— Это еще как посмотреть! Вон, Слащева-то со своим темпераментом, гляди ты, рога Петьке наставила! — И совсем заглох, зачах со своими проявлениями чувств. Стабильно, к Восьмому марта, таскал флакон «Красной Москвы», к дню рождения — отрез на платье, и как-то так получалось, что все больше синей расцветки, а Нина Ивановна любила тона осени — от горчичного до приглушенно-рыжего. Но муж таки носил васильки и поднебесье, ничуть не интересуясь, почему она ни одного отреза так и не пустила в дело. Впрочем, мужем она хвалилась! У всех такие неумехи, а ее Мишка сам пол в кухне поменял. Как же, по нынешним временам достоинство неоценимое! И вообще — чем плох? О Вавилоне Спартаковиче она не вспоминала, то есть ей не с кем было о нем вспоминать. Она сама постоянно нет-нет да и уколется мыслью о нем. Вот так он рассказывал нам эту тему. Вот так он естественно садился с кем-нибудь рядом на пустое место за партой и тихо сидел, пока они писали самостоятельную работу. Он за ними никогда не шпионил, он был уверен, что никто «не слизывает» с учебника. И эти уколы-воспоминания оставляли неприятное понимание, что в ее жизни что-то не так, она приходила домой с надеждой на Мишу, мужа своего, звала погулять, а он отшучивался и посылал гулять их с Юркой. С Юркой было интересно, но в какую-то часть души словно пробку вгоняли, и состояние тоскливой безысходности наваливалось на нее. Юрка целовал так нежно и обнимал за шею так крепко, что, и засыпая, Нина Ивановна помнила объятия сына и засыпала вполне счастливым человеком.

Однако все чаще ее стала посещать мысль о письме Вавилону Спартаковичу. Нет, она изжила начисто все девичьи восторги Вавилоном-мужчиной. Ей нужно было поговорить с ним хотя бы в письмах для восстановления или приобретения душевного равновесия, выбросить пробку и дать простор мыслям и чувствам.

Не так-то уж далеко был от нее Вавилон. Всего каких-то неисторических сто километров от Тюмени — вот и его совхоз, где он директорствует. Должно быть, он теперь уж перед пенсией, с грустью думала Нина Ивановна. Боже ты мой, сколь быстротечно время! И с девчонками не виделась, и Вавилона забыла. Эпистолярная культура увяла, пишут «живем по-прежнему». А как — по-прежнему-то? Если лет этак пятнадцать вообще не виделись? Словом, разогрела Нина Ивановна себя до сентиментальности. Села и письмо Вавилону написала.

Вавилон Спартакович порадовался, что Нина Ивановна занимается поиском вместе со своим пятым «а» и пожелал неуспокоенности и горячего нетерпения сделать жизнь лучше, чем она есть на самом деле. Кстати, Нина Ивановна передавала привет и Лидин Эльдаровне. Наверное, Вавилон просто передал этот привет и забыл передать ответный.

Да, это было здорово — получить письмо от учителя. Жаль только, что он уже не в школе, а в парткоме совхоза. Но тут же она одернула себя: это же авангард совхоза!

Написав первое письмо, она как бы пар выпустила, ей хватило радости от ответа, от того, что учитель жив-здоров. Потом посылала открытки к праздникам с неизменным поклоном Лидии Эльдаровне. Все это было дополнением к осенней эйфории, и весь год, до следующей осени, Нина Ивановна жила без обид на мужа Мишу. К тому же он однажды спокойно сказал:

— Кстати, тебе не идут цвета табачного оттенка. Ты как солдат.

Она сначала обиделась, а потом достала, когда никого дома не было, один из отрезов с васильками, прикинула и обнаружила, что васильки ее прямо-таки оживляют. Вечером того дня она затаенно-любопытствующе разглядывала Мишу и нашла, что он вполне «на уровне». Но потом опять потекли дни, недели и так вплотную до того дня в конце сентября, когда раздался телефонный звонок и почти неизменившийся голос Вавилона Спартаковича спросил, может ли он прямо сейчас приехать к ней?

— Конечно! — воскликнула Нина Ивановна.

Она заметалась по квартире. Достала свое удостоверение из краеведческого кружка, фото у памятника. Выметала из холодильника все, что натаскал Мишка в свободное от работы время, и подлетела к зеркалу. Ей очень хотелось быть в форменном коричневом платье и фартуке, с бантиками в косах, но волосы торчали короткой стрижкой, тогда она решила быть строгой, деловой — учителем «на полном серьезе».

Едва он переступил порог квартиры, вся серьезность Нины Ивановны прошла. Она неподдельно радовалась, не находя перемен в Вавилоне Спартаковиче. А он почему-то очень этому обрадовался и все спрашивал: «Правда?»

— Правда, вы ни капельки не изменились! Седина у вас и тогда была, высокие не полнеют так, как коренастые, словом, вы остались Аполлоном!

Ей очень хотелось поговорить о школе своей, о школе современной, ее мучило несовершенство программы обучения в старших классах. Она хотела выговориться, пожаловаться на то, что скопилось много экспонатов, а директриса все не может найти помещения для школьного музея. И тут Вавилон Спартакович даст совет, даст направление. Но он как-то странно молчал. Взглядывал на Нину Ивановну. И она обеспокоилась.

