Падера

Осень в Тюмени — пора благодатная. Так уж получается, что летом, если много дождей, грязно, а если сушь — пыльно. К осени всех комаров то ли рыба проглотила, то ли наконец подсохли близлежащие болота и перестали множить этих двукрылых бомбардировщиков. Летом из-за них никакой нормальной жизни.

Приходит ядреный, желтый сентябрь, город хорошеет, закаты как пенка на хорошо томленном молоке, и все-то как сквозь розовую дымку проступает — летят розовые листья, начинает сверкать слюдой терразитовая штукатурка на стенах главковских зданий, которые летом давят серой своей массивностью. Лепятся у магазинов продавцы отсвечивающих розовым кедровых шишек, медленно краснеющих об эту пору помидоров, и сами-то продавцы розовые, довольные — запаслись, теперь вот доходно излишки сбывают.

Нина Ивановна любила осень вообще, а когда ей выпадало преподавать историю в пятом классе — в частности. Тогда сентябрь и далекие мифические герои Древней Эллады как бы трансформировались со всем тем розовым, что несла в себе тюменская осень, и первые месяцы нового учебного года она проживала особенно приподнято, состояние беспричинной эйфории продолжалось с утра до вечера, и все это устанавливало между ней и детьми мостик взаимопонимания, дружелюбия и причастности к некоей сказке.

Муж в эту пору чаще посмеивался над ней, а когда говорили, что Нина Ивановна вдруг похорошела, помолодела, девчонка девчонкой, муж отвечал на это:

— Ее за одну пятку детство до сих пор держит.

Он вообще давно усвоил покровительственно-ироничную интонацию в разговоре с ней и о ней. Она не огорчалась, скорей наоборот — он старше ее на целую историческую десятину, к тому же не физик и не лирик, а инженер по технике безопасности. Правда, он всегда говорил о себе: инженер, просто инженер, без всякой там техники и безопасности. Сперва она не придавала значения, но однажды, когда их телефон блокировали с соседским, пришел этот новый сосед, весь огромный, внушительный, с многослойным животом и пучеглазенькими двумя собачками на руках, благодаря Нину Ивановну за согласие на «блокаду», долго объясняя, как ему важно иметь телефон, потому что он — снабженец.

— Понимаете, институт нормальный закончил, инженер по образованию, а вот пришлось пойти в снабжение…

Он словно оправдывался и как-то реабилитировался за свое вроде неполноценное дело, а Нине Ивановне отчего-то было неловко за этого большого человека, такую же неловкость стала она испытывать и при словах мужа. «Разве дело в вывеске?» — думала она. А сын Юрка, досадуя на «блокаду» телефона, вопил, что снабженцу надо интенсивно бегать по пирсу и разгружать баржи, а не руководить этим процессом по телефону. И, наращивая потенциал отца, она стала рассказывать Юрке, как это важно — быть инженером по технике безопасности.

Осенью, а не весной Нина Ивановна спрашивала себя: что такое любовь, если смотреть на это с точки зрения тридцатипятилетней женщины. Она искала это слово в энциклопедическом словаре, но его там не было, зато нашла слова, которые стараются не произносить при детях. Сами по себе, если их произносить тет-а-тет, они несут нормальную смысловую нагрузку, но ими не манипулируют на уроках истории и даже литературы.

Зато директриса любила слово «рекреация», называя им углубления в коридоре, в которых не полагалось шуметь, бегать, затевать игру. В поисках слова «любовь» Нине Ивановне попалась и «рекреация». После очередного директорского разноса учеников Нина Ивановна легкомысленно заметила:

— А рекреация и служит для того, чтобы быть местом, где люди отдыхают как бог на душу положит. Иначе зачем же школе такие углубления?

Директриса пошла пятнами, на что Нина Ивановна не обратила никакого внимания, но когда та, не удержавшись, сказала, что прыгать надо в цирке, Нина Ивановна на другой день принесла словарь с подчеркнутым нужным словом. Хорошего после этого ничего не было: директриса сделала Нину Ивановну ответственной за лекторий для родителей в прикрепленном кинотеатре, ответственной за первичную ячейку общества «Знание» и ответственной за связь с детской комнатой милиции. Одновременно.

Муж опять поиронизировал: «Вези-вези! Они тебе спасибо скажут!» Ну и пусть не скажут, подумала про себя Нина Ивановна. Чем отдавать такие ответственные участки равнодушным людям, лучше она сама все будет тянуть.

Так вот, любовь ко всему, ко всем людям Нина Ивановна ощущала в себе осенью. Не найдя определения этому слову, по-своему решила: с мужем у них такие отношения, когда один без другого как река без берега, но может случиться и половодье, и тогда… Что — тогда, она ответить затруднялась, только моментально перед мысленным взором вставал Юрка.

