Ехал в своей телеге Логей, вез наворованное колчаковцами добро неизвестно для кого, и от деревни к деревне все сильнее чернел лицом.

В деревушку почти под самым Ишимом обоз вкатился ранним утром. Казаки наспех допрашивали партийцев, ничего не добившись, ломали людей живыми.

К полудню стрельба стихла. Закончил свои дела и Логей. Все кони из обоза были на его попечении. Обязанности конюха он исполнял аккуратно. Дело привычное, крестьянское. Скотина ни при чем.

Выгнал лошадей на поскотину, а в деревню возвращаться не хочется. Но его крикнули и сказали, чтоб к следующему утру обоз был при лошадях.

Логей слышал, что отступают колчаковцы не по своей воле. Нет, мол, связи со ставкой. Главное — пробиться к Омску, к верховному, а там уж и дело настоящее найдется.

Обозные возницы, такие же деревенские мужики, как и Логей, сидели вдоль канавы и подкреплялись только что выданным салом.

На телеге, прямо посреди улицы, колчаковцы безобразно терзали беременную жену председателя сельсовета.

Женщина сперва дико кричала, а мужики в канавке сидели и, отвернувшись, молча ели. Потом она перестала кричать, и мужики зажевали энергичнее.

Логей перевесился через плетень. Рвало пустым. Казалось, вот-вот и из него вытянет душу.

Упал подле плетня и обессиленно воткнулся лицом прямо в крапиву. Не замечал этой боли извне. Жгло и выхлестывало душу изнутри.

— Эй, чалдоны! Берите, кто хочет! — крикнули от телеги. И немного погодя: — Не казаки, и кровь не казацкая. Одно слово — чалдоны! — пренебрежительно, весело удивляясь.

Так до вечера и пролежал Логей под плетнем. А когда стемнело, он, словно немощный старик, едва отрывая от земли негнущиеся ноги, подошел к телеге. Женщина лежала неподвижно.

— Эй, милая! — тихонько окликнул ее Логей. — Жива ли, бабонька? — Женщина, не поворачивая головы, с силой вытолкнула из себя:

— Будь… ты… проклят!

В самое сердце ударили Логея эти слова. Она думает: и он такой? Они ей все на одно лицо. Те, кто галились, и он — одно? Растерялся, обнесло голову. Упал, и начало трепать его тело о землю. После припадка обмяк и лежал без движения. Очнулся от крика. В затылке ломило. На ноги и на руки будто лошадь наступила, и он долго не мог понять, отчего это так.

В него все острей и острей входил чей-то крик. Приподнял голову и увидел телегу. Там и кричали. Он все вспоминал, и в тот же миг ему словно оторвали сердце и оставили на сквозняке.

Женщина кричала так же, как и его Анна, когда появлялся ребенок. Только эта выла нетерпеливей, и он понял: у нее первый.

Логей на четвереньках подполз к телеге, ухватился за ее край и выпрямился. Он не увидел глаз женщины. Едва различимо белело лицо и не находящие покоя руки.

Она вскрикнула и отшатнулась от Логея.

— Это я, — успокаивал ее Логей, словно она знать могла, с какой добротой поднялся над телегой этот мужик.

— Бабонька, христовая, распочнись с божьей помощью, я от тебя не отойду, не брошу, — говорил и сам не знал, чем же поможет ей, как из такой беды выручит.

Она снова кричала и металась в телеге. А он сидел у колеса. Потом она затихла, и Логей не поверил, что это все. Ждал, ждал, когда завьется снова, так и не дождался. И ребенка не слышал. Его сыновья рождались с криком на всю избу. А тут тихо.

Он поднялся и заглянул в телегу. Младенец уже окоченел, а женщина спала. Логей сходил к своей телеге, достал холщовое полотенце, завернул в него младенца и понес в огород. Нашел в пригоне лопату и в самом углу огорода выкопал глубокую яму. Он и эту работу выполнял старательно, как всякую другую, крестьянскую. Опустил сверток в яму, перекрестил и старательно заровнял землю.

…Логей лежал, тупо уставившись в темноту. Куда? Зачем он едет? Разве дома нет у него дел? Он видел за божницей катеринки и по-крестьянски полагал, что их надо отрабатывать. Что за работа у него? С разбойниками, считай, до Ишима докатился. Столько крови увидел за месяц, что и во сне снится. Нелюди! Одно слово — бандиты! Он-то за что страдает? За катеринки эти! Дома, поди, опять красные. Его пимы и про всякую власть нужны. «Эх, Логей, — корил он себя, — куда тебя занесло? Извалялся в этой грязи, как боров какой. Как же после всего этого жить?»

И вдруг прямо на него начал наплывать большой живот Анны. Торнулась им об заплот и упала.

«Анна, Анна, да жива ли ты? Анна!» — хлестнула эта мысль Логея и искрами рассыпалась в голове. Обручем боль охватила головушку. Вдруг померла Анна? А как ребята его? Как мать его, старая Феоктиста? Уж, поди, разорился его дом. А Анна? Если померла, как он век доживать будет, не прощенный ею? По обычаю крестьянскому на смертном одре человек прощает всех родных. Благословляет на долгую жизнь. А он-то непрощенный остался. Изломалась жизнь! Ах ты, криулина какая вышла в жизни человеческой! Словно сам сатана рассыпался на мелкие осколки да поразил сердца людские. Какая пошла вражда меж людьми! Не ворог заморский потоптал судьбы, разметал гнезда родовые. Люди обыкновенные, порой из одной ветки, не совсем и далекие, не пасынки, а даже и родные и вдруг — лютые друг другу враги. Замесила жизнь круто тесто, хватит ли силенок все это пережить?

