Галина улыбалась растроганно и немного застенчиво. Она не понимала, почему так хорошо, так заботливо ухаживает за ней Настя, почему она так, по-семейному, делится с ней всеми своими радостями, огорчениями, переживаниями.

— Какая ты добрая, Настенька, — проговорила Галина, чувствуя, как нежность заполняет ее сердце.

Нисколько не смущаясь, Настя ответила, вздохнув:

— Все мы, бабы, такие добрые. Говорят, есть злые, сварливые… Брехня! Это, может, на первый взгляд так кажется: ух, какая злющая! А загляни любой из них в душу — доброта одна… Знаю я, по себе знаю, какие мы злые да сварливые… — И добавила неожиданно, глядя на то, как Галина, разбрызгивая воду, моется горячей водой над зеленым эмалированным тазом: — Красивая ты, Галинка. Груди-то, как у девчонки торчат, словно яблоки налитые.

А поздно вечером, поужинав и пересказав друг другу все новости дня, они сидели в потемках и пели песню о высоком дубе, что стоял среди долины в своей могучей, неповторимой красоте. И было так непередаваемо сладко и грустно на сердце!.. И хотелось почему-то заплакать. Обняться крепко-крепко, прижаться друг к другу и плакать, и петь о судьбе одинокого дуба…

Буровой мастер бригады, начавшей бурение скважины № 422 на участке Галины, Василий Митрофанович Анохин с нетерпением ждал нового инженера. Но «барышня», как он назвал Гурьеву, не явилась ни на первый, ни на другой день. Из разговоров с буровиками Анохин узнал, что «новенькая» безвыездно сидит на 82-й, у этого недотепы Горшкова, и там «наводит порядок». Анохин решил узнать подробности и, выбрав случай, зашел в контору к своему давнему другу Андрею Гавриловичу Куцыну.

Андрей Гаврилович работал снабженцем и, стало быть, должен знать все, что интересовало Анохина.

— А-а, Митрофаныч, — радушно встретил его Куцын, протягивая маленькую руку. — Здравствуй, здравствуй… Присаживайся поближе. Почему не заходишь?

Анохин уклончиво ответил:

— Дела, сам знаешь… — И вздохнул: — Дел невпроворот.

Куцын погрозил беленьким пальчиком:

— Брось, брось, знаю, почему перестал заглядывать. Боишься ты, Митрофаныч, боишься…

Анохин в силу некоторых обстоятельств уважал Куцына, по терпеть не мог его привычки повторять в разговоре одни и те же слова по нескольку раз подряд. Это мешало схватить суть разговора, приходилось напрягать внимание, и после беседы с Куцыным у него всегда болела голова.

— Трусишка ты, Митрофаныч, трусишка. Да, да, как зайчик, вот именно, как зайчишка… Что, неправда, да?

Анохин, подавляя раздражение, ответил:

— Ты как всегда прав, Андрей Гаврилович, — боюсь я нового инженера.

— Ага! — воскликнул Куцын. — Значит, я угадал!

Анохин, не сдержавшись, грубо оборвал:

— Чему радуешься-то?

Куцын обиженно умолк и, прокашлявшись, зло бросил:

— Ну, а зачем пришел тогда?

Вопрос был явно лишним. «Только не затем, чтобы выслушивать твои телячьи восторги», — про себя ответил ему Анохин, чувствуя, что сейчас встанет и хлопнет дверью, не узнав главного. Стараясь загладить резкость, примирительно сказал:

— Не обижайся, Гаврилыч. Мы старые друзья. Войди в мое положение: мне же работать нужно с этой… э-э… барышней, а ты шуточки шутишь. Несолидно получается.

Куцын улыбнулся, широко растянув свой безгубый рот, и осторожными движениями рук поправил на голове волосы цвета ржаной соломы.

— Ладно уж, ладно. Понимаю. Что интересует тебя?

— Сам знаешь — Гурьева.

Куцын закатил под лоб зеленоватые глаза и вздохнул:

— Ах, Митрофаныч, Митрофаныч. Гурьева это… это… — он чмокнул и пощелкал пальчиками. — Леденец… вот, вот, именно леденец. Обсосать хочется. Н-ну, женщина, скажу тебе, ну, женщина… — И подавшись всем своим маленьким тельцем к Анохину, заговорщически зашептал: — Жена нашего главного. Бывшая. Ушла от него, ушла, понимаешь? Не желаю, говорит, с тобой жить, надоело, говорит. Буду, говорит, работать, не желаю терять самостоятельности… Принципиальная, о! Принципиальная!

Анохин морщился, как от зубной боли, но Куцына не перебивал. Без сплетен Андрей Гаврилович не может жить так же, как рыба без воды. Пусть уж разгрузится от этого багажа, если не может приберечь для другого. А Куцын шептал:

— Главный рвет и мечет, рвет и мечет. Пожелтел, как лимон, вот именно, как лимон, и рвет и мечет, на нас зло срывает. А мы тут при чем? Разве мы виноваты? Не виноваты мы, не виноваты… Она заходила сюда, в отдел кадров, интересовалась Горшковым и этим… как его?.. э-э… да, Соловьевым!.. Ну, женщина, скажу тебе, Митрофаныч, ну, женщина! Глазищи — во! Целые озера… Не знаю даже, что и сказать еще. Лицо, нос, губы, лоб, руки — ах, Митрофаныч, мечта! Вот именно — мечта!..

— А что она спрашивала о Горшкове и Соловьеве? — осторожно спросил Анохин.

— Известно что, давно известно, — отмахнулся нетерпеливо Куцын. — Где, что, когда… Анкетные данные…

— Говорят, она у Горшкова свои порядки наводит?