Порой директриса, отчитывая нерадивых учеников, упрекала их в отсутствии серьезности, призывала «повзрослеть наконец, посерьезнеть», а Нина Ивановна даже холодела. Ей казалось, будто к ней директриса обращается из года в год с одним и тем же призывом, а она, историк, никак не может изнутри стать серьезной и очень взрослой. К тому же за годы работы в школе проверила, что серьезные с детства девочки и мальчики становятся скучными взрослыми людьми, вот непутевые — те как-то все в передовики выходят. Им в детстве мало забитых шайб, а во взрослом состоянии мало того, чего от них требуют нормы и параграфы. Они нормы и параграфы смещают. Так что своя у нее точка зрения выработалась на директрису, но она ей об этом никогда не говорила, жила, не заедая чужой жизни. Хватит с нее мужа.

Осенью Нина Ивановна по пути из школы домой набирала букет разных листьев. В доме пахло осенним мягким тленом, через несколько дней листки закручивались и шуршали, муж ругался, а Юрка спрашивал:

— Мамуля, а вот из таких листьев делают табак?

Нина Ивановна рассказывала, откуда взялся на Руси табак, и мужа неизменно тянуло пойти покурить, потому что Нина Ивановна рассказывала и о истории табакокурения не менее увлеченно, чем о Кассандре.

Наверное, она безотчетно и полузабыто несла в себе любовь к одному-единственному человеку — преподавателю истории Вавилону Спартаковичу. Его родители тоже были преподавателями истории, поэтому и имя у него было такое. В школе они его любовно называли Вавилоном, любили его рассказы о вассалах и даже не могли придумать «кликуху», хотя учителя географии сразу нарекли Гефестом. А вот Вавилон был просто Вавилоном, любимым и желанным вместе с его историей. Сразу, с пятого класса, все дружно записались в кружок краеведения. Мальчишки вскоре отсеялись, потому что Гефест организовал кружок военной подготовки, девчонки же прикипели к кружку краеведения. Высокий, стройный Вавилон, рассказывая об Аполлоне из Бельведер, был предметным подтверждением своего рассказа, а когда начал читать главы из своей неопубликованной книги о герое гражданской войны, девчонки онемели и горохом катились по адресам, указанным Вавилоном для записи воспоминаний героев гражданской войны в их поселке. Он им и удостоверения выдал. Первые в их жизни документы, где их уполномочили иметь дело с ветеранами от имени краеведческого кружка.

Кстати, удостоверение это — лист в четверть тетрадного, а на нем — на машинке! — напечатано, что она, Нина Ракшина, является членом краеведческого кружка и имеет полное право на расспросы ветеранов. Удостоверение это она сохранила. И лежит оно вместе с фотографией, на которой они всем кружком у памятника борцам революции.

В шестом классе они узнали, что школьная библиотекарша и жена Вавилона — один и тот же человек. Подслушав у дверей учительской, что Лидия Эльдаровна, жена Вавилона, такая-сякая, сразу поверили, что она такая-сякая, а вот Анфиса Андрияновна, их литератор, могла бы быть достойной парой. Но Анфису сразу отбросили, это им было ни к чему, как несвершившийся факт, зато в библиотеку зачастили, книги держали по целой четверти, Эльдаровна заходила в класс и кричала на девчонок, а они лишь злорадно улыбались. Вавилон Эльдаровну уговаривал, а они гордились — за них заступается! Но Эльдаровну из виду не выпускали ни на один день. Если та надевала новое платье, оно, определенно никому не нравилось, если приходила кое-как одетая — осуждали: неряха!

Все это было несущественным для Нины Ракшиной. Она вроде была с девчонками, а вроде и одна. Говорили-то несколько девчонок, особенно активных по части говоренья. Все не любили Эльдаровну, всем понятно, что она вообще кукла на ходулях, но ни одна не призналась бы, что все это из-за Вавилона. Это было коллективное чувство к Вавилону, коллективно все имели на него права, окажись одна пооткровенней и ляпни, скажем, что мечтала бы за Вавилона выйти замуж, ее бы затерроризировали почище Эльдаровны.

И только одна Нина Ракшина ходила след в след за Эльдаровной, вникая в ее преимущества перед собой. Ей нравились узкие, покатые плечи Эльдаровны, крохотные, какие-то детские руки, акающее произношение, не то что у них говорили «ото-то», она как бы примеряла на себя все, что несла на себе Эльдаровна, противясь всему живому и исходящему от сути этой женщины. Нина Ракшина стала любить домашнее одиночество. Распахивая дверцы шифоньера, подолгу стояла перед вставленным вовнутрь дверцы зеркалом. В платье, без него. Найдя в журнале «Здоровье» допустимые размеры, в сантиметрах, окружности шеи, икры ноги, бедра, талии, измеряла себя. И к восьмому классу все чаще оставалась довольной — стандарт!

Она твердо решила стать историком и приехать работать в их школу, к Вавилону. Но уже на первом курсе института узнала, что Вавилона назначили директором школы в совхозе. А потом свернулась калачиком и задремала эта ее любовь к Вавилону. Миша, ставший впоследствии мужем, даже не догадывался, какие любовные муки испытала Нина еще в школе, а лет этак через пять семейной их жизни стал упрекать в холодности, но сам же и утешился скоро: