И вот они рядом. Ну, конечно же, это Галина.

— Галинка! Галя! — без конца повторяет он и жмет ей руки.

Галина смеется звонко и радостно, и нельзя понять, то ли это ее чистый смех звенит над степью, то ли поют жаворонки.

И говорит Галина, обводя рукой вокруг:

— Смотри, Алеша, это для тебя я сделала весну… Смотри, и тюльпаны для тебя…

И видит Алексей: прямо под ногами появляются тяжелые бутоны тюльпанов на темно-зеленых, тонких и гибких стебельках… Разные тюльпаны — красные, словно раскаленные угли, желтые, как лепестки цветущего подсолнуха, белые, похожие на бабочек-капустниц… Много-много тюльпанов!..

…Алексей садится на кровати и тянется к темному окну. Сверкают на темном небе зимние яркие звезды. На косогоре высится громада буровой вышки, сверху донизу залитая электрическим светом. Среди ночной степи она кажется сказочным факелом, отлитым из струящегося серебра…

Алексей соскакивает с постели. Скоро рассвет, и новые заботы обступают его. Во-первых, нужно сходить на кухню к тете Шуре, шеф-повару Соленой Балки. Еще вчера приглашала зайти. Что-то сказать хотела. Но так и не выбрал времени. С буровой пришел уставший, промерзший до костей. Даже поужинать не захотел — бросился в постель и сразу же заснул.

Александра Петровна Чивилева, или просто тетя Шура, как зовут ее в Соленой Балке, пришла в контору бурения по объявлению в районной газете: «Требуются повара». Тетя Шура прочитала объявление случайно. Тогда она работала в промкомбинате «ночным директором», как в шутку называют сторожей. В полночный час от нечего делать развернула газету и на четвертой странице в затейливой рамке по слогам прочитала о том, что нужны конторе бурения хорошие повара. Прочитала и решила: пойду-ка я поварихой, готовлю не хуже других, да и зарплата не то, что у «ночного директора» — вдвое больше, нежели ей платят в промкомбинате… Да, по совести сказать, и работа боевая — все какую-то пользу людям принесешь, чем так-то сидеть по ночам да носом клевать… Решила — сделала. Утром пришла в отдел кадров конторы бурения, и ее приняли без разговоров.

Теперь тетя Шура — самое главное лицо в Соленой Балке. Так ей сказал Алексей Константинович после отъезда Вачнадзе, Гурьева и монтажников. Да, он так и сказал: «Вы теперь, тетя Шура, самый наиважнейший человек среди нас, от вас зависит вся наша работа». И тетя Шура прекрасно это понимает: чем лучше она будет кормить, тем лучше они будут работать. Поэтому тетя Шура и старается изо всех сил. На кухне у нее всегда дым коромыслом. В огромном чугунном котле булькает, бурлит наваристый борщ, заправленный черным перцем и лавровым листом, на сковородках, на которых можно было бы уместить сразу целого барана, стреляют растопленным салом котлеты, биточки или просто жареное мясо, а из-под приоткрытых крышек вместительных кастрюль выбивается такой аромат, что голова кружится… Что и говорить, умеет тетя Шура накормить ребят, умеет. Не даром же однажды за обедом тракторист Пашка Клещов, только что возвратившийся с озера, куда ездил за водой, заявил с откровенным восторгом: «Братцы, а я ведь поправляться стал! Как на курорте, пра… не верите?»

А тетя Шура радовалась. Правда, подшучивали ребята над нею, даже песню про нее сочинили, но она не обижалась — пусть шутят, как ни говори, одна ведь среди них… скучают мужчины по бабам, вот и заигрывают. И песню сочинили по той же причине. Впрочем, песенка, которую частенько распевают ребята, ей нравится. Она даже сама напевает ее, когда никто не слышит.

— Вот бестии, складно как!.. — бормочет она при этом, помешивая в котле черпаком. И вдыхая аромат борща, она поет тоненьким, дребезжащим, словцо надтреснутым, голоском:

Она пробует на вкус варево, громко дуя в горячий черпак, долго смакует пробу, и маленькие глаза ее, зеленоватые и лукавые, превращаются в еле заметные темные щелки.

— Черти полосатые! — добродушно ругается она. — Ишь, придумали!

Но в последние дни тетя Шура не только не поет полюбившуюся песенку, а и разговаривает-то со всеми через силу. И никому невдомек, как болит, как тоскует ее доброе бабье сердце. «Господи, господи, — втихомолку вздыхает она, — что теперь будет-то, что же теперь делать-то, а? Чем ребятишек кормить буду? Ведь со дня на день кончится провизия, а никто не едет, никто не везет ничего…»

Тетя Шура идет в кладовую, спускается в небольшой подвал, раскладывает в своем неповоротливом уме на число людей, завтраков, обедов, ужинов, дней все, что осталось — крупы, макароны, пшено, мясо, муку, картофель, — и у нее от волнения и страха покалывает сердце.

Незаметно она уменьшила расходы на приготовление блюд, уменьшила порции, а продукты таяли с непостижимой и непонятной быстротой. «Неужели кто ворует, а?» — приходила мысль, но тетя Шура отмахивалась от нее, как от назойливой мухи, и опять тяжело вздыхала. А вчера, потеряв надежду на помощь из управления, она попросила Алексея Константиновича зайти к ней, когда на кухне никого не будет. «Сурьезно поговорить нужно нам, сынок, — вздохнула она. — Очень сурьезно…» Алексей Константинович обещал, да так и не пришел.

