Но мелькали короткие зимние дни, а на Доске показателей фамилия Альмухаметова опять стояла на первом месте.

И вдруг однажды вечером в комнату Климова пришел сам Ибрагим.

— А-а, ты, — неприветливо встретил его Климов. — Чего не отдыхаешь?.. Присаживайся.

Ибрагим взял табурет, уселся поудобнее и, не ответив на вопрос, заговорил:

— Не сердись, друг Иван. Плохо, когда сердишься — башка ни шурум-бурум… Я не скрываю от тебя ничего… Я всегда правду говорил, а ты не понимал, плохо смотрел, плохо слушал… Глаз твой тупой, как моя пятка… Сколько ты даешь оборотов турбине?

Климов ответил.

— А какой нагрузка на инструмент?

Замявшись, Климов назвал данные по проходимым породам.

— Вай-вай, как мало! — воскликнул татарин и рассказал, что обороты долота на забое он намного увеличил, соответственно увеличил и нагрузку.

— Вот болван, — шлепнул ладонью себя по лбу Климов. — Где ж мои глаза были? Вот черт, а!.. Ну, спасибо, друг!..

Ибрагим смотрел на Климова и ласково, по-детски улыбался, показывая белые, плотно поставленные зубы. Наконец он попросил Климова:

— Успокойся, друг Иван… Совет держать надо…

Климов сел.

— Скажи, друг Иван, — с трудом подбирая слова, опять заговорил Альмухаметов. — Зачем лежат на буровой цилиндры малого диаметра для насосов, э?

— Зачем? — озадаченно переспросил Климов и неуверенно закончил: — Для запаса, наверно…

Альмухаметов закатил глаза под лоб и покачал головой:

— Глупость, вай, вай, какая глупость!.. Лежат и лежат цилиндры, пользы не дают никакой…

— Так ты что же решил? — насторожился Климов. — Неужели ты хочешь?..

— Во-во, ты понял. Я и хочу заменить цилиндры на меньший диаметр. Промывка скважины лучше будет, проходка больше будет, дизели греться перестанут…

Климов понял Ибрагима сразу, с одного намека, и растерялся от неожиданности.

— Ты, Ибрагим, все продумал? — спросил он, помолчав, не отрывая взгляда от лица Альмухаметова. — А вдруг хуже будет? Тогда что?

Альмухаметов, обиженный словами Климова, встал.

— Я все сказал, друг Иван. Пойду к мастеру. Вай, вай, какой ты глупый, друг Иван… Это проще репки, тце!..

Альмухаметов ушел, а Климов, обхватив ладонями голову, сидел и размышлял над его предложением…

На другой день, принимая от Ибрагима смену, он спросил, деланно улыбаясь:

— Ну, как дела? Много прокрутил? — И был ошеломлен той цифрой, которую назвал Альмухаметов.

— Не может быть! — подозрительно глядя на утомленное и вместе с тем оживленное лицо татарина, воскликнул Климов. — Столько метров за одну смену!

Ибрагим засмеялся.

— Верейский горизонт бурил. Хорошо работал, друг Иван. Можно лучше.

Да, можно было сработать лучше. Климов убедился в этом сам, пробурив в тот день еще больше. Прочитав на Доске показателей свою фамилию, которая на этот раз стояла первой, Климов просиял и ходил по бараку веселый, улыбчивый, разговорчивый… Но в сердце, несмотря ни на что, таилась тревога. От Альмухаметова Климов ожидал теперь всего. Сомнительно, чтобы татарчонок остановился на достигнутом. Он обязательно придумает что-нибудь еще!

Сегодня Климов проснулся рано. Хотел почитать книжку — не читалось, бросил. Лежал, позевывал, хандрил. Незаметно мысли перенеслись домой. Как-то там поживают Настасья, детишки? А Галина?.. Вот тоже… взбрело бабе бросить мужа. И не сказала, почему ушла. Был знаком с ней давно, еще со времен «кедринского учебного комбината», уважал, даже немножко побаивался («красивая, зараза, в миг опутает!»), но не знал, что она такая самостоятельная, решительная, крутая характером…

С полотенцем через плечо в комнату вошел Перепелкин.

— Распотягиваешься? Вставай, мастер зовет.

— Зачем?

— Не докладывал, — расчесывая чуб, ответил Колька. — Ибрагим у него сидит.

— Вот как!

Хандру как рукой сняло. Вскочил, оделся, заправил койку.

— Давно Ибрагим у него?

— Наверное. Ведь ему с восьми заступать.

Схватив полотенце, Климов побежал на кухню умываться. Фыркая, разбрызгивая воду, думал: «И чего Ибрагиму в такую рань делать у мастера? И я зачем-то понадобился…»

Климов постучал в дверь комнаты, в которой жил мастер.

— Войдите, — послышался голос Алексея.

Мастер и Альмухаметов веселыми глазами посмотрели на Климова.

— Звали? — спросил Климов и, не дожидаясь приглашения, сел на свободный табурет.

— Звали… Долго спишь, Иван Иваныч.

— А чего же делать? Мне с четырех на вахту — спешить некуда.

Климов посмотрел на оживленное лицо мастера, смуглое, чисто выбритое, чернобровое и, не сдержавшись, улыбнулся тоже: «Красивый мужик, елки-палки…» Покосился на Ибрагима. У того хитро блеснули раскосые глаза. «Опять чего-то задумал, шайтан!»

Ибрагим поднялся, посмотрел на будильник, стоящий на тумбочке у постели мастера.

— Вай, вай, скоро восемь. Я пошел. Подготовить буровую надо…

Алексей поднялся тоже.

