XIII
Он идет домой. Сияет луна (Как большая пицца, потому что это любовь), и мерцают звезды. В воздухе чувствуется прохлада, но сейчас осень, а не лето, так что это вполне ожидаемо. Все нормально. Ему вполне тепло, и он на полпути домой. Майк подумывает приготовить что-нибудь простое перед сном, например, сэндвич или какой-нибудь суп. Мартин разозлится, что ужин запоздал, но быстро успокоится. Майку хорошо. Он счастлив. И испытывает облегчение от того, что Шон заснул. Все в порядке.
Он идет, насвистывая песенку. Что Дональд часто напевает, что-то про хижину любви, но Майк не уверен. Да и не важно. Он насвистывает мотивчик, душа поет, а луна такая яркая, яркая, яркая.
А потом он будто
(не)
здесь.
Майк останавливается.
Чего?
— Точно, — говорит он, и потом
(не чувствует)
(чувствует)
желание произнести это снова. Ведь это уж точно.
Он качает головой. Уже поздно. Он устал.
Он делает еще шаг.
Амория исчезает, и он оказывается в горизонтальном положении в паре метров над землей, глядя в небо. Воздух вокруг мерцает, и его окружают какие-то присоединенные к нему аппараты, и он слабее, чем когда-либо, вялый и заторможенный. Он едва находит в себе силы держать глаза открытыми. Вокруг голоса, нечеткие силуэты, которые он не может различить, потому что зрение затуманено. Подкатывает паника.
Меня
(зовут)
(не зовут)
Майк Фрейзер и я
(живу)
(не живу)
в Амории.
Раздается треск, и механический голос произносит:
— ПРИВЕТ, ТЫ В ПОРЯДКЕ, ПРИВЕТ, ТЫ В ПОРЯДКЕ, ПРИВЕТ, ТЫ В ПОРЯДКЕ, ПРИВЕТ…
Он вскакивает на ноги в Амории.
И вдыхает знакомый сладкий, сладкий воздух.
— Хорошо, — говорит он дрожащим голосом. — Все хорошо.
Может, ему все-таки стоит наведаться к Доку.
Не хочется, чтобы его мозг отключился. Ведь ему еще столько нужно…
Правое запястье страшно зудит.
Он его чешет, и когда смотрит вниз, то на коже проступают черные линии. Майк не знает, что это за линии. Но они ясно видны при свете луны, и складываются в 22, 4 и 15. 20, 5 и 82. Он их видит. Он знает, что это. Цифры, вытатуированные на коже, цифры, которых он никогда раньше не видел. Он думает, что это даты. Они выглядят как даты. Мысленно он представляет их как 22 апреля 1915 и 20 мая 1982, но это бессмысленно, потому что это старые даты. Старые, потому что сегодня понедельник, 13 сентября 1954 года, и Хэппи думает, что в этом году будет бабье лето, за которым последует холодная зима. Он живет в Амории. Работает в Амории. Любит в Амории.
Прямо на его глазах цифры исчезают. Зуд тоже проходит.
Я просто устал. Вот и все. Ничего особенного. Я устал, и первым делом пойду к Доку. Утром.
Он снова направляется к дому.
Делает три шага, прежде чем замечает подтеки у предметов.
Будто все вокруг тает.
Звезды словно плачут, они как маленькие льдинки прочерчивают небо.
Луна – длинная, толстая яркая линия.
Дома вокруг тают.
Деревья тоже.
Он закрывает глаза и дышит через нос.
Потом снова их открывает.
Он снова в горизонтальном положении, над ним лампы. Они светят так ярко, что он щурится, пытаясь разглядеть детали, любые детали, как голос произносит:
— В САДУ «КОД ОРАНЖЕВЫЙ». В САДУ «КОД ОРАНЖЕВЫЙ».
Он пытается дышать, но не может, потому что в него запиханы трубки, аппараты вокруг него пищат, и он задыхается, задыхается до смерти, и он…
Он хватает ртом воздух, делая шаг в Амории.
Все так, как должно быть.
За исключением того, что он стоит в непомерно дорогой квартире в Вашингтоне, округ Колумбия. Он зол, в такой ярости, как никогда в жизни. Он пытается успокоиться и слышит, как она ходит по кухне и что-то бормочет себе под нос. Он смотрит в окно, где, если сильно приглядеться, можно увидеть верхушку монумента Вашингтона, и собственное отражение. Борода аккуратно подстрижена, а волосы торчат во все стороны, будто он ерошил их руками.
На нем строгий костюм, черный в тонкую полоску, а на шее галстук темно-красного цвета. Под глазами темные круги, словно он не спал несколько дней. Выглядит измученным, будто несет на своих плечах всю тяжесть мира. Он правда думает, что нужно уходить. Самое время. Пора все заканчивать, а он по какой-то причине до сих пор этого не сделал. Дженни этого не сделает. Он может собрать вещи и пожить пока в отеле. Все равно он почти все время торчит в офисе. Возможно, Марк из бухгалтерии порекомендует адвоката по делам о разводе после того дерьма пару лет назад, через которое он прошел со своей бывшей женой.
Он проводит рукой по лицу и думает: «Ты и правда просрал свою жизнь. Позволил этому зайти так далеко».