— Ну как там Лидия Эльдаровна?

— Да ничего, спасибо.

— На пенсии?

— На пенсии.

— Наверное, все так же много читает? — Нина Ивановна знала, что у них не было и нет детей, и теперь, оглядываясь на школьные годы, она все чаще вспоминала, что именно Лидия Эльдаровна и формировала ее тягу к истории, припасая к ее приходу исторические романы.

— Она теперь больше пишет.

— Что же, вместе небось над исторической повестью работаете?

— Знаешь, Ниночка, мы ведь с ней не живем.

— К-как это? — В ее взрослом сознании Вавилон и Эльдаровна были неразделимы, едины, как памятник архитектуры.

— Вот так — не живем. Как случается в жизни? Встретил другую, полюбил. А она теперь вот пишет туда-сюда.

— Куда — туда-сюда?

— Ну, везде. А мне давно надо бы уйти. Что это за жизнь — без детей? Кстати, Люда твоя одногодка! — Вавилон Спартакович оценивающе оглядел Нину Ивановну. — Только ты взрослей ее выглядишь.

— О, в нашем возрасте уже говорят — старей.

А сама думала: дикость какая-то!

— Ну, а ты как считаешь, правильно я сделал? Меня-то все в совхозе осуждают, с работы пришлось уйти, ну и другие неприятности, Лиде все оставил. Но она собирается в Тюмень, у нее тут родственники…

Они еще о каких-то деталях говорили, и разговор этот был похож на пеструю мозаику, которая тут же распалась с уходом Вавилона Спартаковича.

Зачем? Зачем она ему написала прошлой осенью? Жила бы ощущением детства, восторженно-романтично вспоминала Вавилона, не обращая внимания на то, что забыла размытые временем черты лица Эльдаровны.

А теперь она неотступно думала о Лидии Эльдаровне, и память не расставалась с тем, что сохранилось в ее глубинах. Это был какой-то запутанный клубок мыслей, обрывки и очень длинные, а между тем в сердце словно кто гвоздиком ковырялся и было отчего-то стыдно, словно ей предлагали посмотреть весь мир, а она лишь высовывалась в форточку наспех, понимая, что теряет многое, а сделать с собой ничего не может. Стыдно было того, что именно с ней пришел советоваться Вавилон, да и то не советоваться, а самоутверждаться.

Вечером она плакала, а Миша нервничал. Потом пообещал сходить объясниться с директрисой, но тут Нина Ивановна выкрикнула, что он ничего не знает и не понимает, но Миша ответил, что все знает и понимает, если ему объясняют по-человечески.

И Нина Ивановна объяснила. Она показывала Мише, а не Вавилону удостоверение, фото, рассказывала до самой полночи о кружке, о своей любви к Вавилону.

— Ну, рыбка ты моя, все в кого-нибудь в школе влюбляются. Я был влюблен в седьмом в Светку Зыкову, в восьмом она на две головы меня обросла, вот и вся любовь. Это жизнь, и пора даже пятку выдернуть из детства.

Нина Ивановна вроде понимала, что муж все правильно говорит, но согласиться не могла. А как же идеалы? Как же святое чувство к любимому учителю?

— Но он же не просто учитель. Пойми ты! Он же еще и мужик. Не утоленный отцовством мужик! — доказывал, пыхая «беломориной», муж.

Она притихла, уткнувшись в его плечо, обняв за шею, припав всем телом к его горячему боку. Она понимала — с Мишкой надежно, Мишка все умеет объяснить с точки зрения житейской философии. Он и в технике безопасности работает потому, что много командировок на Север. Оттуда он привозит клюкву и бруснику, кедровые орехи и рыбу. Работа — на его полсилы. А зачем ему еще какую-то другую? Гореть синим пламенем на работе и ничего не доносить в себе до дому? Вот уж дурость! А кто с сыном будет каравеллы мастерить? Нина Ивановна понять могла, но вот принять все эту «жертвенность» мужа как-то не хотелось. Может, с жиру она бесится, как принято говорить про женщин, у которых мужья не пьют, не курят, влево-вправо не суются, а они все недовольны?

Незаметно она уснула. А утром вышла из дома и увидела, что листьями за ночь сильно завалило асфальтовую дорожку. Чуть движение, малый порыв ветра — и срываются новые листья. И вдруг из глубины памяти выплыло лицо бабушки. Бабушка, провожая Нину в школу, выглянула в окно и пожалела внучку:

— Ох, Нинка, дождина на дворе, ветрина. Така ли падера! — и велела одеваться теплее.

Она отчетливо вспомнила то давнее утро, когда шла под дождем в школу, а мокрые листья шлепались под ноги, липли к щекам, к обнаженным рукам. Хотелось, чтобы это побыстрее кончилось, а порывы ветра, как назло, шлепали о тело тяжелые листья.

Забытое словно придвинулось, опахнуло холодом. Нина Ивановна вспомнила о письме школьной подруги Надьки Деминой, приглашавшей приехать с сыном на зимние каникулы. Все же, мол, почти двадцать лет не виделись.

Нина Ивановна зябко поежилась, передернула, как в ознобе, плечами и вслух сказала:

— Никогда!