ГЛАВА 5

— Полиция приходила, — сообщил мне Ангус, когда я позже вернулся в магазин.

У меня упало сердце.

— Опять? Почему? Чего они хотели?

Ангус что-то пробормотал.

Я нервно огрызнулся:

— Что? Ты не можешь говорить громче?

— На этот раз был только один из них. Детектив Риган, кажется.

— Черт. Что в этот раз ему надо? — Риторическое нытье, потому что Ангус явно понятия не имел. — Ну что, он вернется? Я должен ему позвонить? — спросил я и подумал, не выдали ли ордер на мой арест?

Ангус пожал плечами. На самом деле, это не его проблема. Его проблемой были те мелкие взволнованные двойняшки, которые отражались в линзах его очков. Я направился наверх, и Ангус тихо произнес:

— Тебе принесли цветы.

Цветы лежали у двери моей квартиры в длинной белой коробке.

Мне не часто дарили цветы. Даже если основательно покопаться в памяти, я не вспомню, вручали ли мне когда-нибудь букеты. Я снял крышку и вытаращил глаза. Черные мальвы и дюжина кроваво-красных роз идеальных до последнего шипа, один из которых уколол мой большой палец. Я пососал ранку и осторожно вытащил карточку.

Пасть никогда не поздно, и никогда не рано…

Без подписи.

На одно безумное мгновение в моем мозгу промелькнула мысль, что их оставил Риордан. Не спрашивайте меня почему. Он не был похож на парня «сердечки и цветочки» даже для своей девушки (уверен, что на самом деле у него их множество).

Без сомнения, эти прекрасные розы были дорогими. Но когда я увидел картину полностью — как цветы уютно лежали на серебристой ткани — почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Что-то в черных мальвах и такой же атласной ленте выглядело похоронным. А безымянная открытка, написанная от руки? Романтично или зловеще?

Намек, что я сегодня был в часовне, в которой меня и похоронят?

Я попытался вспомнить, кто мог бы прислать мне цветы. Кто угодно. На ум не приходило ни одного конкретного человека, с которым я был бы в подобных отношениях, не говоря уже о цветах с загадочными записками.

Внизу звякнул кассовый аппарат; я услышал шелест бумаги и Ангуса, благодарящего клиента за покупку, а затем звон магазинного колокольчика.

Пришло простое объяснение: ошиблись в цветочном магазине. Цветы, предназначенные для похорон Роберта, были присланы на мое имя.

Конечно. В этом был смысл. Что еще это могло быть?

Но даже когда я уверял себя, что это единственное правдоподобное объяснение, мне было не по себе. Что, если это не ошибка, и розы отправил незнакомец?

Нет. Слишком притянуто за уши.

Отперев дверь в свою квартиру, я внес коробку внутрь и бросил розы в мусорное ведро. На самом деле, меня не трогают цветы. Хотя и элегично.

Или, может быть, на старости лет я стал суеверным. Сначала убийство Роберта, а теперь это ужасное совпадение, когда Расти — Ричард Корде — умер в Буффало.

Расти. Я не думал о нем уже много лет. Он был первым из нашей компании, кто совершил каминг-аут, что превратило его подростковую жизнь в сплошное несчастье. Мне хотелось, чтобы он не сам сиганул вниз. Я чертовски надеялся, что последние пятнадцать лет его жизни были счастливее, чем первые.

Позади меня раздался тихий звук. Я обернулся и увидел Ангуса, стоящего в дверях моей кухни.

— Господи Иисусе! Что ты делаешь? — вскрикнул я. Без сомнения, как и люди на улице, он услышал испуг в моем голосе и виновато поднял руки.

— Извини, — тихо произнес он, — я забыл тебе сказать. Твой друг звонил весь день.

— Какой друг?

— Мистер Ла Пьерра.

Клод. Я расслабился.

— Хорошо. Спасибо.

Он продолжал смотреть на меня. Затем опустил взгляд на коробку с цветами в мусорном ведре и снова посмотрел на меня.

— Аллергия на пыльцу, — прокомментировал я, — а антигистаминные препараты превращают меня в невротика.

Я неуверенно улыбнулся, но Ангус не ответил. Он кивнул и попятился из кухни, как будто боялся повернуться ко мне спиной. Я запер за ним дверь и сел, чтобы позвонить Клоду.

— Где, черт возьми, ты был? — Клод поприветствовал меня, и его французский акцент куда-то исчез. — Ты привел их прямо ко мне, ты… ты… идиот!

— О чем ты говоришь?

— О том! Копы! Они были здесь. Здесь, в моем ресторане, — он произнес это так, словно гунны маршировали на Париж.

— Я говорил тебе, что они обнаружили твои письма. Как думаешь, сколько времени им потребовалось бы, чтобы сложить два плюс два?

Наступила тишина, заполненная фоновым шумом голосов и звоном кастрюль и сковородок, а затем Клод злобно прошипел:

— Ха! И что касается этого, ma belle, он спрашивал о тебе столько же, сколько и обо мне, о твоем синем рыцаре в сияющих доспехах.

— Кто? Детектив Риордан? Что ты имеешь в виду? О чем он спрашивал?

— О личном, — взвизгнул Клод. — Кто, что, где, когда и как часто! Я не доверяю ему, этому полицейскому. Он что-то замышляет.

Я подавил вспышку паники и сказал:

— Это обычная процедура, верно? Они должны проверить всех, кто знал Роберта.

Клод издал звук, который можно бы перевести на английский как «Фу!»

— В этом хрене что-то есть. Хрен — вот ключевое слово. И я его откуда-то знаю.