Кипит душа Логеева. И тревожно, и больно ей. Какой он, ад? «А вот он и есть!» — думает Логей. И уже печет под ложечкой так, что не продохнет. Взялась жаром грудина. И глазам больно, словно кто кнутом хлестнул по ним.

Эх, обижал! Обижал он Анну! Не в трезвом виде, нет! И страшно обидел в шестнадцатом, когда так надеялась Анна принести девчонку. К ворожее даже бегала, и та нагадала девочку. Даже изменилась жена, не за всякую работу тяжелую бралась, все берегла себя. А чуть задумается — улыбка приклеится к ее полным губам, которые так красила эта улыбка.

И как на картинке с ярмарки встал перед Логеем тот вечер. Обмер он, но глядел на картинку до ломоты в глазах.

…Троица была. Только-только отгремело да дождем освежило улицы. На троицин день всегда дождя ждали. И в тот вечер он не задержался. Вернулся Логей от старшего сына поздно. Самогону выпили много. Только хотел перешагнуть выскобленный порог, по привычке не ступая на него (так уж заведено, чтоб порог выскобленным хребтом каждому в глаза бросался), да передумал. Сначала одной ногой в грязном сапоге по-вертел, потом другой. Так и остались грязные вертушки на пороге — назло Анне.

Ввалился в дом. Бухнулся на лавку, заорал:

— Кто хозяин в доме?! Кто?

Всегда так орал пьяный.

— Ты, Логеюшка, ты, батюшка! — торопливо успокаивала его Анна.

— Кто, спрашиваю, хозяин в доме? — снова рычал он.

— Ты, тятенька, ты! — поспешно откликались с полатей ребятишки.

— Я — хозяин в доме! — важно говорил Логей, едва ворочая языком.

Феоктиста одобрительно смотрела с голбца: мужик! Знает свою силу, не распускает семью. И бабу учить надо. Завсегда так. Не ими заведено. И ее Захар «учил» до хруста. Зато потом как голубил, как голубил! Логей еще мягкий характером. За чересседельник не хватается, не то что отец.

— Жена! — кричал Логей. — Жена! Где ты? — спрашивал он, хотя Анна стояла перед ним. — Ты куда это ушла, жена?! Раздевай хозяина!

Анна послушно склонилась над его грязными сапогами. Он видел, что живот ей мешает склоняться, но не пожалел, а только самодовольно ухмыльнулся.

— Ч-чего возишься? Я устал!

Анна силилась снять сапог. Мешали тесно накрученные портянки, и чувствовала: Логей упирает пальцы в носок сапога, не дает снимать.

— Ну, Логеюшко, батюшка, давай снимать, — уговаривала она, и Логей слышал, как дрожит ее голос.

— Не можешь? Не умеешь? — куражился он. Согнув поднятую ногу, он вытолкнул ее прямо перед собой и, немного удивившись тому, что нога мягко отпружинила, тут же забыл об этом. Прямо в сапогах ушел в горницу и завалился на пышную кровать.

Он еще слышал, перед тем как окончательно провалился в сон, что кто-то в сенях застонал, потом хлопнули двери, и все затихло для него. Спал он не долго. В окнах стояли потемки, а его кто-то тормошил и говорил:

— Логеюшко, проснись ты, Христа ради! Анна помирает. — Это мать толкала его, и каждый ее толчок отдавался в темечке.

— Отстань, — пьяно бормотал он. — Никому нельзя помирать. Хозяйство.

— Да проснись ты, горячка! — не отступала старая Феоктиста.

Он встал с кровати и вышел в теплые сени. Анна, обхватив свой огромный живот, громко стонала.

— Эк тебя взяло! — пробормотал Логей, обходя Анну в луже крови. Уж не приснилось ли ему все это? Он вышел во двор. Спустился в амбаре в ямку. Нашарил лагун с солодовым пивом и вылез с ним наверх. Сидел на крыльце и прямо из лагушки пил горькую благодать. Ему было жаль Анну. Но показать эту жалость — значило признать себя виноватым. А виноватым он не хотел предстать перед бабой.

— Оклемается, — привычно думал он. — Чего ей, бабе-то, сделается? Как на собаке зарастет!

Стыдно ему не было. Все в деревне баб обижают. Дело привычное, даже необходимое!

Логей вливал в себя пиво и теплел изнутри. Его снова потянуло в сон. Тут же на крылечке он и уснул, обняв лагушку.

Утром он, не заходя в дом, ушел в пимокатню. По двору бегали ребятишки, он их видел в окно, и мутнота от ночного постепенно рассасывалась, как прыщ легкий какой. Работал весь день споро и не заметил, как подошел вечер.

Анна тенью ходила по избе, Логей с облегчением подумал, что, слава богу, не померла. И даже поворчал на нее, что суп не сварила и что ужин холодный, не такой щедрый, как всегда. Он видел, что печь не топили и не под силу Анне возиться с чугуном, но ворчал. Еда колом стояла в желудке. Он чувствовал физическую потребность в горячей жидкой еде. Если б дали хотя бы вчерашних кислых щей! Ему бы полегчало, и растопился бы комок от ночного, и он, может, пожалел бы Анну!

Она тихо ходила по избе. Плоская снова, с перевязанными туго-натуго грудями. И если бы не то ночное видение, он бы и не удивился этой пустоте внутри жены — сродила, да и все, очередного.