Ублюдок улыбался.

— Нет? — переспрашивает он.

Я вынуждена серьёзно задуматься над тем, о чём он спрашивает.

— Может быть? — рискнула я. — Прошло столько времени, что я ни в чём не уверена. — За исключением того, что он мне скорее не нравился. Но слишком сильно, если подумать. Я определенно не была к нему равнодушна, что бы это ни значило.

— Ладно…пока ты размышляешь давай покатаемся на лыжах, — великодушно предлагает он.

Мне совсем не хочется спускаться с горы, но я начинаю чувствовать себя неловко — точно так же, как в детстве, — и готова согласиться на что угодно. — А я-то надеялась, ты забыл, что мы приехали кататься на лыжах, — шучу я.

— У меня есть одна неприятная черта: я помню практически всё. Сюда, — показывает мне, снова вставая на лыжи. Томмазо прокладывает себе путь к началу второго кресельного подъёмника и ждёт, пока я присоединюсь к нему. Бедняга, ему придётся ждать довольно долго, потому что быстрое и грациозное скольжение на лыжах, мне совершенно чуждо. — Ах, хотел сказать, этот кресельный подъёмник…

Он даже не успевает предупредить меня, когда нас буквально отрывает от земли с невероятной скоростью.

— Чёрт, на самом деле страшно! — восклицаю я, в ужасе поворачиваясь к нему. Первый был совсем другим: медленным, дружелюбным, успокаивающим...

— Это знаменитый кресельный подъёмник, который поднимается на Корно Д’Аола. Он старый, двухместный, но довольно стремительный. Поднимемся быстро, — пытается успокоить меня.

— Правильнее сказать — печально известный. Он также гораздо более узкий, — жалуюсь я. Не смею представить, что должен испытывать Томмазо, когда даже я ощущаю себя зажатой.

— Что такое? Ты жалуешься, потому что прижата ко мне? — шутит он.

— Ах, смысл был в этом? — подтруниваю в ответ.

К моему удивлению, вместо ответа он бросает на меня взгляд, похожий на взгляд соучастника. Впервые в жизни я поняла, что в нём есть нечто большее, чем обычный фасад «мистера Совершенство». Томмазо может вести себя холодно, как я ему сказала, но он также способен опустить эту стену и впустить людей. И в нём есть тепло, много тепла судя по его глазам и чувству юмора.

Проблема в том, что я уже была непроизвольно очарована им во время рождественского обеда, теперь я чувствую, что меня вот-вот собьёт поезд. И не уверена, что у меня хватит смелости выяснить, может ли это иметь смысл.

Я настолько поглощена своими мыслями, что совершенно не концентрируюсь на необходимости сойти с подъёмника. Который, очевидно, не сбавляет обороты даже в конце пути, и я не могу его в этом винить: он был верен себе, пугая меня с первого до последнего момента.

Я готова упасть на снег очень некрасивым образом, когда меня спасает Томмазо. Он должен обладать немалыми спортивными навыками, чтобы умудриться не устремиться за мной и удержать нас обоих на ногах.

— О, — пробормотала я, поднимая взгляд. Его горнолыжные очки ещё не одеты, так что зелёные глаза быстро фиксируются на моих. — Спасибо.

— Не за что, — не сразу отвечает он тоном, который на мой предвзятый слух звучит сексуально.

По какой-то странной причине у меня создаётся впечатление, — Томмазо не хочет меня отпускать. Мы и правда остаёмся прижатыми друг к другу гораздо дольше, чем это было бы оправданно, и никто не проявляет ни малейшего желания отстраниться. Когда его взгляд скользит к моим губам, какая-то часть меня почти готова к поцелую.

Поправка, часть меня надеется и молится, чтобы меня поцеловали, потому что, хотя на этой вершине холодно (намного ниже нуля), атмосфера настолько очаровательна со всей этой белизной на заднем плане, что я не могу придумать момент более идеальный.

Но появляется группа шумных лыжников, разрушая чары и убеждая восстановить безопасную дистанцию. Некоторое время каждый из нас разбирается со своим снаряжением — палками, шлемом, очками — словно нам требуется время, чтобы вернуться к нашим обычным отношениям. Что бы это ни было.

— Давай сократим, не будем подниматься дальше, а займёмся спуском отсюда, — говорит он.

Я смотрю на него с изумлением.

— О, какой джентльмен.

— Кто знает, может, я даже решу стать им, если ты мне позволишь.

Ах, значит, он на самом деле хочет продолжать идти по этому пути, — радостно размышляю я. — Вообще-то, я могу.

— Да, ты можешь. Хочешь начать спуск первой? — спрашивает он.

И показать ему мой гротескный стиль? Нет, спасибо.

— Спускайся первым.

— Хорошо. Если мне встретятся особо обледенелые участки, я махну палкой.

— Спасибо. — Я не добавляю, что я явно не в состоянии следить за ним, за склоном и даже за своими лыжами. Главное — это добрая воля, скажем так.

Томмазо бросает на меня ещё один взгляд, а затем быстро и уверенно стартует. Я тоже должна встать на трассу, чтобы не слишком отстать, но мне всегда нравилось смотреть, как люди делают что-то действительно хорошо. А Томмазо умеет божественно кататься на лыжах, настолько, что я не могу перестать смотреть на него, даже когда он далеко.

Я уже почти решилась на рывок, когда зазвонил мой мобильный телефон, спрятанный где-то в куртке. И кто я такая, чтобы оттягивать момент своего позора?

— Стелла, красавица, ты в порядке? — приветствую я свою подругу.

— Нет, у меня ужасно болит голова. Мама всё Рождество изводила меня тем, что, по её мнению, я делаю в жизни неправильно (маленький спойлер — практически всё), поэтому я переборщила с вином и сегодня расплачиваюсь. А как у тебя дела?

— Я нахожусь на гребне чёрного склона, — говорю я, разражаясь смехом. По какой-то странной причине я продолжаю считать это абсурдным, но абсолютно уморительным.

— Это что, кодовая фраза? — спрашивает она в замешательстве.

— Нет, нет, всё очень буквально. Я реально нахожусь на вершине горы.

— Почему?

Да, хороший вопрос.

— Думаю, мне нравится Томмазо Радиче, — откровенно отвечаю я.

— И поэтому ты намерена покончить с собой? — Стелла вздыхает. — Ты всегда была немного королевой драмы... кстати, где он?

— Полагаю, он уже дошёл до конца трассы. Я набираюсь смелости.

— Ты сказала ему, что хорошо катаешься на лыжах? — начинает понимать подруга.

— Очевидно. Но как вызов, по правде говоря. Вчера я ещё не осознавала, что испытываю слабость к этому мужчине.

— Не хочу принижать твою рождественскую влюблённость, но в твоём случае это может быть и алкоголь, — пытается урезонить она.

— Больше, чем алкоголь, лазанья, — поправляю я.

Стелла заливается смехом.

— Видишь, всегда есть рациональное объяснение нашим безумным идеям.

— Но это не только лазанья. Боюсь, дело и в нём. Думаю, я описала его тебе не совсем искренне: он умопомрачительный.

— Рано или поздно тебе придётся спуститься, что бы ни послужило толчком к принятию рискованных решений, — отмечает она.

— У меня сложилось впечатление, это Рождество было одним большим жизненным уроком, — размышляю вслух. — Я пересматриваю многие убеждения…

— Потому что ты на чёрной трассе. Если бы стояла на голубой, у тебя не было бы таких забот.

— Возможно, в жизни время от времени нужен крутой склон, чтобы открыть глаза.

— Мы всё ещё говорим метафорами, не так ли? Потому что в последний раз (давным-давно), когда мы с тобой катались на лыжах, мы собирались врезаться в сосну, которая росла даже не у края склона, — напоминает она.

— Вообще-то, мы катались очень плохо, — не могу не согласиться я.

— А сколько сосен ты видишь вокруг себя?

— Бесчисленное количество, — отвечаю смеясь.

— Так что ты намерена делать

— Медленно спуститься.

— Але, пожалуйста, не безумствуй, — наставляет подруга, возвращаясь к тому, что у неё получается лучше всего — беспокоиться обо мне.

— Больше, чем уже? Не переживай.

— Позвони мне, когда спустишься.

— Я напишу тебе.

Закончив разговор, я глубоко вдохнула и перекрестилась. На всякий случай, мне сейчас не хочется отказываться от потенциальной помощи.

— Хорошо… поехали, — произнесла я вслух.

Первая часть склона сложная, но не невыполнимая. Иногда попадаются небольшие участки, покрытые льдом, с которыми мои лыжи (к счастью), справляются без проблем. Огромная благодарность парню, который сдал их мне в аренду в таком идеальном состоянии.

Однако мой энтузиазм вскоре заканчивается, поскольку на трассе начинается узкий ледяной канал. Я рискую обнять почти каждую встречную сосну, поворачивая в местах, совершенно неподходящих для лыжника моего уровня. О, как бы я хотела, чтобы передо мной был склон для детей.

Но худшее ожидает меня в конце того, что для меня было подвигом, граничащим с невозможным: в конце так называемой пытки открывается стена. И непросто стена, а спуск настолько крутой, что создаётся впечатление, словно спуститься отсюда за пределами человеческих возможностей. Очевидно, моё впечатление совершенно неверное, потому что я наблюдаю, как лыжники делают это, и глазом не моргнув. Ох, все умеют кататься на лыжах, кроме меня?

Я сосредоточенно ищу на склоне менее крутой участок (тот, что слева, только сумасшедшие осмеливаются прыгать с самого высокого), и вздрагиваю оттого, что кто-то тормозит на очень небольшом расстоянии от меня.

— А, это ты, — произношу я, вздохнув с облегчением. — Второй круг? — спрашиваю его, пытаясь хоть как-то преуменьшить тот факт, что я как трусиха застряла на самом крутом спуске.

— Извини, что уехал. Я должен был подождать тебя, — извиняется Томмазо.

— Не за что извиняться, — быстро останавливаю его. — Правда в том, что я дерьмово умею кататься на лыжах. — Вот, я призналась. Возможно, я не выиграю это состязание, но, по крайней мере, была честна. Ещё я начинаю чувствовать себя намного легче после того, как произнесла это вслух.

— И ты всё равно забралась на чёрную. — Судя по тому, как Томмазо говорит это, он искренне впечатлён. — Я восхищаюсь мужеством.

— Это называется безумие, дорогой Томмазо. И, вероятно, также попытка доказать, что я тебя достойна. — Интересно, страх смерти развязал мне язык.