Давно надо было с этим покончить. Он может сделать это сейчас, пока не совершил что-то непоправимое. В конце концов, он не такой, как отец. Он никогда не поднимет руку на женщину. Хоть ему и достался отцовский характер, но он себя контролировал. Он помнит, как выглядела мать, когда пыталась дешевой косметикой скрыть опухшее лицо, синяки, разбитую губу. Он помнит, как думал: «Почему ты не уходишь? Почему не бежишь без оглядки?» Он смотрел на отца, размышляя: «Я мог стать как ты. Знаю, что мог. Это было бы так просто. Потому что я ужасно взбешен. Но я не позволю этому случиться. Не позволю. Не позволю».
Он должен сделать это ради себя. Ради своей жены. Ради Бекки, которой было два года, два месяца и три дня, когда она испустила последний вздох. Он был в комнате вместе с ней, держа маленькую ручку в своей. И смотрел, как ее грудь поднимается вверх-вверх-вверх-вверх, а потом вниз-вниз-вниз-вниз. И на этом все. Грудь больше не поднялась, а на кардиомониторе появилась прямая линия, но медсестра стояла рядом, чтобы его отключить. Они были к этому готовы. Им говорили, что это только вопрос времени. И все же, когда это произошло, то стало неким откровением. Потому что пока ее грудь поднималась, в его маленькой девочке еще теплилась жизнь. Маленькой девочке, которая, может, и не была в состоянии выучить много слов или развиваться как другие двухлетние дети, но которая широко ему улыбалась слегка глуповатой улыбкой, и у которой была сильная хватка. И она крепко держала его за руку, словно боялась, что он уйдет, стоит ей отпустить.
Он не знал, как выразить словами, что никогда ее не отпустит. Никогда. Что бы ни случилось.
А потом его маленькая девочка сделала последний маленький вдох, не более, чем дуновение ветра. Маленькая девочка, которая не могла ходить, но ползала, пока не уставала. Маленькая девочка, которая провела больше времени в «Детском национальном медицинском центре», чем за его пределами. Маленькая девочка, которую все медсестры, будучи добрыми людьми, знали по имени, и всегда с ней ворковали.
И на этом все кончилось. Только что она была живым человеком, а в следующее мгновение теплой, пустой оболочкой, которая уже почти три недели не открывала глаза.
Да. Он точно ей должен. Она заслуживала большего, чем то, что получила. Как и он. И его жена.
Это то, что он может сделать для нее. Для них обоих.
И, возможно, однажды тот дикий взгляд, который появился у его жены после похорон, наконец исчезнет.
В этом он непоколебим. Похоже, это первое твердое решение за последние годы. Тяжесть на сердце уходит. Не полностью. Не до конца (он сомневается, что она когда-нибудь уйдет), но это только начало.
В отражении окна он видит жену.
Вот черт!
У нее в руках нож. Нож от очень известной фирмы по абсурдно завышенной цене, который они получили в качестве запоздалого подарка по случаю их тайной свадьбы. Больше трех тысяч за набор ножей, и это настолько смехотворно, настолько за гранью разумного, что он просто смеялся и смеялся, пока чуть не задохнулся от смеха.
Они ни разу ими не пользовались.
До этого момента.
Она быстро и бесшумно подходит к нему сзади.
Тупая сучка, что ты натворила?
Тогда она на него наваливается, а он поворачивается, крича:
— Какого черта ты… — но она уже в него целится.
Он хватает ее за запястья.
Острие всего в нескольких сантиметрах от его правого плеча.
Теперь она на него кричит, рычит ему в лицо, оскалив зубы, струйка слюны стекает по ее подбородку. Зрачки расширены, а глаза влажные, словно она вот-вот заплачет, и никаких признаков узнавания.
Однако, ей хватает сил ударить его так, чтобы он пошатнулся. Он спотыкается о чертов ковер из Чайнатауна, на покупке которого она настояла прошлым летом. У их малышки выдался хороший день, и они подумали: «Почему бы не прогуляться, заняться чем-нибудь?» Они доехали на метро до Геллери-Плейс и вышли в Чайнатауне, побродили под декоративной аркой. Тротуары были заполнены туристами, фотографирующими на свои смартфоны. Она наткнулась на небольшой магазинчик в переулке и мгновенно была им очарована. Мужчина за прилавком пообещал хорошую скидку. Дочка сидела в слинге у него на груди, и глуповато улыбалась. И его жена сказала:
— Только взгляни на него, — проводя пальцами по богато украшенному ковру, свисающему с потолка. — Будет здорово смотреться в гостиной, правда?
Отвратительный, но еще все нормально, возможно, у нас еще все наладится.
Но ответил:
— Наверно, ты уверена?
Она была уверена.
А сейчас он спотыкается об него, отступая назад. Он пытается удержать их обоих от падения и в то же время не получить удар ножом, потому что она давит на него, пытаясь всадить лезвие. Он движется назад, а она напирает вперед. Он так зол, что дело дошло до этого, что она сделала такую глупость. И ему грустно, потому что она не такая. Он ее знает. По крайней мере, раньше знал.
Балконная дверь не заперта, но приоткрыта недостаточно широко, а инерция их движения слишком сильна. Спина ударяется о стекло, а он крупный парень, всегда таким был: рост под два метра, и гора мускулов. И то, что происходит, когда он соприкасается со стеклом, совершенно неудивительно. Оно разлетается вдребезги, металлическая рама изгибается и скрипит. Это безопасное стекло, поэтому оно разбивается крупными фрагментами, но он все равно чувствует маленькие уколы по спине, словно укусы пчел.