Логеевы кони

Рия Логеевна Гребнева в Куяровой всем известный человек. Как после войны избрали ее первый раз председателем сельсовета, так и работает по сей день. Дети в деревне зовут ее тетей Рией, старики — Рийкой, а кто в сельсовет по делу — Рией Логеевной. Строгое у нее имя. Хоть и короткое. И главное уж очень подходит к ней. Решит или скажет что — как отрубит. Немногословна, но правду-матушку в глаза говорит, не считаясь, ни с чином, ни с положением. В паспорте полное имя Гребневой едва помещается в строчку. И звучит не только строже, но красивей, торжественней. Звучит как гимн — РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИ-Я! Революция Логеевна. Вокруг имени этого в далеком, ушедшем в историю году у деревенских сколько разговоров было! Сама Рия Логеевна, конечно, не может помнить об этом. Росла любимицей отца своего Логея, звал он ее ласково — Риюшкой, Июшкой. Теплое это имя множилось эхом в ночи, когда отец садился на краешек кровати, гладил ее по голове своей большой, заскорузлой ладонью и говорил:

— Июшка, курносый нос, спать уклалася. Ночь крылышки под подушку к ней спрятала. Сны Июшке сладки показывает. А как проснется дочушка — пимки ей тятенька красненьки на ножки наденет, и побежит она по деревне быстрехоньки в новых пимках. А кто пимки Июшке скатал? А тятенька!

И засыпала девочка под неторопливый говор Логея. Так из детства и принесла свое короткое имя. Но часто, уже будучи невестой, ловила она на себе долгий, задумчивый взгляд отца. Будто смотрел он на нее, а видел что-то очень далекое и беспокойное, потому что взгляд его сперва строжал, а потом в глаза, словно в два только что выкопанных колодца, быстро набегала влага, а он, не замечая ее, все так же неотрывно смотрел и смотрел на дочь…

В наследство Логею отец оставил просторный дом с пимокатным производством. В деревне у многих такие дома — по-сибирски крепкие, «из всего дерева». А вот пимокат Логей был один на всю волость. Большой с виду дом у Гребневых, а места скоро не стало хватать. Пока пять ребят было, места на полатях всем хватало. Мать Логея, Феоктиста, на голбце доживала, а Логей с женой Анной спать уходили в чистую горницу. Горница была большая. С горой сундуков, с фикусом, подпирающим потолок, с высокой кроватью в никелированных шишечках по бокам и горой подушек. Но спали Логей с Анной на полу, оберегая фасон кровати и сохраняя ее парадное состояние для праздников. К тому же, уработавшись в пимокатне, Логей охотнее спал на старом тулупе, а не на отбеленных Анной холщовых простынях. Так во веки вечные было: перед праздником выхолить тело в жаркой бане, а потом и на перину. А в будний день — разве бары разлеживаться на пуховой перине? Сунулся на пол, сколько надо, дал отдых телу, а утром спозаранку словно шилья тебе под бока: от пола подбросило — и айда в пимокатню.

Доходное ремесло у Логея. Три фунта шерсти на валенки приносили, фунт за работу да горшок масла. Сходная цена. А пимы Логей делал на совесть. Мастер — цену себе знал. В третьем колене пимокат. Мужики все больше просили катать пимы за колено, некрашеные, мягкие, с малой толикой кислоты. Бабы же любили крашеные, цветные, но больше добивались чесанок из белой шерсти.

Увозил Логей и на ярмарку свои катанки. Их там ждали и брали нарасхват. А как задумал он пристрой делать к избе, так и вовсе перестал из пимокатни выходить. Чуть свободная минута — обойдет дом со всех сторон — примеривается, как лучше к нему с пристроем подступиться. «И что так строим? — подумает. — Большой дом, да бестолковый. Эва! Из холодных сеней — двери в теплые сени. К чему? Теплые сени дом на две части делят. К чему? — опять удивлялся он. — По леву руку двери в чистую избу — горницу. По праву — в буднюю, с лавками, голбцем и полатями. Ишь ты! — думает он. Как в тереме! Теплые сени. Куда бы лучше из них каку боковушку изладить, для старших ребят. А то и девки и парни — все на полатях. Не дело!» — решал он озабоченно и снова спешил в пимокатню. Всю шерсть извел, продал на ярмарке пимы и созвал помочь — сделали пристрой.

Дни бегут, как бусинки на нитку нижутся. Дни на дни, годы на годы. Старшие стали жениться. Опять тесно! И пошли Гребневы строиться за реку. До них никто не решался отделяться от деревни. А зря! Место за рекой Пышминкой на угоре, красивое, земля ядреная, жирная. К шестнадцатому году улица-односторонка образовалась за рекой. Вот как Гребневы размахнулись!

Девять сыновей осталось в живых у Анны. Уж в возрасте, а все не угомонятся. Уж внуки у пяти старших, а ей все нипочем! В шестнадцатом понесла снова. Рано они с Логеем поженились, много чего успели за годы семейной жизни. А вот мечтала о девчонке Анна. И все надеялась. Феоктиста, мать Логеева, со своего голбца все реже и реже слазила. «Зажилась старуха», — говорили в деревне. Девяносто третий год пошел, а хоть бы охнула раз. Ничего у нее не болит, только ноги стали подламываться на ходьбе. А так жизнью старуха была довольна. Старание Анны насчет детей одобряла. Логея-то она сама на сорок восьмом принесла. Младший, заскребышек. Любимый. Они с Захаром, считай, полдеревни создали. Тринадцать ребят в живых осталось. Вырастили, отделили, как полагается, построиться помогли. От тех тоже густо семя взошло. Теперь праправнуков бабке и в добром бы уме не упомнить. Да и Куярова разрослась так, что если б бабка Феоктиста прошлась по деревне, то и не узнала бы. Сибирский тракт рядом. Многие в деревне оставались. Место красивое, богатое. Вроде Сибирь — а хлеб родится хорошо. Удивлялись волжане, удивлялись и ахали на щедрость сибирских лесов. Сытой жизни искали и находили ее, избив о землю руки.

