Долго после этого мучилась Анна. Впервые Логей увидел у нее седые волосы. И слышал — часто плачет по ночам. От старухи узнал, что была девочка. Сквозной мыслью пролетело: «Баба с возу — кобыле легче», а другая мысль зависала в голове и сверлила его день и ночь: «Убивец. Срамец!» Анна была все такая же ласковая с ребятишками. И сам он не слышал от нее лихого слова. Ему бы, может, легче стало, когда бы она кричала на него или бросилась наутро рвать ему волосы. Нет! Она будто глядела на них на всех, его Анна, а видела только свое, ей одной понятное и нужное. Иногда Логею казалось, что и на него она смотрит ласково, со слезой. Он не мог поверить этому и отворачивал взгляд от Анны, хотя готов был вот-вот протянуть к ней руки.

Однажды осенью, уж кузьмушки отпраздновали, и Анна вроде от хвори отошла, Логей увидел, как дверь в горницу отворилась, и тихонько вошла Анна.

— Ребята на полатях возятся, спать не дают, — видя, что он поднял голову от подушки, сказала она, устраиваясь рядом.

Они долго лежали молча, не двигаясь, замерев. Хотя оба не спали и чувствовали — не уснут, виду друг другу не подавали.

— Логеюшка, батюшка, свет ты мой в окошечке, повернись ко мне, повернись, Христа ради! — не выдержала Анна. — Пожалей ты меня, несчастную. Измаялся ты, вижу, а гордостью не попустишься…

Он лежал, боясь пропустить хотя бы слово.

— В прощеный день простим друг друга, а я зла на тебя не держу. Муж ты мой, значит — закон ты мой! — она горячо бросала эти слова в темноту, и он слышал, как они ударяются о металлические шишечки кровати там, наверху, и позванивают тихонько, а затем маленькими гвоздиками входят ему под кожу. Ему защипало глаза, и, скрипнув зубами, он с маху перекинул свое тело на другой бок, охватил Анну большими руками и жадно, жарко потянулся к ней.

…Логей чувствовал, как по щекам в бороду скатывались горячие горошины слез. Он словно из той ночи взял да и неловко перемахнул в эту, под чужой плетень, в чужую деревню. Будто не было двух этих лет и неистребимого желания Анны понести хотя бы еще один, остатний разочек. Будто не он эти два года ненасытно, по-молодому тешил себя с Анной и жалел, что раньше не открыл ее для себя такую. Они будто снова начали жить, Анна — с улыбкой, Логей — наотрез отказавшись от хмельного.

«Куда же я теперя, от ночи этой, от себя? — думал он и плакал, зажав в кулак бороду. — Нет мне без Анны жизни». И опять перед ним проплывал заплот с присунувшейся к нему Анной.

Логей встал. Зыбко колыхнулся рассвет. Ночь уходила, тяжело отталкиваясь от земли. На миг Логею показалось, что перед ним его родная Куярова, и он после сильного похмелья очнулся под своим плетнем, не дойдя до ворот. Вот и прясло такое же, как возле дома. Сейчас Анна выкинет перину на последнее летнее солнышко. Но взгляд его натолкнулся на телегу посреди улицы, и обман рассеялся.

Твердой ногой шагнул Логей за деревню, отыскал табун лошадей. Вскочил на своего Гнедого и погнал табун прочь от деревни. Без седла было неудобно, но он приноровился и вскоре стал горячить свою лошадь:

— Домой, Гнедко! Домой! — Лошадь весело ржала в ответ и бойко встряхивала гривой.

Через неделю Логей увидел Пышминку. Пустил к реке лошадей. Тут же, не отходя от них, напился взмутненной воды. И расслабленно упал на берегу.

Полсотни лошадей на рассвете крутанули остывшую за ночь пыль, и топот табуна отозвался тонким звоном стекол в окошках. Деревенские проснулись, но боялись взглянуть: кто пришел в Куярову? Неужто Колчак возвернулся? — И жуть колыхнулась в крестьянах.

Логей открыл ворота, загнал лошадей в свою огромную ограду, насыпал в колоду, из которой Анна кормила гусей, овса и только тогда, страшась и не владея ногами, повернулся к крыльцу.

Анна стояла в исподней рубахе, накинув на плечи ковровую шаль.

— Аня, голубка! Аня, любушка моя! — Логей опустился на колени и стал медленно приближаться к жене. — Прости, прости меня, непутевого! — Он на коленях полз к ней. Сквозь изодранные штанины виднелось его исхудалое тело. Воспаленные глаза без отрыва смотрели на Анну. Лицо ее расплывалось в неверном свете, и он боялся, что оно может исчезнуть, словно его и не было, словно привиделось ему лицо Анны.

Она бросилась к нему, силилась поднять, подхватить его полегчавшее тело. А он, обхватив ее колени, плакал тихо и успокоенно…

Потом она грела воду и мыла его в корыте, обещая к вечеру вытопить баню. Он, во всем послушный, сидел в корыте и все дивился своим тонким рукам, Анна плакала над ним и сквозь слезы радостно говорила:

— Вот и возвернулся! Вот и возвернулся! Да живой!

