Но отец сидор развязал, длинные, как карандаши, конфеты достал. Тут и страх под столом остался, взгромоздился мальчишка к отцу на колени и щетину на бороде щупает — экое диво, колючий отец!

Ему бы, Василию-то, ближе к ночи жену приласкать, а он — за ворота. До избы бабки Емельяновой дошел. Видит — свет. На окнах и занавесок нет. А у печки его Любушка-Любаня мальчонку маленького купает. Улыбается, разговаривает с малышом. Резануло по сердцу Василия от такой картины, и пошел прочь, к бабе своей. Пил припасенный ею самогон, хмель волнами расползался по его израненному телу и снова отступал. Весь самогон выпил, а жена рядышком, не торопит Василия. Куда теперь? Пришел! Свой, жданный и желанный. А та, та-то гордячка, вот те на! С ребенком вернулась! Новость эту во всех деревенских домах в один вечер обговорили, да и на потом еще осталось. А она ничего, ходит и голову не опускает. А Василий — вот он, с женой своей, рядышком. Не сегодня, так завтра прорастет в нем мужицкое. Так-то сидела и думала жена Василия. Тяжелела телом всю ночь рядом с ним, глаз не сомкнула, а утром принарядилась да к печке стала. Ворот поглубже расстегнула, мальчонку отправила к матери своей. Свекровь догадливо ушла, надолго небось. Пора бы и Василию вставать. Ждет жена, украдкой слезу смахивает, а улыбку на случай держит. Отдохнул Василий, домом за ночь пропитался, вышел к передпечке и блин за блином в рот кладет. На бабу свою поглядывает, лицом добреет. Вот так и отмяк Василий…

Любаня ни словом ни делом к нему. Работает в школе, сына воспитывает, время не торопит. Война и не вставала будто под ее окнами, все такая же спокойная, статью ровная. Девка и девка. Дивится Василий, как увидит ее. До чего ж природа заласкала тело Любушки-Любани, даже роды никакого следа не оставили. Так и шло, так и катилось.

Что Люба, то и Василий вступили в партию еще на фронте. В одной теперь парторганизации, общие заботы. Избрали их как-то делегатами на районную конференцию. Добирались каждый своим транспортом. Все шло своим чередом. Под занавес дело. И предоставляют слово военкому. Слушает Василий и ушам не верит. Награждают Любушку-Любаню орденом Отечественной войны первой степени. Едва, мол, нашла награда ее. И про то рассказал, как разведчица Люба со своей скрипкой прошла по немецким тылам Белоруссии и питала своими сведениями партизанские соединения.

— А еще тут письмо вам, товарищ Кузьмичева, просил передать его бывший командир соединения. Очень интересовался каким-то мальчиком, которого вы спасли. Но он, наверное, пишет вам об этом.

Долго аплодировали делегаты, когда Люба с орденом на лацкане жакета возвращалась на место. А Василий сидел, немел в этом шуме. И как тогда, на вокзале, он хотел тишины.

Всю войну нес в сердце свою Любушку. Она, может, и уберегла его среди мин. Пришел домой и опять так быстро, так спокойно отказался от нее. И про мальчонку все понял. Сколько видел таких на улицах разоренных немцами городов. А вот поди ж ты! Про других все знал, а про Любушку опять ничего! Да и пусть бы ребенок ее, что ж тут такого? Убеждал себя запоздало.

Где ж она, любовь твоя, Василий?! Все кричало в нем, метил себя страшными словами, но понимал: навсегда потерял он Любушку-Любаню. Так и будет жить около, да не вместе.

Она тронула его за рукав.

— Ты чего сидишь? Все давно ушли. Там полуторка ждет.

Он знобко передернул плечами. Тело болело, как избитое. Всю дорогу молчал. К самому кадыку подкатывали слова, и он их сглатывал, сглатывал, только кадык бегал вверх-вниз. Лишние слова, ни к чему они. Замерло все в Василии. Навсегда поселилась в нем глухая каменная боль…

…Она стала директором школы. И видел ее Василий на тропках да на дорогах. Чудилось: от волос Любушки-Любани разбегаются по сторонам лучики, светится она вся, чем реже видел ее, тем больше слепило глаза это сияние. Дети у него росли погодками. Пятеро. Он как бы растворился в них. Притих. С утра до ночи пропадал на пасеке. И никто не догадывался, что ищет он в лесной тишине ту, перронную тишину. Иногда он прикрывал глаза и, как слепец, прямо перед собой протягивал руки ладонями внутрь. Светлел лицом, а пальцы его медленно двигались, повторяя какие-то забытые движения. Он будто гладил что-то нежно, трепетно. А потом бросал в эти ладони свое лицо и долго-долго сидел так…