Глава четвертая

Алексей торопился. Страшный враг буровиков — мороз не давал времени на размышления. Борьба с ним началась с первых метров. Уже во второй половине смены Климов вошел в пласт известняков и, не пробурив полметра, начал подъем инструмента.

— Вот это породка!.. — выругался бурильщик, осматривая долото. — Если так и дальше пойдет, набурим мы… хрен с маслом…

Климов злился. Он знал по геолого-техническому наряду, что встретится с известняками, но не ожидал, что они окажутся такими крепкими.

Долото заменили новым, опустили его на забой. И тут оказалось, что пока возились, на клапанах насоса, подающего глинистый раствор в скважину, намерз лед, и его нужно оттаивать горячей водой. Климов был темнее тучи. Наблюдая за тем, как поверхность раствора, остановившегося в желобах, быстро затягивается лучистой коркой льда, ругался сквозь зубы:

— Раствор теряем, черт…

Мороз крепчал, пробирал людей до самых костей, а известняки были настолько крепкими, что через каждые метр — полтора приходилось менять долото. Никто не мог отлучиться с буровой, погреться в будке. Выручал Колька Перепелкин. На высоте двадцати восьми метров, в деревянной люльке, похожей на балкончик, он проделывал прямо-таки акробатические номера. При подъеме инструмента элеватор примерзал к стенкам бурильной трубы, и его приходилось открывать молотком, распластываясь в воздухе. Задрав голову вверх и ожидая, когда Перепелкин заведет «свечу» за «палец», Климов думал: «Вот наловчился, стервец… А ведь год назад элеватор мне на голову спустил… Ну и ну, надо сказать ему, чтобы полегче вертелся там и не забывал про предохранительный пояс — не ровен час, нырнет, как рыбка…»

Когда прошли известняки, до конца смены остался всего один час. Спешили. Наравне со всеми работал и Алексей. Он очищал от вырубленной породы желоба, стоял у лебедки, давая возможность Климову размяться, погреться в движении. Передав рычаг бурильщику, шел к насосам, к глиномешалке, чтобы и там помочь рабочим заправить ее новой порцией глины…

Наконец, известняки кончились, и Климов наверстал упущенное. Поглядывая на отметку, сделанную на квадратной трубе (буровики зовут ее квадратом), он постепенно увеличивал нагрузку на долото и радовался тому, как быстро эта отметка опускается к ротору.

— Идет! — крикнул он, встретившись взглядом с мастером, и темное, залубеневшее на морозе лицо его расцвело белозубой улыбкой…

После восьмичасовой напряженной работы вахта Климова отправилась на отдых, а вахты Никуленко и Альмухаметова приступили к спуску направления скважины. Короткие широкие трубы направления свинчивали вручную, и это было самым мучительным. Срывались тяжелые цепные ключи, скользили ноги по замерзшему на роторе глинистому раствору, резьбы труб соединялись наперекос, и их приходилось разъединять, а потом свинчивать снова…

Алексей позабыл об отдыхе. В голове гудело, глаза покраснели и болели тоже, обветренные губы шелушились, трескались, и из ранок капельками выступала кровь. Но бодрился, даже шутил. Брался за скользкую и неподатливую рукоять ключа и вместе с другими хрипло кричал:

— Ды… э-эх! Ды-ы… ще раз! И-и эх, взяли!.. Веселей, ребята! Тетя Шура, наш шеф-повар, сегодня чудесный компот сварила — нам нужно заработать на него… А ну еще разок… И-и-эх!..

А в короткие минуты отдыха, жадно глотая горький, иссушающий рот дым махорки, Алексей начинал рассказывать обступившим его рабочим очередной «случай из жизни». Это были те бесконечные и ни к чему не обязывающие рассказы, которые обычно начинаются со слов: «А однажды, значит, было так» и которые преследуют одну цель — рассмешить слушателей. Этих «случаев» Алексей знал множество и любил их рассказывать. Слушали его жадно, потому что рассказывал Алексей мастерски.

— А был и такой случай… Довелось мне работать с мастером Владиславом Полюшкевским. Поляк… Интересный мужик… Здоровенный — косая сажень в плечах, голосище — труба какая-то, а не голос… Человек вроде ничего, а немножко с дуринкой. Ребята знали об этом и не раз подшучивали. Бывало, придет на буровую, походит, посмотрит — того нет, другого нет, да как заорет, аж дизелей не слышно за его голосом. Слова как следует не выговаривает, спешит, и получается такое — ну, ничего не поймешь. «Куда смотрите? — орет. — Веровка нет, воды горачий нет, почему буровую не украли, га?» Начнешь выяснять, сердится еще сильней… Морока!

И вот однажды Горлан (это буровики его так прозвали) простудился. Сипит, кипятится — изо рта один шип да хрип какой-то. И чего он только ни делал со своим горлом, чтобы голос вернуть: и грелку ставил, и на чугун с горячей картошкой дышал, и водой с содой полоскал. Наберет в рот, запрокинет голову и — буль-буль-буль. Ничего не помогало.

Смотрела, смотрела на него жена и не вытерпела:

— Да сходил бы ты к врачу, что ли…

— Га, к врачу, — сипит в ответ. — А когда мне там в очереди стоять? Мне скважину добуривать надо, а ты — к врачу…

Рассердилась жена.

— Не хочешь? Ну, тогда я сама за тебя возьмусь, такой-сякой, подожди только до ужина.