А потом, вспомнив свое, радостно ударила себя по бокам руками:

— Логей! Девка ведь у нас! Девка! Месяц ей. Вот, Логеюшка, и дождались. — Он смотрел на нее, свою Анну, и, слабея, пьянея от своего приобщения к каждой плашке своего дома, каждой трещинке в стенах, от теплых и ласковых рук Анны, наполнялся такой нежностью, такой великой радостью, что не удержался и снова, припав к плечу Анны, затих, вбирая этот стойкий, пряный аромат зрелого женского тела.

— А как назвали-то? — спросил он.

— Да никак! Тебя жду, кормилец ты мой! Как же без тебя-то? Теперь, Логеюшка, в сельсовете записывают. Без попа.

— А на што он, поп-то? — сказал и вздохнул тяжело.

— Может, болит чего, Логей? — обеспокоилась Анна.

— Нет, Аня, болезни не чую. Душу изломало… А девку… Дочь назовем Революцией!

— Что, Логеюшка, за имя такое? — удивилась Анна. — Отродясь не слыхала.

— Проходили мы через деревню одну. Так колчаковцы женщину с младенцем расстреляли. А младенца звали Революцией. Раз уж через имя одно под расстрел подвели, так имя того стоит, чтоб девок им называли.

— Да как, Логеюшка, бабу-то расстреляли? — Анна уронила в руки голову и заплакала. — Что за время такое — баб с младенцами убивают! Логеюшка, — зашептала она тревожно, — а он, Колчак-от, не вернется?

— Нет, Аня, не возвернется. Крышка ему от самого Урала. Партизан на тракту встречал, так сказывали. Хватит народу убивства. Народ сам видит, за кем правда.

— В сельсовете тебя спрашивали и грозили шибко, Логеюшко, — Анна вздохнула, захлестнула шею Логея горячими сухими руками. — И убьют тебя, расстреляют, — заплакала, побежала в сени накинуть крючок, будто и могло это спасти Логея.

Он ни о чем не думал! Он был дома! Дома! А там — как судьба порешит.

Когда заснула Анна, достал Логей из-за божницы катеринки. Поглядел на них и снес в амбар под застреху, завернув в тряпицу. Потом надел пиджак, сапоги и заспешил к сборне. Сидел на крыльце. Ждал председателя. Недолго ждал. Слышал, верно, председатель, как лошади промчались, и пошел по деревне узнать, откуда шум.

— Ты, Логей? — окликнул он погруженного в думы Логея. — Вернулся или опять в бега?

— Некуда мне бежать, да и не по своей воле ушел. Скажи вот, куда коней девать?

— Так это ты наделал шуму? Я гляжу — лошади, а всадников не видно. Сперва испугался — неуж колчаковцы опять какую подлость задумали? А это ты, стало быть, с лошадями-то, — он говорил, а сам все никак не мог поверить, что все это Логеево дело. А потом вдруг до него что-то дошло, как молния, как всплеск, и, начиная понимать, откуда взялись лошади, он уставился с немым восторгом на Логея. — Так ты лошадей у бандитов украл? Украл! Да нет же! Что я говорю! Свое, наше взял! — Он даже подпрыгнул от этого восторга, от радости такой. Взяло и свалилось на разоренную деревню такое богатство! Лошадь! Символ могущества. Символ крепости семьи. В деревне тебе, лошадь, поклонялись, на покупку тебя уходили все главные средства.

В ту ночь лошади вернули Куяровой силу и мощь!

— Мы тут коммуну задумали создать, — говорил меж тем председатель. — Убиваемся над этим делом. А народ нейдет! Боятся. А с лошадями-то! С лошадями-то — ух! — он даже поперхнулся от такой до жути приятной мысли. — Мы ж всех в коммуну объединим, а? С лошадями-то мы все можем, а? Логей, ты че молчишь? Ты хоть понимаешь, каку ты гору свернул?

— Тошно мне. Нет никакой радости. Я будто отравленный, и много сору в душе. Хочу пимы катать. Руки стосковались.

— Коммуне тоже будут валенки нужны. Вот так! — председатель достал тетрадку. — Тебя первого и пишу в коммуну. Гребнев Логей Захарыч…

Никто не бегал по деревне, не звал в сборню народ, а люди все подходили и подходили, и все спрашивали друг друга про лошадей — не помнилось ли?

Председатель поднялся на крыльцо и рассказал, откуда в деревне появились лошади. А потом предоставил слово Логею. Тот, сутулясь и робея перед народом, заговорил негромко и хрипло:

— Я девку решил Революцией назвать. А лошадей передаю обчеству. Как обчество решит. А ежели коммуна — так посидеть надо, раскинуть умом. Я хоть где не пропаду — мое рукомесло известное, чтоб люди зимой не мерзли…