Майк все еще иногда чувствует себя неловко из-за своего возраста. Это было предметом разногласий между ними. Хотя, Шон не позволил ему зайти далеко в этом вопросе, оборвал, сверкая глазами:

— Теперь послушай меня, Майкл Фрейзер, — используя его полное имя, чтобы показать, насколько он серьезен. — Мне нет никакого дела до разницы в возрасте, и тебе тоже не должно быть. Я знаю, что делаю. И чего хочу. Я не ребенок, так что не обращайся со мной как с ребенком.

И на этом все закончилось, хотя чувство вины иногда появляется, даже если он единственный, кто так чувствует. Никто в Амории на них не пялится, и, насколько он знает, не шепчутся за их спинами. Это все Майк. И его уже это на самом деле больше не волнует. Конечно, бывают странные моменты, когда он понимает, что у него есть воспоминания, которые старше Шона, но такие мысли часто исчезают раньше, чем он начинает о них беспокоиться.

(Он помнит выражение удивления и восторга на лице Шона, когда он рассказал ему про воспоминания. И старался не покраснеть, когда Шон позволил рукам ненадолго задержаться на руках Майка.

— И что же это за воспоминания? — слегка улыбаясь, спросил Шон. — Воспоминания старше меня. Дурачок, конечно, у тебя есть воспоминания. У нас всех они есть, разве нет?

И тут вспыхнул румянец, которого он пытался избежать, потому что, как бы ни старался, он действительно не мог вспомнить время до того, как Шон появился в его жизни. Он держал это при себе, потому что не хотел показаться каким-то романтичным дурачком).

Так что Майк старше, а Шон моложе, и их это практически не волнует, уже нет. Потому что на каждый момент сомнений Майка, всегда есть что-то большее, что наполняет его, и это что-то – несомненно Шон.

Может, Майк не может вспомнить время, когда не знал Шона.

А может, он просто не хочет.

Он ждет, пока Шон дышит. Ждет, не сводя с него глаз.

Короткие черные волосы Шона с завивающимися кончиками хитросплетенно запутаны, будто он постоянно их ерошил. Но, учитывая, что он работает с едой, он этого не делает. Просто они так выглядят всегда: торчат во все стороны и, при этом еще и находят способ завиться вокруг ушей. Он так же худ, как Майк силен, просто подобие мужчины, но Майк знает, что это только видимость. В этих тонких костях, тонких пальцах скрыта сила. Шон ни от кого не потерпит всякого дерьма, не то чтобы ему это было нужно. В Амории в этом нет необходимости. Но если бы такое случилось, любой человек, достаточно глупый, чтобы попытаться, был бы разрезан на кусочки этим острым как бритва языком. Его ярко-зеленые глаза метали бы молнии, а на скулах заиграли бы желваки. Шон не злой человек. На самом деле, совсем наоборот. Но Шон Меллгард никому не позволит переступить через себя. И у него нет времени на всякую чушь, тем более, услышанную от Майка. Он говорит ему об этом всякий раз, когда Майк становится угрюмым и задумчивым, как это иногда с ним бывает.

Он правда красивый. Возможно, самый красивый мужчина, которого Майк когда-либо видел. Он часто ловит себя на том, что смотрит на Шона без всякой причины, думая про себя, что он мог бы ему принадлежать, если бы Майк только попросил. Это заставляет сердце неровно стучать в груди, а дыхание замереть. И он мог. Он на самом деле мог. Просто попросить. И все. Но что-то в этом есть, что-то в этом постепенно нарастающем напряжении между ними, которое он считает необходимым. Он мог бы надавить, если бы захотел, надавить и получить свое, но он думает, что лучше пусть все идет своим чередом. Медленно и уверенно, прежде чем это его поглотит.

Потому что, без сомнений, это его полностью поглотит, окончательно и бесповоротно. Для него всегда был только Шон. И всегда будет только Шон. Временами он не понимает, не может поверить, что у него может быть что-то настолько ценное. Но потом у Шона появится такое выражение лица, будто он знает, о чем думает Майк, знает, что Майк просто что-то сам себе надумал, и скажет ему остановиться, взять себя в руки.

Майк его любит, больше, чем он когда-либо сможет выразить или показать. Но он еще к этому не готов. По крайней мере, пока.

И в любом случае, сейчас не время для этого. Потому что Шону больно. Он размеренно дышит.

Майк ждет.

Но ему не приходится ждать долго.

Шон говорит:

— Привет, здоровяк, — не открывая глаз, потому что знает, кто это. Он всегда знает.

— Привет, — мягко произносит Майк.

Шон слегка улыбается.

— Один из таких дней.

— Ты в порядке? — спрашивает Майк. Он не слышал напряжения в голосе Шона, когда они говорили по телефону.

— Да. Просто к вечеру разболелась голова. Ты знаешь, как бывает.

Он знает. Возможно, лучше, чем кто-либо другой.

— Ты принял «Эркаф»?

Тартрат эрготамина, новый препарат, который ему прописал Док. Сказал, что это одна из последних новинок.

Шон пожимает плечами.

— Пару часов назад. Нужно немного времени, чтобы он подействовал. Все не так плохо, бывало и хуже.

— Хорошо, — говорит Майк. Ему не нравится, когда Шону больно.

