– Сегодня последняя ночь полнолуния, сегодня должен замкнуться малый круг! – толкнув меня локтем, прошептал Лаурендиль.

Я схватился за голову. Сегодня решится судьба несчастного Ванариона. Если зло победит, то он либо сойдёт с ума, либо предаст нас и станет самым великим из тёмных магов нашей эпохи. А если не победит, то сможет оставить его калекой на всю жизнь. у него тогда отнимутся ноги. Одним словом, выбор не велик. Я слишком поздно осознал, что думаю на общей волне. Доррен и Лаурендиль взглянули на меня так, словно видели перед собой грозного палача. А Ванарион, слава богам, либо просто не слышал моих мыслей, либо не подавал виду. Но, я склонен ко второму. Дальше все шли молча, только Торгрим поочерёдно подталкивал нас локтем, стараясь выяснить, в чём дело. Но Лаурендиль зловещим шёпотом пригрозил викингу, если тот не прекратит нас донимать, эльфу придётся обездвижить его. Торгрим, видимо, сообразил, что мы не собираемся ему ничего докладывать и прекратил свои попытки вызнать, но то и дело встревоженно поглядывал на Ванариона, видимо, понял, что молчание и странные взгляды как‑то связаны с целителем. Наконец, Доррен не выдержал. Поманив меня пальцем, он тихо спросил, подозрительно всхлипывая:

– Ты уверен, что именно так всё и будет? Неужели нет другого выхода?

– К сожалению, нет. Судя по твоим рассказам и по тому, что Ванарион так долго провёл во власти тёмной магии, она так легко его не оставит. Зло не любит выпускать на волю своих рабов, а если и выпускает, то жестоко наказывает. Я постараюсь сделать всё, что смогу, но я не властен над силами, которые зародились в мировой тьме ещё до начала времён. Прости меня, Доррен!

– Да будьте вы все прокляты! – фальцетом воскликнул Доррен и, оттолкнув меня с плачем бросился прочь. Лаурендиль и Торгрим кинулись за ним. Я подошёл к Ванариону.

– Не стоило тебе говорить ему это, – с трудом, охрипшим голосом выговорил он, – Он слишком ко мне привязан. а я…

– Так ты знаешь?

– Я знал весь этот месяц. Разве Доррен не рассказывал тебе, что я владею и даром прорицания? Но оно мне здесь не слишком помогло. Любому, даже самому лучшему, – он глухо закашлялся, – прорицателю порой бывает трудно расшифровать те видения, которые предстают его мысленному взору. И я не исключение. Я… – он задохнулся. Когда приступ удушья прошёл, Ванарион продолжил, с трудом выговаривая слова, – всегда знал, если мне рано или поздно придётся заплатить за все те злодеяния, учинённые мной и под моим предводительством. И я хочу, чтобы… – новый приступ согнул его пополам.

– может тебе пойти в дом, – мягко предложил я, беря его за руку, но он отрицательно помотал головой.

– Я обещал сегодня спеть за пиром.

– Какие песни! Ты говорить‑то толком не можешь! – заорал я, забыв от возмущения, что разговариваю с больным, – а если ты помрёшь у них на руках, а их лекари не успеют, что мы будем делать?

– Завтра утром я в любом случае уже не буду тем, кем являюсь теперь, – спокойно ответил Ванарион, – я либо обезумлю, либо перебью вас всех, либо на всю жизнь останусь прикованным к кровати – четвёртого варианта нет. Так что смерть на подмостках для певцов – самое лёгкое, что меня ожидает…

Мне на шею бросился невесть откуда взявшийся Доррен. Он рыдал так, что понять, что он говорит было невозможно.

– Прости… прости меня, Вэрд, за мои дерзкие слова! Я виноват перед тобой, но я прошу, я умоляю тебя, спаси Ванариона. Если нужна жертва, я готов, убей меня, только спаси его. пускай лучше тёмная сила заберёт меня, но пощадит его, – Доррен рухнул передо мной на колени, продолжая рыдать, но Ванарион положил руку ему на плечо и тихо произнёс:

– Посмотри мне в глаза и скажи, что ты видишь.

Доррен послушался не сразу. До его обезумевшего от горя сознания слова друга просто не доходили. Тогда Ванарион силой приподнял его лицо за подбородок и заставил взглянуть на него. Доррен перестал биться в истерике. Несколько минут они смотрели друг другу в глаза, после чего Доррен медленно проговорил:

– Я понял тебя. Прости, я знаю, что ты желал бы, чтобы я прожил счастливую жизнь и не оплакивал тебя. Ради тебя, я постараюсь быть счастливым.

Затем, тяжело поднявшись, Доррен шатаясь, побрёл наугад, не видя дороги. Я взял его за руку, и словно незрячего повёл к парадным вратам дворца. Ванарион пошёл следом. Лаурендиль и Торгрим бесшумно, словно тени, присоединились к нам. Они, оказывается, наблюдали за всей сценой после того, как появился Доррен, стоя за ближайшим грабом.