Как обычно, сегодня тетя Шура поднялась рано. Что готовить? как готовить? как сделать, чтоб и расходов было меньше и ребята были сыты? Долго сидела, но так ничего лучшего и не придумала, как снова поубавить порции. Со вздохом поднялась и принялась чистить картофель. «Вот и картошки совсем мало осталось… на несколько дней…»

В это время скрипнула дверь. Вошел Алексей.

— Доброе утро, тетя Шура, — весело поприветствовал он ее. — Как живется-можется?..

— Доброе утро, сынок, — не отрываясь от своего занятия, ответила повариха. — Плохо живется, ох, плохо… Изболелась я вся…

— Что так? — сразу посуровел Алексей.

— Да ведь что, — вытирая руки о фартук, повернулась к нему тетя Шура. — Почему не заботишься о народе-то? Ты знаешь о том, что жрать через два дня нечего будет, а? Знаешь?

Она наступала на него и говорила, говорила без остановки:

— Картошки осталось на четыре дни, ежели тянуть-растягивать, муки тоже на четыре, гречка кончилась, риса только на сегодня, мяса на два борща…

— Погоди, да погоди же! — остановил ее Алексей, отступая к двери. — Не кипятись, пожалуйста… Давай-ка присядем да обсудим все спокойно.

Разговаривали долго. Ходили в кладовую, в подвал, взвешивали, прикидывали, чертили на листке бумаги…

— Да-а, незавидные наши дела, — наконец сказал Алексей, поглядывая на мрачное лицо тети Шуры. — Дня на четыре продуктов хватит, а там… Ох, тетя Шура, не пойму только одного, почему вы молчали до сих пор?

Тетя Шура шумно вздохнула.

— Затмение какое-то нашло, Лексей Константиныч… Ждала. Все думала, вот-вот подвезут, вот-вот подвезут… Н-ну, своими бы руками расправилась с этим недоделанным кутенком…

— Это с кем? — с изумлением глянул на повариху Алексей.

— С кем же больше?.. С Куцыным! Ему доверили это дело. Снабженец, пропади он пропадом!.. И фамилия-то какая — Куцын, словно бы щенок без хвоста.

Алексей горько усмехнулся и задумчиво потер щеку.

— Буйная вы женщина, а я не знал…

— Будешь буйной, — сердито махнула рукой тетя Шура и тихо добавила: — Боюсь я, Константиныч, боюсь… Что делать-то будем, ежели что, а? — И не дождавшись ответа на свой тревожный вопрос, продолжала: — А тут еще новый год у порога — угостить ребятишек надо бы чем повкусней… сам, поди, понимаешь.

— Ну, это само собой, — согласился Алексей и тяжело поднялся. — Пойду радировать. Аркашку заставлю, чтоб через каждые три часа дергал их за нервы. Да!.. Только об этом пока никому ни слова, хорошо?

— Ладно уж, — сказала повариха, принимаясь чистить картошку, — не глупенькая, чай, понимаю.

Бабье сердце отходчиво. Успокоилась и тетя Шура. Теперь она знала, что дело в верных руках, что Константиныч сделает все, чтобы выкрутиться из тяжелого положения. «Такой молодой, — думала она, — а такой хозяйственный… сильный. Одно слово, мужик… Ох-хо-хохоньки, счастлива будет с ним та, которую он выберет. Как сыр в масле будет купаться…» Мысли текли легко и плавно, как тонкая картофельная кожура из-под ее ловких привычных рук.

Алексей вошел в комнату, отведенную под радиорубку. Радист Аркаша Кудрявенький — юноша с бледным болезненным лицом и большими синими глазами — возился у аппаратуры.

— Не спишь? — спросил Алексей. — Все мастеришь?

— Мастерю, — тихо ответил юноша и, подняв на Алексея большие глаза, смущенно улыбнулся. — Да не получается у меня приемник… материалов не хватает…

Алексей улыбнулся тоже. «Какой красивый, — подумал он, глядя на удивительно тонко выточенное лицо юноши, — как девушка… И глаза девичьи…» Потом сказал:

— Упрямый ты, Аркаша… Знаешь, не получится, а все возишься.

Аркаша удивленно поднял брови.

— Не получится? Почему не получится? Обязательно получится… Моя конструкция гораздо надежнее и проще. Вот слушайте, я схему объясню…

Алексей покачал головой.

— Бесполезная трата времени, Аркаша, — все равно ничего не пойму…

Аркаша загорячился:

— Но это же так просто! Вот смотрите…

Алексей засмеялся. Аркадий замер на полуслове и покраснел.

— Почему вы смеетесь? Я ничего смешного не сказал.

— А ты не обижайся.

Алексей замолчал, и в комнате наступила тишина. Потрескивал паяльник, на столе тикал будильник, за единственным небольшим окошком неслышно плыла зимняя ночь. Было как-то особенно спокойно и уютно в этой маленькой комнатушке, загроможденной непонятной аппаратурой. Не хотелось уходить отсюда.

Алексей достал блокнот с карандашом, набросал несколько слов. Вырвал из блокнота листок, посмотрел на склоненную черноволосую голову юноши.

— Послушай, Аркадий.

— Да?

— Ты давно в комсомоле?

Аркадий повернулся к нему лицом, и тонкие брови его удивленно поднялись.