Он задумался на мгновение, не говоря ни слова. Интересно, прослушивали ли копы один или оба наших телефона?

— Клод, с кем встречался Роберт? С кем он встречался в тот вечер?

Клод прикрыл трубку рукой и что-то неразборчиво прокричал, прежде чем вернуться к линии и сказать угрюмым голосом:

— Откуда мне знать?

— Ты знаешь, — уговаривал я. — Ты всегда знаешь.

— Люди мне кое-что рассказывают, — неохотно признался Клод. — Я кое-что слышал.

— Он начал с кем-то встречаться?

— Кем-то? Роб не был однолюбом, Эдриан. Он был шлюхой.

Горечь в голосе Клода застала меня врасплох. Он серьезно?

Я медленно сказал:

— Роберт ушел в середине спора, чтобы увидеться с кем-то. С тем, с кем не мог — или не хотел — откладывать встречу.

Смех Клода был пронзительным.

— Он обманывал, а потом и его обманули в переулке. Его порезали, он играл, с ним поиграли, и это еще не конец.

На секунду я понял, что Клод имел в виду. Он шутил или в этом был скрытый смысл? Знал ли он о шахматной фигурке, которую оставил убийца Роберта?

— Роберт был в чем-то замешан?

— Я что, эксперт? Ему нравилось трахаться, mon ange. Он не был привередлив.

— Ему нужны были деньги. Чем он вообще занимался?

— Я не знаю.

— Ты сказал, что он обманывал. Почему? Ты не мог сказать это просто так.

Тишина.

— Держись подальше от этого, Эдриан. Пусть этим занимаются копы, — наконец, произнес Клод.

— Ты только что сказал, что не доверяешь копам.

— Я помню, что я сказал. Но тюрьма лучше смерти. Не так ли, n’est-ce pas?

Я открыл рот, но разговор прервался. Я медленно положил трубку.

Я сидел и смотрел на бабушкин фарфор с фиолетовыми веточками, поблескивающий за стеклами шкафа. Обман, сказал Клод. Я так не думал. Это не соответствовало настроению Роберта в дни перед его смертью. Он был счастливый — черт возьми — и веселый. И скрытный.

Роберт любил секреты. Свои и чужие. Любил намеки. Его забавляло наблюдать, как люди обливаются потом от страха. И поэтому я подумал, что он мог сделать еще один шаг (по общему признанию, большой шаг) за линию и предложить обменять молчание на деньги. Проблема была в том, что я даже и не мог представить, чтобы Роб владел какой-либо информацией, за которую стоило бы заплатить, не говоря уже о том, чтобы за нее убивать. Просто гомосексуальность не воспринималась так, как в Золотой век детективов.

Почему Роб тем вечером вернулся в «Синий попугай»?

Изменилось бы что-нибудь, если бы я остался?

Почему он вернулся? Свидание отменилось? Они поссорились? Или Роберт передумал еще до того, как прибыл на встречу?

Почему он не пришел в магазин, если хотел поговорить со мной?

Я понял, что никогда не узнаю, о чем хотел мне сказать Роберт.

Подавленный, я пошел в спальню, снял блейзер от Хуго Босс и кроссовки и переоделся в черные спортивные штаны. Мельком взглянув на себя в зеркало, я подумал: «Если бы я завтра умер, кто бы горевал обо мне?»

Кем бы ни был Роберт, и что бы он ни делал, были люди, которые скорбели о нем. Не только обычные подозреваемые, но и дети. Черт возьми, даже бывшая жена.

Тара догнала меня, когда я уходил с похорон.

Она избегала моего взгляда, соскребая траву со своего высокого каблука.

— Эдриан, послушай… я прошу прощения. Мне не следовало всего этого говорить. Я была пьяна. И мне всегда было сложно справляться с этим его этапом.

— Конечно. Ты была расстроена. Я понимаю.

— Это был просто период, через который проходил Боб. Он был разочарован во многом. Но он все еще любил меня. Он сказал мне это, когда мы разговаривали последний раз. Я знаю, что в конце концов мы бы с этим разобрались. Мне не следовало вымещать на тебе горе. Ты был по-своему хорошим другом.

— Забудь об этом, Тара.

Она подняла глаза, ее руки беспомощно затрепетали, как будто она хотела сделать какой-то жест, но не знала как. Я придвинулся, чтобы обнять ее. Увернулся от ее шляпы. Мы неловко обнялись, отступили назад. Я посмотрел на детей: дети Роба. Мальчик, Бобби-младший, был одним из тех очаровательных малышей с золотистыми кудрями.

За руку его держала маленькая девочка, похожая на херувима с такими же золотистыми кудрями и розовыми губками. Я все время забывал ее имя. Две пары зеленых глаз пристально уставились на меня. Глазами Роба. Мне стало невыразимо грустно. Я хотел хоть что-то сделать для них.

— Тара, нужно что-нибудь?..

Она быстро покачала головой.

— Это мило с твоей стороны, Эдриан, но нет. Ничего не надо. Не сейчас. — Ее светлые без слез глаза за вуалью были непоколебимы.

Я никогда не понимал ее, как и не понимал, что Роб в ней нашел. Даже в старших классах она была для меня полной загадкой. Конечно, все девушки были загадкой — и в значительной степени до сих пор.

Воспоминание о подростке-Таре напомнило мне Расти.

Из кладовки я достал коробку и начал в ней рыться: фотоальбомы, письма от Мел (почему я хранил эти вещи?), незаконченные рукописи, журналы колледжа и, наконец, на дне мой школьный альбом. Золотым шрифтом на синем виниле было выведено: Академия Вест-Вэлли. «Вест-Энд», как называли его ученики муниципальных школ.