В пиршественную залу мы вошли, когда там уже было полным‑полно народа. По этикету я сразу направился к монаршей чете, сидевших на возвышениях во главе стола. На монархах были золотисто‑алые одеяния, а на головах венцы из кленовых красных и жёлтых листьев и алых ягод рябины, перевитых серебристыми листьями неизвестного мне растения. В этом наряде монаршая чета будет встречать знатных гостей всю осень, а зимой сменит его на белоснежные одежды и венцы из серебристых эльфийских бессмертников, весной наряды правителей станут светло‑зелёными, а летом золотисто‑оранжевыми или алыми. Эльфийская знать, а тем более правители отдают дань природе и наряжаются ей под стать. По правую руку от монархов сидела их дочь, прекрасная Нимриель, в которую был влюблён Лаурендиль, но король не желал и слышать о браке своей дочери с его военачальником, её дальним родственником. Но юная эльфиня, казалось, тоже не замечала сжигаемого страстью родича. Эта любовная история тянулась уже лет двести, двести пятьдесят. И я сомневаюсь, что она вообще когда‑либо завершится, ведь эльфы бессмертны и вечно молоды. Любой бы другой на моём месте и при иных обстоятельствах залюбовался бы величием и красотой монаршей семьи, их лиственных чертогов, но я не мог думать ни о чём, кроме участи бедного Ванариона. Лица правителей туманом подёрнула печаль. Все знали о грядущей неизбежности. Эльфы искренно полюбили Ванариона за единственный месяц, проведённый им в гостеприимной столице лесного королевства. Многие даже знавали его юным. И все без исключения радовались его нежданному воскрешенью, а слава о его подвигах разносилась быстрее ветра. Откуда эльфы узнали о судьбе, ждущей их любимца неизвестно, может, он сам им обо всём рассказал, а может, они подсмотрели это в его сознании, но сегодняшний пир больше походил на поминальный обед. Я только сейчас понял, почему Ванариона так настойчиво просили петь сегодня, все знали, что музыка и пение для него являются вторыми после книг забавами. едва все приступили к десерту, Ванарион поднялся.

Ему вручили его лютню, он поднялся на помост и стал лицом к зрителям. Едва только тонкие пальцы Ванариона коснулись струн, зала словно вымерла, а стоило ему запеть, как по зале пронёсся восхищённый вздох. Он пел, полуприкрыв глаза, голос, словно мощные звуки органа взмывали под своды и разносились по всем уголкам и закоулкам, проникал в душу, ранил сердца, завораживал и уводил за собой в неведомые дали, возносил до небес, в миры, в которых не бывал ещё никто из ныне живущих. Я был поражён до глубины души умением своего друга, но вместе с тем я неустанно следил за ним. После исполнения примерно третьей композиции его лицо вдруг стало еле уловимо подёргиваться, я заметил, как напрягается его горло, с каким трудом он втягивает воздух. Ему было тяжело стоять, потому что лицо то и дело передёргивалось от боли. И вдруг музыка прервалась на полутакте, голос пресёкся, лютня выпала из безжизненных рук, а сам он без памяти рухнул на пол. К нему тут же подбежали, и тут же ужасный крик прорвал зловещую тишину. Это Доррен вскочил с места и бросился было к упавшему другу, но упал на руки ближайшему эльфу и забился в судорогах. Его унесли, предоставив лекарям, а мёртвое тело Ванариона понесли к выходу, где, как назло, разразилась гроза. Косой холодный дождь хлестал по стёклам, молнии то и дело озаряли залу зловещим светом. У меня из головы почему‑то никак не шла легенда о птице, поющий единожды в своей жизни, когда она бросается грудью на острые шипы. Но мне всё же не хотелось верить, что Ванарион умер. Теперь я шёл возле самого его тела, которое на руках несли двое эльфов, по бесконечным переходам и галереям. Я взял его за руку. Ледяная рука была безжизненно лежала в моей ладони. И тут я не выдержал. Крупные слёзы упали на лоб умершего. «Ты жив, очнись, пожалуйста, очнись!» – шептал я, прижимая его руку к губам. Я шагал в едином темпе с эльфами‑носильщиками, но тут оба они остановились и посмотрели на меня серьёзно и проницательно.

– Мы все его любили, и все скорбим по нём, но мне кажется, что твои слёзы и слёзы того человека смогут растопить лёд смерти, сковавший его сердце, – сказал один из них. В его печальных глазах светилось сочувствие и понимание. – Я не смеюсь над тобой, варрад. Бывает, что и сама смерть отступает перед искренним сердцем.

– Куда вы несёте его?

– В его покой, который располагается рядом с твоим. До утра ему положено оставаться там, потом за ним придут и…

– Я этого не вынесу! Неужели ничего нельзя сделать?

– Я же сказал тебе. Кстати, наш король так приветствовал тебя, словно ты император. Я знаю, что все вы герои, но ведь…

– Я Вэрд, – у меня не было сил да и не хотелось называть своё полное родовое имя, да и разве могут они в подобный момент…

– Вэрднур ар Даон Виррд’лау! – воскликнули в один голос эльфы, – Простите, что мы не сразу не узнали вас.

– Ни до почестей! Пусть лучше ваши лекари быстрее помогут Доррену, моему близкому другу. А не хочу потерять и его.

Идя по длинным галереям, то и дело освещаемым резкими вспышками молний через высокие стрельчатые окна, я несколько раз, взглянув в них, замечал в вспышках света силуэт огромного серебристого волка, бесшумной тенью скользящего вслед за нами. Наверное, мне уже начинает мерещиться всякая чепуха от волнения. Но тут мою ладонь словно тисками сжали крепкие ледяные пальцы. Это не было пожатием живого человека. это было пожатие живого мертвеца, чей разум и сознание полностью перевернулись с ног на голову. Пророчество начинало сбываться. Ванарион вновь становился мертворождённым, но теперь в сотни раз хуже, ибо теперь им владели куда более могущественные и страшные силы, чем когда‑то был Мартин. Я дёрнулся, но мертвец повернул ко мне голову и улыбнулся страшной звериной ухмылкой. Эльфы в ужасе закрыли глаза, но сообразили крепче обхватить начавшее оживать тело. я, наконец, сумел вырвать руку из смертельных тисков и обхватил его поперёк туловища. Но мертвец вдруг заговорил глухим потусторонним голосом: