— Тебе нужно поставить его на место?

— Не, — сказал Амос. — У меня сейчас запасной держит линию.

— Тогда, думаю, нам стоит пойти посмотреть, что там с Алексом.

— Он чего-то хочет, но сначала будет десять минут извиняться.

— Это да, — сказал Джим. — Интересно, о чем он собрался просить.

Когда они вошли в камбуз, в условиях гравитации Алекс бы шагал взад-вперед. Тереза уже была там, плавала у стены, не касаясь ее. Руки скрещены, губы плотно сжаты, то и дело шевелясь в какой-то гримаске. Если Джим понял правильно, он сказал бы, что она говорит с собой и едва обращает внимание на остальных. Амос сел за стол, закрепился магнитными ботинками и освободил руки, чтобы держать Ондатру. Собака выглядела вполне довольной тем, что бо́льшая часть ее стаи собралась вместе.

Последней вошла Наоми, взяла себе грушу с чаем и кивнула Алексу, чтобы начинал.

— Ну вот, — сказал Алекс. — Вы же все слышали про Кита и Рохи?

— Вроде ты что-то упоминал, — мягко поддел его Джим.

Алекс улыбнулся.

— Значит, я подсчитал и уверен, что ребенок уже родился. Знаю, тут у нас сейчас куча дел. Наша работа очень важна. И рискованна. Я на это подписывался и ни разу не думал, что это обычный контракт. Никогда он не был обычным.

Вздох у Амоса получился почти неслышным. Но Алекс все же услышал, и Джим понял, что старый пилот решил пропустить вступление.

— Выходить на связь опасно и для него, и для нас, но мне так хотелось бы... послать моему мальчику сообщение, понимаете? Может, получить фото внука. Я не знаю, что у нас есть или что от нас требуется подполью. Если мы не можем... я просто хотел спросить. Понимаете, если это возможно, а я даже не спрошу...

Джим обернулся к Наоми, вопросительно поднял подбородок. Наоми отпила чай из груши.

— Это значило бы сунуть нос за врата Сол, — сказала она. — Мы могли бы получить оттуда узконаправленный луч через проверенные ретрансляторы.

— Теперь все врата примерно на одинаковом расстоянии, — вступил Джим. — То есть, нужно просто продолжать делать вид, что мы на том же фальшивом контракте. Даже если в системе Сол есть силы Лаконии, мы нигде не затеряемся в трафике лучше, чем там. Там столетиями сформированная инфраструктура и полно кораблей. Остаться там незамеченными куда проще, чем в Аркадии или Фархоуме.

— Риска больше, — вставил Алекс, но он просто хотел показать, что не обидится, если они скажут «нет».

Джим, Наоми и Амос летали с ним достаточно долго, чтобы это понять. Не обидится. Но огорчится. И уж если им все равно суждено умереть, ни к чему упускать такой шанс.

— Думаю, мы должны пойти, — сказал Джим.

— А я думала, мы забросим Терезу в школу, а потом направимся на Фирдоус, — сказала Наоми.

— Врата Сол — вот они, — сказал Джим. — Короткий рывок. Если прямо за вратами не будет охраны, сбросим скорость сразу после перехода.

Амос почесал шею.

— Водой мы запаслись на Кроносе. За реакторную массу можно не беспокоиться. Время можно нагнать, если дольше идти на тяге по пути в Новый Египет и обратно. Правда, топливных гранул и очистителей воздуха маловато, но для этого небольшой крюк не критичен.

— Хорошо, — согласилась Наоми. — Ненадолго идем к вратам Сол, чтобы связаться с Китом, после — в Новый Египет. А припасы пополним в Фирдоусе.

— А тебе так подходит, Кроха? — спросил Амос.

Тереза вынырнула из глубины своих мыслей. На глазах у нее были слезы. Не так много, но все же заметно.

— Да. Отлично. Да.

Алекс весь расплылся от облегчения. А когда он заговорил, голос был хрипловатый и тонкий.

— Я вам так благодарен. Правда. Если бы вы отказались, я понял бы, но... спасибо.

— Семья прежде всего, — сказала Наоми.

Это могло значить многое. Джим точно не знал, что именно она имела в виду.

Подготовка «Роси» заняла меньше часа, даже с учетом того, что Амос менял и тестировал починенный клапан. Алекс пел в рубке, будто зяблик на утренней зорьке. О мелодии речь не шла, это было музыкальное излияние удовольствия и предвкушения. Амос, Тереза и Ондатра оставались в машинном отделении. Джим пытался представить, что сейчас чувствует девочка. Одиночество. Гнев. Отверженность. Он надеялся, что неправ. Или что к этим чувствам примешиваются и другие — ожидание, любопытство, надежда. Он надеялся, без всякой на то причины, что они имеют значение, что Тереза каким-то чудом проживет достаточно долгую жизнь и успеет разобраться со сложностью своей души.

Они шли к системе Сол на тяге в половину g вместо обычной трети, и Наоми вздохнула. Джим сперва решил, что она думает о том же.

— Через врата идет слишком много кораблей, — сказала она. — Мы подаем плохой пример.

Он взглянул на тактический экран. Да, конечно, Наоми права. За то время, пока они находились в относительной неподвижности и Наоми оценивала данные, сквозь врата прошло больше десяти кораблей, все рвались на тяге по каким-то делам, по их мнению, стоившим риска. Или просто этого риска не понимали. Или им все равно.

— Знаешь, что был еще один инцидент? — спросила Наоми. — Пришло сообщение от Окойе. Это произошло в системе Гедара.

— Сколько уже раз?

— Двадцать, кажется. Около того.

Алекс наверху разразился радостными переливами. Что-то светлое, оживленное, как весна. Будто слышишь послание из другой вселенной.

— Окойе с этим разберется, — сказала Наоми, отвечая на молчание Джима. — Если кто-то сможет, так только она.

В тот момент, когда они нырнули к трепещущей поверхности, составляющей врата Сол, позади, сквозь врата Лаконии, ворвался быстрый транзитный корабль, развернулся и начал маневренное ускорение. Джим следил за ним, ожидая направленного на них луча с требованием сдаваться. Луча не было.

— Похоже, мы ускользнули как раз вовремя, — сказала Наоми.

— Чуть не попались, — ответил Джим. — Сколько раз нам еще повезет?

Они прошли сквозь врата Сол прежде, чем успели увидеть, куда направляется тот корабль.

Интерлюдия. Спящая

Она спит, и сон уносит ее, она уплывает назад, в глубину времен, где еще нет разума. Она словно возвращается к тем истокам, о которых поколениями вещали праматери, мягко и навсегда тонет в черном всеобъемлющем океане. Вместе с ней еще двое, их нет, а потом они снова здесь, рядом с ней и внутри нее, словно полузабытая песня, которая кружит в памяти. Она расширяется, как птичка-нектарница расправляет крылья, чтобы уловить больше солнечного тепла и света, но здесь нет ни солнца, ни света, пока еще нет, есть лишь холодная тьма, просторная и мягкая, как постель.

Ей многое известно.

Когда-то, так далеко, что невозможно даже представить, все было вот как: твердыня холода сверху, а снизу твердыня жара, и между ними, непримиримыми, лежала вселенная. И спящей снятся потоки и сила, и кровь ее — это кровь океана. И соль ее — это соль океана. Рукой, обширной, как континенты, и нежной, как ее кожа, она ласкает жгучий жар под собой и успокаивающий холод вверху. Тянутся эпохи, когда нет ничего живого, и вдруг оно возникает. Возможно, их сразу много, но этот сон — откуда-то из середины, он снится ей, поскольку там течет извилистый путь, несущий ее к началу, но медленно, медленно, медленно.

Спящая уплывает, и прочие плывут вместе с ней. Их стало больше — маленьких пузырьков прошлого вокруг и внутри нее, плывущих в том же потоке, что и она, в том, что есть она. Два соприкасаются, становясь одним, и снова разделяются надвое, снова и снова. Она равнодушно смотрит и слышит лепет в благословенной прохладе без света — праматери шепчут, что здесь рождается страсть. Щенячья радость созидания ради созидания, когда не из чего созидать, кроме как из самих себя.

И спящая забывает, и погружается в медленное течение. Приходит к безвременью и невидимости, и жаждет чего-то насыщеннее, чем вода. К ней понемногу поднимаются отголоски пиров и насыщают на десятилетия, ей снится, как она спит в безопасности, в потоке вечности. Ее руки тянутся к пяткам, пальцы касаются пальцев ног. Она — дитя, созданное из пузырьков соленой воды... и кто-то другой называет их... клетками? Слова ничего не значат, теперь она чувственна и без каких-либо языков.

Еще нет света — пока нет, но есть бушующий и бурлящий яростный жар далеко внизу. Он кипит, порождая странный каменный привкус, несет ее и уносит прочь, и становится ею. Сверху холод, где ничто не течет, бесконечная стена, огибающая вселенную. Появляется постоянная рябь, и поток течет внутри потока, и чувствуют его не все. Как поручень в воде, нечто, созданное из ничего, и она плывет по нему, направляет и стремится вперед. Маленькие пузырьки прошлого усложняются, соединяясь друг с другом. И впервые за все время она ощущает усталость.

Смотри, смотри, шепчут ей праматери. Ощути, как нечто медленно падает, скользит вниз, в самый жар, вот истинно безрассудный гений. — Это важно, повторяют они, и спящая погружается глубже, и все прочие вместе с ней. Поднимается вверх пузырь, полный шума, болезни и лихорадки, остывает, превращаясь в ириску на языке, мириады насекомых оглашают радостным хором летнюю ночь. Это тысяча новых игрушек, обернутых в ленты и кисею. Это кофе, конфеты, это первый неловкий поцелуй, очень-очень осторожное прикосновение. И она понимает, что пройдет всё снова, что она, дитя пузырей, снова добровольно сгорит и опять залечит раны. Она жаждет стать другой через жар и боль.

Так было, когда мы были девчонками, говорят праматери. Спящей снится, что она понимает.

— Ладно, ребята, — говорит кто-то, — давайте-ка все точно по инструкции.