— Значит, договорились, Ибрагим Алексеич? Внимательность и еще раз внимательность. Никакой самодеятельности.

— Хорошо, мастер.

— Ну, иди. — Алексей положил руки на плечи Ибрагима. — Желаю удачи… — Он слегка тряхнул Альмухаметова, как бы проверяя его на устойчивость, и некоторое время смотрел на закрывшуюся за Ибрагимом дверь.

— Что он придумал? — спросил Климов, кивнув на дверь.

— Ничего особенного. Решил дать сегодня скоростную проходку. Разумеется, с учетом наших условий.

Климов встрепенулся, заерзал на табурете. Горячими глазами смотрел на мастера, ловил каждое его слово. Потом заговорил возбужденно:

— Опять обскакал он меня! Ведь я, Алексей Константиныч, тоже хотел просить, чтоб вы благословили меня на это. Обдумал все, и вот… Эх, все испортил Ибрагимка!

Алексей рассмеялся.

— Да что он испортил-то? Это же хорошо, что и ты решил пойти на такое дело! Ибрагим пусть добьется рекордной выработки, а ты побей его достижение; он пробурит завтра больше, а послезавтра ты пробури еще больше… Только знаешь что, Иваныч?

— Что? — помолчав, осторожно спросил Климов.

— Не обижайся на мою прямоту, но об этом я тебе должен в глаза сказать: не нравишься ты мне в последнее время, кислый ходишь, смотреть на тебя прямо-таки тошно…

Климов покраснел и опустил глаза. Алексей продолжал:

— Что с тобой? Можешь поделиться?

Наступило молчание. После небольшого раздумья, вздохнув, Климов ответил:

— Нет, не могу. Мое это… Болячка… Сам в себе сколупну ее и залечу…

— Ну, что ж, — помолчав, сказал Алексей и круто переменил тему разговора:

— Теперь поговорим о деле. Рассказывай, как и что решил.

Климов рассказал. Закончив, посмотрел на мастера. Тот задумчиво ходил по комнате, скрестив руки на груди. Остановился.

— Все?

— Все. Что скажешь, мастер?

— Неплохо. Но не ново. Жизнь, дядя Ваня, требует пересмотра всей технологии. Нам нужно идти вперед, ломать каноны, установленные нашими дедушками. Мы уже взрослые, и нам под силу это… Ты помнишь тот случай, когда Гурьев наказал тебя за то, что ты бурил с помощью воды?

Климов насторожился, ответил:

— Не забыл. Понизил мне разряд с седьмого на шестой. На целый месяц. А что?

Алексей сел.

— А как ты посмотришь на то, если мы на этот раз поступим наоборот?

— Не понимаю.

— Все очень просто. Я разрешаю тебе бурить с помощью воды, ты буришь — и никаких понижений в разряде.

Климов не поверил.

— Только вода?

— Да, вода. Глинистый раствор оставим пока в покое. Ну?

Климов развел руками.

— Вот и хорошо. А теперь слушай внимательно. Что будет неясно, спрашивай…

Ушел и Климов. Алексей подошел к окошку. Начинался рассвет — необычный, странный для глаза: ультрамариновый. Пораженный, Алексей оперся руками о подоконник, подался вперед. «Что за чудо? Впервые вижу такое…» Оглянулся: «Может, электросвет выключить?» Подошел к выключателю, нажал на кнопку, и в комнату, погрузившуюся в полусумрак, сразу ввалилось удивительное сиреневое утро. Ощущение было такое, будто находишься где-то на другой планете, на которой все краски прямо противоположны привычным, земным. Алексей опять нажал на кнопку и за стеклами, опять сгустившись, тихо и торжественно засветился густой ультрамариновый рассвет… «Да-а, чудеса, — подумал Алексей. — Как удивительно разнообразна степь, эта в сущности очень однообразная снежная равнина… В городе такого рассвета не увидишь…»

Алексей подошел к столу, придвинул к себе раскрытую тетрадь. Задумался. Потом снял колпачок с автоматической ручки, и перо быстро забегало по чистой странице.

«…Я не отослал тебе свое первое письмо, не отошлю и это — и все-таки пишу… Не могу не писать. Я любой мыслью могу поделиться с товарищами, но не могу поговорить с ними о своей тоске по тебе, о своем ожидании встречи с тобой… С кем же тогда мне делиться этим? С тобой, хотя ты и далеко.

…Странно все-таки устроена жизнь. Почему я не встретил тебя раньше? Ведь мы учились рядом, в одном здании. Я слушал лекции и не знал, что ты где-то рядом, за стеной…»

Алексей посмотрел в окно, за которым таял, наливаясь голубизной, ультрамарин зимнего утра, и задумался. Почему-то вспомнились вечерние занятия в «учебном комбинате». Почему? Ну, да, ведь именно тогда они ближе узнали друг друга.

…Когда занятия закончились, Алексей попросил у Вачнадзе, чтобы была создана «солидная» экзаменационная комиссия и ребятам были выданы соответствующие удостоверения о присвоении им квалификационных разрядов. Вачнадзе внял просьбе, и комиссия была создана. Возглавил ее главный инженер треста Лев Николаевич Черныш — толстый, неповоротливый человек с багровым, невозмутимым лицом. Приехал специально из областного центра — предложение Вачнадзе заинтересовало.

Черныш грузно утвердился за большим двухтумбовым столом Вачнадзе, сгреб в сторону бумаги, словно хотел смести их на пол, и загудел утробно:

— Давай рассказывай, Лазарь, про этот… как его?.. э-э… «кедринский комбинат»… Эка придумали — «комбинат»… Сколько человек подготовили?