Весть о революции прокатилась по деревням вдоль тракта на ходкой телеге. В Куярову ее привез заезжий человек. Поговорили мужики, не очень-то понимая, что к чему, и продолжали жить, как жили. Логей — тоже. Валенки завсегда людям нужны. Хоть при царе, хоть при новой власти, думал Логей. Он не богатей, не то что Миронка Сидоров. Это к Миронке люди в «строк» уходили, чтоб отработать семена или ремонт своего дома. А он, Логей, сам свою копейку всю жизнь зарабатывал, п люди от него со светлым лицом уходили — угодил, и славу богу! Он для общества, и общество для него.

В восемнадцатом, когда белочехи мятеж подняли, из Куяровой исчез Миронка Сидоров. Сказывали, банду организовал в помощь белочехам и шастает по деревням, комбеды истребляет. Но в деревне своей не показывался. Вообще в их деревне на удивление было тихо, будто и не касались Куяровой все эти страсти.

И в девятнадцатом Логей спокойно катал валенки. Летом лишь, когда Колчака обратно гнали, заголосила деревня. Голодные колчаковцы ничем не брезговали, а Куярову — так словно специально в резерв себе оставили. Истошно вопили подсвинки, голосили бабы, убегали, дичая, гуси, куры, овцы…

Тут и объявился в деревне Миронка. Логей его сперва и не признал: был такой осанистый, важный, ухоженный кулак, а тут не борода — клок пакли болтается, лицо все в синих прожилках от пьянки бесконечной и беспутства. Не Логей ходил специально глядеть на Миронку. Нет. Сам объявился в избе Гребневых. Не один, с казаком. Не здешних мастей, не здешнего говора казак. Нахальный, ухмылистый. А Миронка как хозяин в избу забежал, растворяя дверь перед казаком:

— Ваше благородь! Вот он никак к красным внимания не проявлял. Спокойный мужик.

— Пойдешь, чалдон, к нам в обоз! — важно сказал казак. — Мы потери понесли, надо раненых везти, провиант. Лошади есть? — строго спросил он Логея.

— Да как не быть, ваше благородь! Две у него, да у сыновей забрать можно, — ответил за Логея бандит.

— Не могу, — коротко сказал Логей. — Скоро огород убирать. Пимы людям надо…

— Как разговариваешь, когда тебе военный приказ! — Миронка наскочил на Логея.

— А так, Мирон. Не пойду. Ни к чему мне.

— Мы Расею освобождаем, кровь льем, а ты бунтовать, — казак будто уговаривал Логея. — Вот тебе деньги. Катеринки, между протчим. Возвернем царя — при больших деньгах очутишься.

То ли деньги, целая пачка катеринок, заворожили Логея, то ли понял, что бесполезно упираться, да и не стрелять зовут, в обоз, до Омска только, но Логей, поколебавшись немного, деньги взял.

— Вот и весь сказ, — заулыбался казак. — Чалдоны жадные.

— Да что ты, Логей, что делаешь? — бросилась к Логею Анна. — Да как же мы-то, Логей? Как же я-то?! — опустила вниз лицо, словно без стеснения, словно обезумев, приглашая мужиков посмотреть на огромный свой живот. — Убьют тебя, кормилец ты наш, — запричитала Анна, повиснув на Логее.

— Пошли! — кивнул на дверь Миронка.

До самых ворот цеплялась Анна за Логеевы руки. Он сначала тихонько успокаивал ее, скупо оглаживая растрепавшиеся ее волосы, потом, будто стыдясь мужиков, стал молча отдирать руки Анны от себя, идя боком.

— Да не мужик ты, что ли? — рассвирепел колчаковец. — С бабой справиться не можешь. — Он подбежал к Анне и с размаху отбросил ее к заплоту. Логея будто чем острым в сердце укололи. Шел как во сне, словно парализовало и волю его, и тело. Краем глаза увидел, как Анна, неловко перегнувшись, торнулась животом о заплот и грузно осела, подвернув ногу. В ее глазах, показалось ему, метнулась боль, упрек: «И что же ты, Логей, не заступишься за бабу свою?» И хотелось Логею поднять Анну, да запереживал: не осмеяли бы мужики. Так и шагнул за ограду с занозой в сердце. И чем дальше уходил от дому по тракту, тем больше и больше становилась заноза. Во сне видел, как перестраивал свой дом, как тесал бревно, и щепа, ощетинившись надрубами, вошла к нему в грудь, и он почувствовал саднящую эту боль внутри.

Зорили колчаковцы деревни вдоль тракта, ни одной не пропускали. Голодные, злые, озверевшие без дома, без женщин, вырвавшие себя своими же руками из родных гнезд, они все дальше и дальше уносили зло. Будто порховки под сапогом вспыхивали дома председателей сельских Советов.