Улыбка становится чуть шире, когда он открывает глаза. Они не налиты кровью – это хороший знак. Значит, Шон говорит правду о своем состоянии.

— Как же я рад тебя видеть, — говорит он. — Мы скучали по тебе утром.

— Мы? — спрашивает Майк.

Шон отвечает:

— Ага, мы, — будто это их шутка, понятная только им двоим.

Майк качает головой, потому что знает, что Шон пытается его отвлечь. Он обходит стол, пока не оказывается рядом с Шоном. Тот только снова откидывает голову назад и выгибает бровь, глядя на него, но Майк будто слышит у себя в голове: «Что ты собираешься делать, здоровяк?» Он старается не думать о том, как часто слышит Шона в своей голове, потому что это просто глупо и сентиментально, а все знают, что Майк не сентиментален. Ну, почти все. Шон, к большому сожалению Майка, знает правду.

Майк поднимает руки, пока его пальцы не запутываются в коротких волосах Шона, нежно прижимаясь к коже головы. Он начинает массировать, усиливая давление по мере того, как пальцы двигаются по голове Шона.

Шон оседает в кресле, закрывает глаза, и издает низкий и короткий стон. Майк не знает, насколько это помогает, но Шон говорит:

— Волшебные руки, Майк, клянусь, у тебя просто волшебные руки, — и он думает, что, возможно, достаточно одних прикосновений. Он редко позволяет себе прикасаться к Шону, потому что боится, что если когда-нибудь начнет делать это регулярно, то уже не сможет остановиться.

Потому что прикасаться к Шону приятно. Его тяжесть, тепло тела, кожа головы, слегка маслянистая от дыма и запаха закусочной. Майку все равно на такое. Он не променял бы это ни на что на свете.

Шон позволяет этому продолжаться еще несколько минут, но затем садится, заставляя Майка опустить руки.

— Очень приятно, — говорит он, и, возможно, это просто попытка выдать желаемое за действительное, но у Шона на самом деле появился румянец на щеках, и он не выглядит таким изможденным, как в момент, когда Майк только вошел.

— Тебе бы еще раз показаться Доку, — сказал Майк, неожиданно не уверенный, что делать со своими руками теперь, когда он не прикасается к Шону. Он опускает их по бокам и чувствует себя из-за этого немного неловко. — Узнать, может ли он еще что-нибудь сделать.

Шон закатывает глаза.

— Он просто захочет поместить меня в какое-нибудь хитроумное устройство, как в тех низкосортных научно-фантастических фильмах, которые ты так любишь. Где инопланетяне порабощают человечество и заставляют их носить мотоциклетные шлемы, покрытые проволокой и блестками.

— Мне они не нравятся, — отрицает Майк.

Шон ждет.

— Ну ладно, — сдается Майк. — Может, немного и нравятся. Но мы должны узнать, что еще он может сделать.

— У нас есть «Эркаф». Можем посмотреть, как он подействует. Это занимает время. Ты же знаешь.

Он правда знает. Просто ненавидит ждать. Майк Фрейзер может быть терпеливым в отношении многого, но не в этом.

А потом Шон говорит:

— Кроме того, если я пойду к нему, то и ты тоже пойдешь.

— Я? Зачем?

— Кажется, он упоминал о твоей бессонной штуке.

— Вечно сует нос в чужие дела, — бормочет Майк. — Говорит много, при этом не говоря ничего.

Шон пожимает плечами и трется коленом о колено Майка, и только тогда Майк понимает, насколько близко друг к другу они находятся: Шон все еще в кресле, Майк над ним возвышается. Здесь уютно и тихо, под звуком вращающегося вентилятора едва слышен приглушенный шум голосов из закусочной. Он думает, что ради приличия ему следует сделать шаг назад, но не может найти в себе силы.

— Он о тебе беспокоится, — говорит Шон.

— Ему стоит заниматься своими делами, — возражает Майк.

— Угу. А где ты был сегодня утром?

Майк медлит. Он медлит, потому что всегда твердил себе, что не будет лгать Шону, если это возможно. Что из всех людей в мире, в Амории, Шон заслуживает знать правду.

И поэтому он вообще ничего не говорит и надеется, что из-за умалчивания это не будет ложью. Тем более, он на самом деле не знает, где был утром.

— Ладно, — говорит Шон. — Тогда, наверное, с любовником?

Майк брызгает слюной.

— Нет никакого… Я не могу… Я бы никогда так не поступил с…

Шон смеется, от его хриплого смеха у Майка по коже бегут мурашки. Майку нравится звук его голоса, он мог бы слушать его целую вечность. Он напоминает ему о джазовых пластинках, которые он иногда ставит на проигрывателе, о хриплом звучании рожков и басов, просто выскальзывающих из черных вращающихся дисков, шершавых и теплых. Он так и видит Шона каким-нибудь джазовым музыкантом, с длинной сигаретой между губ, дым клубится вокруг лица, он щелкает пальцами в такт Диззи Гиллеспи, играющему на трубе.

И теперь он любит его смех еще больше, потому что он спас его от дальнейшего смущения, от ужаса, который, вероятно, был виден на лице, при мысли, что когда-либо может появиться кто-то другой. Одной этой мысли достаточно, чтобы заставить его нервничать.