— Кто говорит? Кто?.. Впрочем… Впрочем, здесь есть правда, есть, Митрофаныч. Круто берет… — И засмеялся довольный, потирая ручки. — А тебя, Митрофаныч, раскулачит, вот увидишь. За этим дело не станет, ей-богу, не станет!

Анохин недоверчиво покачал головой.

— Решительная женщина, Митрофаныч, очень решительная. Дошли слухи, с лебедкой управляется похлеще мужика, представляешь? Похлеще мужика, да! Пикантно, а? Такая… воздушная… фея, вот именно, фея и — около лебедки! Непостижимо!

Анохин заворочался на стуле так, что тот жалобно затрещал. Новости не радовали и в то же время внушали уважение к «барышне». Впрочем, верить Куцыну он не собирался — Куцын похож на трансформатор: слухи, прошедшие через его маленькую головку, выходили в десятикратном искажении. На буровых он бывал не чаще раза в месяц и больше пользовался телефоном, да тем, что ему «доложат» экспедиторы. Во всяком случае, его сведения требовали дополнительной проверки. Анохин поднялся.

— Что ж, пока. Заходи на огонек, Андрей Гаврилович. Рад был побеседовать.

Куцын захватил его руку в свои маленькие холодные ладошки. «Как у лягушонка», — брезгливо подумал Анохин.

— Бойтесь ее, Митрофаныч, бойтесь — раскулачит она вас, как матерого… Вот именно, как самого матерого…

Анохин ответил:

— Эта палка о двух концах, Андрей Гаврилыч. Один хлобыстнет мне по шее, а другой — вам по известному месту.

Куцын ошарашенно захлопал выпуклыми бледно-зелеными глазами, выпустил руку Анохина и закудахтал:

— Как так? Как так?

Анохин засмеялся:

— Моя кладовочка-то пополнялась не без вашей помощи…

По лицу Куцына пошли красные пятна. Как бы не замечая этого, Анохин продолжал:

— Жду в гости, Андрей Гаврилыч. Жена уж и то беспокоиться начала: почему, да почему не заходит?.. Ну, я пошел. Всего доброго.

На 422-ю Галина добралась на попутной машине — Анохину везли партию дефицитных долот. «Заботливый, — думала Галина о мастере. — Не то, что Горшков… Тоже отправился на склад, а привезет ли чего?.. Ох, горюшко луковое…»

Не заходя в будку, Галича направилась прямо к буровой, и с первых же шагов была приятно поражена: территория вокруг буровой — чистая, без единого лишнего предмета; обсадные трубы, завезенные заранее, сложены в ровные штабеля, а бурильные — по бокам мостков; на деревянных стеллажах в аккуратном порядке разложено все, что требуется во время бурения. Сараи для насосов, дизелей и глиномешалки построены добротно, надолго, казалось, буровики обосновались здесь навсегда. В стороне от буровой виден еще один сарай, непонятно для чего предназначенный. К нему тоже приложены старательные руки — утвердился он на земле присадисто, самоуверенно, и своей солидной постройкой из досок-пятидесяток чем-то напоминал те старинные амбары, которые еще можно встретить в местечках, мало затронутых быстриной времени.

«Силен, силен, Анохин, — размышляла Галина. — Крепко живет. Не знаю, как работает, а условия для хорошей работы есть. Что ж, посмотрим».

Заканчивая осмотр, Галина решила подойти и к сараю, стоящему на отшибе. Ее разбирало любопытство: «Что в нем?»

Стараясь остаться незамеченной со стороны будки, в которой, по ее мнению, буровики в этот час обедали, она подошла к сараю и оглянулась. Ей повезло. Автомашина, подкинувшая ее, встала так, что собой загородила все окна будки. Галина усмехнулась и подошла к большим двустворчатым дверям, запертым на замок. Осмотрев его, она улыбнулась и, пошарив по карманам, достала ключ: замок оказался таким же, на какой они с Настенькой, уходя, закрывали дом. Один ключ Настя отдала Галине, другим пользовалась сама.

Замок щелкнул и открылся. Галина вошла в сарай, и остолбенела от неожиданности. Сарай оказался складом. Чего только тут не было! На деревянных стеллажах и прямо на земле были разложены долота различных диаметров, переводники, штабеля бумажных мешков с цементом, каустическая сода, деревянные бочонки с солидолом, совершенно новый турбобур и еще множество вещей, из-за которых мастера иногда ночи не спят, стараясь вырвать их со складов бурплощадки в первую очередь.

— Ну и ну, — растерянно пробормотала Галина, осматривая все это богатство. — Вот так жук!..

Настроение испортилось… Ее уже не радовали ни хозяйственность, ни аккуратность Анохина. Закрыв сарай, она направилась прямо к будке. Машина еще стояла — должно быть, Анохин не спешил разгружать ее. «Паук, — со злостью подумала она. — Знает, что добыча не уйдет, поэтому и не спешит прятать». Она никогда не видела Анохина, но в эту минуту с поразительной ясностью представила себе весь его облик. «Да, да, да, — твердила она, шагая по тропинке, протоптанной в снегу. — У него мохнатые брови, созданные природой для того, чтобы прикрывать маленькие жадные глаза, скрывать от людей выражение алчности в них. Он — длинный, худой, сутулый, с тонкими немощными и длинными пальцами на руках, умеющими только загребать добро… Брр!» Галина, словно от озноба, передернула плечами. Не хотелось встречаться с таким человеком, думать, что с ним рядом придется работать, может быть, не месяц, не два, а годы.