Меня удивляет, что я вдруг почувствовала холод, когда он больше не прикасается ко мне. Даже если все, что он может предложить, - это боль и унижение, это предпочтительнее его холодного плеча.

Всю оставшуюся часть службы я чувствую, что все взгляды обращены на нас. Как будто священник повесил на мою спину мишень, чтобы все смотрели и глазели на меня. Я еще больше чувствую на себе внимание людей, когда отец Дойл разламывает Тело Христово для всех нас, чтобы мы могли принять причастие, и только Найл и Сирша встают со своих мест, чтобы принять его. Когда мы встаем со своих мест в унисон, чтобы произнести молитву «Отче наш», завершающую мессу, я готова покинуть эту церковь и никогда больше не возвращаться. В Бостоне много церквей. Я уверена, что смогу найти такую, где никто не знает, кто я такая, и не будет ненавидеть меня только за то, кто моя семья.

Келли или Эрнандес.

– Ну, это было… интересно, ― говорит Сирша, когда мы выходим из церкви.

– Это было дерьмо, ма, ― прорывается Шэй, направляя взгляд на отца Дойла, который сейчас благословляет всех на хорошую неделю у ворот церкви.

– Да, мальчик, не ругайся в святой день Господа, ― отчитывает его мать, пытаясь укротить свои рыжие локоны, чтобы они не разлетались по лицу на холодном массачусетском ветру.

– Да, неважно. Увидимся в доме. Ты придешь на воскресный обед? ― Шэй задает вопрос своему брату.

– Да. Мы с Розой поедем прямо за вами.

Мы прощаемся и идем к нашей машине, припаркованной у обочины. На этот раз Тирнан удивляет меня, открывая для меня дверь машины.

– Залезай, ― приказывает он, и я быстро делаю, как он говорит, не желая выставлять себя на посмешище, ссорясь с мужем прямо там, где священник все еще может нас видеть.

Как только мы оба оказываемся в машине, он говорит нашему водителю, чтобы тот поехал по длинной дороге в сторону Бикон-Хилл, а не следовал за Шэй и его родителями на их машине, как он предлагал несколько минут назад. Когда руки Тирнана начинают шарить под моей юбкой, я понимаю причину внезапной необходимости объезда.

– Все еще болит? ― шепчет он мне на ухо, прежде чем потянуть мочку уха зубами.

– Да, ― выдыхаю я, но это не мешает ему сдвинуть мои трусики в сторону и провести пальцем по моему входу.

Я даже не могу притворяться, что мне не нравятся его прикосновения, поскольку реакция моего предательского тела на него подтверждает, что нравятся.

И очень.

– Я даже не прикоснулся к тебе, а ты уже мокрая.

Я стону, когда его ловкие пальцы начинают играть с моим клитором.

– Полагаю, ты вытягиваешь это из меня, ― пыхчу я.

– Я вижу это. У меня похожая проблема.

Мой взгляд падает на его промежность и обнаруживает большую выпуклость, напрягающую его брюки.

– Положи руку на него, ― приказывает он, погружая в меня два своих пальца.

– Девственница!

– Уже нет. Я позаботился об этом прошлой ночью, ― подначивает он, покусывая мою шею и подбородок, а затем захватывая мои губы в свои.

Я издала сладострастный стон, потому что поцелуй этого мужчины – воплощение греха.

– Acushla - дорогая, ― шепчет он. – Я отдал тебе приказ. Не подчинишься мне, и мне придется поставить тебя на колени.

– Что это значит? Acushla - дорогая? ― спрашиваю я между стонами, изо всех сил стараясь расстегнуть его брюки и вытащить член, прежде чем он выполнит свою угрозу.

– Это значит «любопытная шлюха», ― ворчит он, когда я наконец спускаю его боксеры достаточно низко, чтобы освободить его член из заточения.

– Нет, это не так. ― Я усмехаюсь, когда его член твердеет в моей руке.

– Хватит болтать, жена. Твой рот сейчас лучше использовать по назначению.

Его грязные слова подстегивают меня, придавая мне смелости, необходимой для того, чтобы наклониться и взять его в рот.

– Блядь, ― шипит он, когда мой язык проводит по его вершине.

Пока одна рука дразнит мой центр, его другая рука идет к моему затылку, толкая меня вниз, пока весь он полностью не оказывается в моем горле. Мне трудно набрать воздух в легкие, пока он трахает мой рот так, будто от этого зависит его жизнь. Я стараюсь дышать через нос и расслаблять горло, как он меня учил. Это, должно быть, доставляет ему удовольствие, так как его жесткая хватка на моих волосах ослабевает, позволяя мне сосать его в своем собственном постоянном темпе.

– Такая красивая маленькая шлюшка. Мой водитель чувствует запах твоих соков на моих пальцах, пока ты делаешь мне минет.

Я замираю на секунду, думая, что, возможно, его шофер действительно чувствует мой запах, но Тирнан на этот раз с большей силой толкает мою голову вниз, следя за тем, чтобы я не отвлеклась.

– Вот так, жена. Отсоси мне. Позволь мне кончить тебе в горло, пока ты будешь трахать мои пальцы.

Христос.

Слова, которые выходят из этого человека.

И что это говорит обо мне, что каждый раз, когда он говорит что-то развратное и коварно вкусное, как это, я хочу его еще больше?

Менее чем за двадцать четыре часа этот человек развратил меня, тело и душу.

