспыхивает огонек.

Они так делают время от времени, только вдвоем. Сидят рядом и почти не разговаривают. Они и так понимают друг друга. У Майка до сих пор иногда возникают проблемы с тем, чтобы подобрать слова, хотя он считает, что ему стало лучше. Должно стать лучше. Невозможно быть владельцем бизнеса в таком месте, как Амория, и совсем ни с кем не разговаривать.

К тому же, есть еще Шон. Шон обычно говорит по существу, хоть у него и язык без костей. Нет, он точно знает, что и когда сказать, и как заставить Майка отреагировать. Когда дело касается Шона, Майк всегда беспомощен, с того самого первого дня в закусочной. Впрочем, он не возражает. С чего бы ему возражать? У него будет свидание с человеком, который может стать его парнем, если уже не стал. Майк не против разговоров.

Но Оскар его не принуждает. Оскар говорит, он экономит слова. На самом деле это означает, что Оскару не нравится общаться с людьми. Но ему нравится Майк. Он любит Шона. Терпит Уолтера. Остальных он игнорирует, если только они не выводят его из себя. Но для большинства людей это не важно.

— Такой уж он человек, — говорят они. — Он такой, какой есть.

Однако, изредка, Оскар сам говорит что-то без понуканий.

Обычно это начинается так:

некоторое время они молчат, наслаждаясь ночью и друг другом. Скоро Оскар пойдет домой, а Майк начнет готовиться ко сну. Он немного полежит в темноте, размышляя (скорее всего, накручивая себя) о том, как пройдет суббота. Что ему надеть? Что сказать? Стоит ли рассказать какую-нибудь шутку, чтобы постараться рассмешить Шона? Что они будут есть? Может, он попросит Оскара приготовить что-нибудь особенное. Подарить ли Шону цветы? Всем же нравятся цветы, правда? В не зависимости от того, мужчина ты или женщина.

Но это будет позже. Сейчас время Оскара и Майка, такое же тихое, как и всегда.

До того момента.

Как Оскар говорит:

— Я тут подумал.

Майк выныривает из своих грез, где он и Шон лежат на земле, наблюдая за проплывающими облаками. Он рад, что на улице темно, потому что слегка краснеет. Он знает, что слишком много думает о Шоне. Надо взять себя в руки.

— Надеюсь, ты себе ничего при этом не повредил, — отвечает он, потому что Оскар этого и ожидает.

Оскар усмехается, сверкнув зубами с зажатой между ними сигарой.

Майк ждет, потому что думает, что речь пойдет о чем-то важном. Он чувствует. Конечно, они могут трепаться до бесконечности, но эти три слова: «Я тут подумал» – не то, что они обычно говорят. Они весомые. Значительные. Значительнее.

Ему не приходится ждать долго.

— До того, как ты появился, — говорит Оскар, кладя сигару на стол, — все было по-другому. Не так, как сейчас.

От тлеющей сигары клубится дымок. Он сладко пахнет и что-то напоминает Майку. Но это что-то быстро исчезает. И становится невозможно догадаться, что это может быть.

— С чего ты это взял?

— Просто, Майки. Я и сам не знаю. Может, это все бред. Скорее всего, так и есть. Я помню время, когда тебя здесь не было. Вроде оно было. А вроде и нет, понимаешь? Я пытаюсь вспомнить, но все так расплывчато. Как в тумане.

Майк не совсем понимает, о чем он говорит. Не знает, стоит ли ему беспокоиться.

— Ты в порядке?

— О да, — отвечает он. — В полнейшем, друг мой. На седьмом небе, и все такое.

— Правда?

Снова эта ухмылка.

— Я не мог бы оказаться в другом месте, даже если бы захотел.

— Я не…

— Была тут одна хорошенькая милашка, — говорит он, его глаза блуждают в темноте, слегка расфокусированные и жутковатые в мерцающем свете костра. — До тебя. Такая фигуристая, знаешь? Настоящая куколка. Она работала… не помню, где. Забавно, как это бывает. Не думаю, что сейчас это уже имеет значение.

— Оскар…

— Тише, Майки. Я старше и умнее. Так что говорю я.

— Ну и подавись, — говорит Майк, чем заставляет Оскара смеяться.

— О да, — хихикает он. — Майки стал шутником. Ю-ху, народ! Все сюда, послушайте-ка этого юмориста!

Майк тоже смеется, но он не совсем понимает, что происходит. Потому что Оскар выглядит немного больным, его зрачки расширены, и он дышит быстрее, чем обычно. Он всего на несколько лет старше Майка, и клянется, что его сердце работает как часы («На самом деле я не ем еду, которую готовлю в закусочной, Майки, господи, ты что, спятил?»). Но сейчас определенно что-то происходит. Что-то, в чем Майк не может разобраться, поэтому смеется. Он смеется с человеком, которого, возможно, может назвать лучшим другом, не считая Шона.

Их смех умирает неестественной смертью, и Оскар снова смотрит в темноту.

Он говорит:

— Майки, на чем я остановился?

— На фигуристой милашке, — тихо отвечает Майк. — Настоящей куколке.

— Точно, — произносит Оскар. — Верно. Она была… просто великолепна. Мы с ней разговаривали, понимаешь? Я пытался вести себя так, будто я крутой парень, но она на это не купилась. Словно знала, что это всего лишь малая часть меня. Она говорила: «Я вижу тебя, Оскар Джонсон. Разодетого и крутого. Я вижу тебя, даже если ты пытаешься заставить меня видеть кого-то другого».

Где-то в темноте тихо и мелодично кричит птица. И Майку становится холодно, потому что он думает о туче птиц, о бескрайнем множестве птиц, движущихся так, будто они танцуют, словно они дым и вода.

— Она видела меня за всем этим дерьмом, — продолжает Оскар. — За модным прикидом и сленгом. Знаешь, она меня поставила на место. Очень быстро. И после этого я начал ее добиваться. Я ей сказал: «Детка, детка, детка, разве ты не видишь? Я не честный человек. Ты меня заводишь». — Он вздыхает. — И она посмеялась надо мной, и, возможно, я был не против. Поэтому я перестал притворяться, и пытаться быть тем, кем не являлся. Она видела меня. Настоящего меня. Не притворщика. Не придурка. — Он с нежностью произносит последнее слово, и Майк думает, что оно что-то значит, что-то только для него. Что-то между Оскаром и этой милашкой, о которой Майк никогда раньше не слышал, и это странно. Потому что он знает всех в Амории, и не может понять, кто же эта женщина.