И вот наступил вечер. Сидит Горлан за столом, сопит — проголодался за день, до ложки бы дорваться. Выходит из кухни жена с чашкой в руках, а в чашке горячее мясо — только из кастрюли достала. Поставила чашку на стол и мужу:

— А теперь давай лечить твое горло.

— Как?

— Очень просто. Вот кусочек мяса, — видишь?

— Га?

— Не гакай, слушай. Возьмешь этот кусочек, привяжешь к нему нитку, а потом…

— Нитку, га? Зачем?

— Не гакай… Привяжешь этот кусочек, положишь в рот и начнешь глотать, а нитку будешь держать в руке, чтобы мясо в горле осталось, не ушло в твою ненасытную утробу… Тебе ясно?

— Ясно, — сипит Горлан.

— Теперь слухай дальше, — продолжает жена. — Мясо горячее, ты будешь держать его за нитку в горле и будешь двигать его туда-сюда, вниз-вверх, чтобы, значит, горло пропарилось… Ты меня понял? Не гакай, начинай лечение… — и положила перед Горланом клубок суровых ниток.

Покрутил головой Горлан, да нечего делать — подчинился. Уж очень хотелось ему горло свое излечить… Привязал один конец нитки к кусочку мяса, другой намотал на палец и — в рот. Вот тут-то и началось! Бедный Горлан! Мясо стремилось проскочить туда, где ему и полагается быть, а Горлан за нитку тащит его обратно. Глаза у бедняги сделались большущими, по лицу пот течет, а из горла, где застрял кусок мяса, как из выхлопной трубы вырываются звуки, похожие на рыданье ишака… Слышали, как ишак кричит?.. Не выдержал такой пытки Горлан и отпустил нитку. Жена бросилась, чтоб схватить ее за конец, да поздно — моментально исчезла во рту Горлана…

Ребята хохотали, кашляя от дыма махорки, а Колька Перепелкин даже взвизгивал от восторга. Алексей с тайной радостью смотрел на их повеселевшие лица, губы у него вздрагивали, и он, не выдержав, начинал смеяться вместе со всеми… Заканчивался перерыв. Затушив окурки, они натягивали на руки промокшие, смерзшиеся рукавицы и опять приступали к работе.

…Алексей свободно вздохнул только тогда, когда была спущена колонна направления. Он устал: все-таки две смены не уходил с буровой. Ломило тело. Болели натруженные мускулы рук и ног. Глаза закрывались на ходу.

— Отдыхать всем до одного… Ужинать и спать, — сказал он окружившим его ребятам и направился от буровой к бараку.

Шли по тропинке гуськом. Под ногами звенел прохваченный морозом снег. По небу, черному и недосягаемо высокому, в беспорядке рассыпались большие, истекающие густыми лучами звезды. Молчали, а подходя к бараку, кто-то сказал:

— Ну и дорвусь я сейчас до тети Шуриного борща!

По голосу Алексей определил: «Клюев, батыр Альмухаметова. Ишь, то слова не вытянешь, а тут сам заговорил».

— И-их, братцы, — не проговорил, а прямо-таки простонал другой голос. — Граммов сто бы сейчас с устатку тяпнуть да в баньку! А потом задал бы я такого храповицкого — всему миру на удивление…

— Молчи, ты, совратитель душ праведных! Размечтался… Ишь, чего захотел — сто граммов ему… Губа — не дура…

— Го-го-го!

— А что, не помешало бы… Заработали честно.

— Интересно, — проворчал кто-то, вкладывая в свой осипший от усталости и мороза голос весь запас ехидства, — где бы вы, голубчики, соколики мои сизокрылые, взяли сто граммов здесь, в степи? А?..

Ему никто не ответил.

Легко сказать: дам за смену две нормы. Пусть ты даже знаешь, как этого добиться, но думаете добиться просто? Не тут-то было! Вчера Альмухаметов — вот хитрый шайтан! — опять на два метра обскакал Климова. И так каждый день: чем выше показатель у Климова, тем хитрей поблескивают раскосые глаза Ибрагима. И Климов уже знает: обставит! И не ошибался: Ибрагим опять был впереди. Климов сокрушенно крутил головой, хлопал Ибрагима по жесткой спине и урчал сердито и добродушно:

— Не уйдешь, Ибрагим, не позволю, а за нынешнее… что ж, молодец, силен, ничего не скажешь…

И вдруг Климов начал отставать, не на много, правда, — на метр, два, но и это встревожило самолюбивого и горячего бурильщика. Почему, в чем дело? Ему казалось, что он делает все возможное, чтобы проходка росла от смены к смене, а Ибрагим все уходил и уходил вперед. И теперь всякий раз, принимая буровую, Климов не забывал, как было раньше, спросить у Ибрагима, сколько тот «прокрутил», и мрачнел все больше и больше, выслушав ответ Альмухаметова. Он расспрашивал Ибрагима, как тот добился такой проходки, но ничего нового не находил в его рассказе. Может быть, Альмухаметов скрывает что-нибудь? Климов несколько раз ходил на буровую и наблюдал за работой вахты Ибрагима. Наблюдал настороженно, придирчиво, и опять не видел ничего такого, что мог бы скрыть от него хитрый татарин. А Ибрагим посматривал на Климова, и скуластое лицо его, с редкими кустиками черных усов под приплюснутым носом, хитро ухмылялось. Климов, глядя на эту ухмылку, возмущенно дергал плечами и уходил с буровой. «Черт! Шайтан! — ругался он мысленно, отшагивая по тропе, ведущей к бараку. — Ну, погоди же!.. Мы еще посмотрим, кто кого!..»