Не далее как час назад я раздумывала о том, чтобы молиться за него, дабы оградить его от кишащих серой адских ям, но, возможно, мне следовало больше беспокоиться о спасении моей собственной души.

Когда он вводит еще один палец, я шиплю от дискомфорта, мои стенки все еще слишком чувствительные от его чудовищного члена, осквернившего мою невинность прошлой ночью. Он сразу же чувствует это и отводит дополнительный палец, заставляя меня выдохнуть на его член.

– Блядь, ― говорит он, рисуя круги на моем клиторе. – Тебе так чертовски больно, и все же ты разочарована, что не можешь сделать больше, чем просто оседлать два моих пальца. Не волнуйся, жена. Два пальца – это все, что мне нужно.

И как будто для того, чтобы донести эту мысль, он вводит свои пальцы в мою сердцевину, пока мне не становится трудно сосредоточиться на текущей задаче моего рта.

Тирнан не отпускает меня, трахая одной рукой, а другой играя с моими волосами.

– Все, чего ты хочешь, это чтобы тебя трахнули. Разве не так, Acushla - дорогая?

Я киваю, слюна стекает по уголкам моего рта.

– У тебя все еще есть свадебное платье?

Мне требуется долгая минута, чтобы кивнуть в ответ на этот вопрос.

– Хорошо. Я бы хотел трахнуть тебя в нем однажды. Пусть ты будешь выглядеть ангельски сладкой на коленях, умоляя меня о члене. Я обязательно кончу на твое великолепное лицо, а потом использую твое свадебное платье, чтобы вымыть тебя.

Образ, который он запечатлел в моей голове, достаточно, чтобы опрокинуть меня на край пропасти, и прежде чем я это осознаю, я сильно кончаю, моя киска сжимается вокруг его пальцев, желая, чтобы его член был внутри меня.

– Черт. Просто хорошая девочка, ― хвалит он, и у меня не хватает ни сил, ни сердца, чтобы отчитать его за выбор слов.

– Смотри на меня, ― приказывает он, и, хотя это неудобно, я отклоняю шею назад настолько, насколько это возможно, не вынимая его член изо рта.

– Ты собираешься проглотить мою сперму до последней капли, не так ли, Acushla - дорогая?

Я киваю.

– Ты собираешься использовать свой порочный язык и убедиться, что мой член после этого будет чистым и красивым, не так ли, моя маленькая грязная шлюшка?

Еще один кивок.

– Это моя прекрасная жена. Всегда так готова к моей сперме. Выпей ее всю, Acushla - дорогая. Она твоя.

Он беззаветно долбится в мой рот, вызывая слезы, текущие по моим щекам. Я чувствую, как его член болезненно вздымается в моем горле, прежде чем канаты спермы скользят прямо по нему. Как и обещала, я выпиваю все, а затем вылизываю его член языком, пока не остается ни капли.

Он притягивает меня за волосы и прижимается своим ртом к моему, делая меня еще более нуждающейся, чем секунду назад. Его поцелуй – это битва. Война, в которой я не хочу побеждать. Я позволяю ему взять меня всю, и когда он убеждается, что я помахала белым флагом в знак капитуляции, он разрывает наш поцелуй.

Он смотрит в мои глаза, а я с изумлением смотрю в его.

Его синий, всегда темнее зеленого.

– Ебанный Иоанн Креститель, ― шипит он и нежно вытирает мои слезы, словно я его самая ценная вещь.

И, если уж на то пошло, я именно такая и есть.

Его, чтобы использовать и злоупотреблять.

Но если раньше эта мысль меня тревожила, то теперь она меня только возбуждает.

Мы все сидим за столом в столовой, едим большое жаркое, дополненное колканноном и салатом «Трилистник», когда в комнату входит Колин.

– Кол, мой мальчик. Я уже начал волноваться, что ты не доживешь до воскресного обеда, ― ласково приветствует Найл.

– Мои извинения, Uncail - дядя, ― говорит он, подходя к столу, за которым сидит его дядя, выглядящий одновременно и озадаченным моим присутствием, и обеспокоенным им. – Я принес тебе подарок.

– Подарок? Для меня? Но мой день рождения только в марте, парень. Тебе не стоило так напрягаться, ― объясняет Найл в то же время, когда Колин протягивает ему длинный пластиковый черный тюбик.

Все молчат, пока Найл поднимается на ноги и откупоривает контейнер. Он опрокидывает его и высыпает содержимое на стол. Мое первое впечатление, что это какой-то плакат. Нет. Этот лист бумаги выглядит старее. Как будто это какая-то сокровенная реликвия, передаваемая из поколения в поколение.

– Кол… Ты не должен был, ― говорит Найл, с трепетом глядя на свой подарок. – Чертова штука выглядит так, будто ты вырезал кусочек моего детства, парень. Спасибо. Я повешу ее в своем кабинете, чтобы проводить дни в окружении частички Ирландии.

Мой свекор поднимает хрупкий лист с каждой стороны и показывает нам заботливый подарок Колина. Мои ногти впиваются в ладони, когда я понимаю, что он нам показывает.

Это Моне.

Та самая, которую мы видели вчера в Музее изящных искусств.

Он вернулся и украл его.

Я не могу ему поверить!

– Что ты думаешь, Сирша? Разве это не похоже на Ирландию?

– На самом деле это портрет Сены близ Живерни. Это во Франции, а не в Ирландии, ― с горечью объясняю я, делая глоток вина, прежде чем сказать что-то, о чем могу пожалеть. Например, о том, что Колин – грязный, гнилой вор.