Пинабель, опытный в красноречии, замолк, давая слушателям время перемолвиться. Он обвел взглядом ряды баронов и увидел на лицах одобрение. В сторону овернцев он даже не поглядел – они были на его стороне.

Карл опустил голову. Буйный нрав Роланда доставил ему немало хлопот – кто же знал, что племянник ухитрится навредить сам себе и после смерти? Пинабель разумно строил защиту, но пока это была лишь защита, и, рассыпавшись в похвалах графу Гвенелону, до сих пор не замеченному в дурных делах, доблестному и осторожному полководцу, Пинабель перешел в нападение.

– Мой родич готов служить королю честно, доблестно, как и прежде, как подобает доброму вассалу, и терять за своего сеньора и кровь, и волосы, и кожу! Наше войско ослаблено после испанского похода, и если ты, король Карл, велишь казнить графа Гвенелона, много ли останется у тебя мужей, способных вести полки? Прости его, король Карл, как велит нам наша вера! Прости ему его грех – и Господь на небесах возрадуется! Как бы войско не скорбело по Роланду – твоего племянника уже не воскресить. А граф Гвенелон еще не раз честно тебе послужит!

Он широким жестом указал на статного графа, что стоял рядом с ним, в мнимой покорности опустив голову.

– Достойно, нечего сказать! – возразил Немон Баварский. – Стало быть, вассал, который за спиной своего сеньора вступает в сговор с врагами, должен быть оправдан лишь потому, что убитых не воскресить?

– Месть хороша, когда она совершается открыто, – добавил Датчанин. – А граф замыслил предательство еще в бытность свою послом в Сарагосе. Не сам же он посылал гонца к горцам, что напали на арьергард! Горцев подкупили сарацины, а граф, зная, что предстоит нападение, даже не подумал, сколько погибнет ни в чем не повинных людей! Твоих людей, король Карл!

Бароны зашумели. Пинабель поднял руку, показав, что желает отвечать.

– А мог ли он совершить свою месть открыто, бароны? Разве вы допустили бы поединок между обоими графами? Не раз и не два мы их мирили, потому что такова была воля короля Карла! И не из-за угла же убили Роланда – он погиб на поле боя, нападая и защищаясь, как подобает воину! Нет смерти более достойной – такую смерть, в окружении мертвых врагов, я бы и сам себе пожелал! Вспомните, каким мы нашли его – он лежал лицом к врагу! Вспомните, какую клятву дал он в Ахене, отправляясь в поход! Вспомните, бароны! Роланд сказал, что если он погибнет когда-нибудь в краю чужом, далеком, – впереди всех найдут его останки! И он сдержал клятву! Разве не счастье для всякого благородного барона – что Господь услышал его клятву и дал возможность ее честно сдержать? Прости графа Гвенелона, Карл! Доблестный Роланд, который сейчас блаженствует в раю, уже по-христиански простил графа! Прости и ты, король!

Красноречив был соранский кастелян! Он воззвал к авторитету сеньора всех вассалов, к тому, кому был обязан повиновением и сам король Карл, – к Господу нашему. Он приберег этот веский довод к самому концу речи. Более добавлять было нечего – разве что воздеть к небу обе руки, что он и совершил.

Сперва тихонько, потом все громче совещались бароны.

– Прости его, Карл! – первыми закричали овернцы. – Оставь этот суд! Прости графа!

К ним присоединились бароны из Пуату. Затем подали голос нормандцы.

– Прости его – он будет служить тебе как прежде! Прости!

Тьедри смотрел на старшего. Тот недовольно хмурился и молчал. Молчал и Немон Баварский. Оджьер Датчанин плюнул и пошел прочь. Всем своим видом он показывал – ну что же, правое дело проиграно, так пусть хоть я не буду свидетелем неправого суда.

– Горе мне… – тихо произнес Карл.

Непостижимым образом Тьедри услышал эти слова. И тут же шум, поднятый баронами, словно ветром отнесло в сторону.

Из-за дальней дубравы, над лугом, где паслись приведенные из Испании сарацинские кони, над желтым полем поплыл голос Олифанта.

Тьедри мотнул головой. Он не мог сослаться на этот зов – его бы приняли за безумца. И тут же он вдруг понял, каким доводом можно одолеть Пинабеля. И быстро вышел вперед, и встал перед удивленным королем, и поднял руку, показывая, что будет говорить.

– И ты за предателя, сынок? – спросил король.

По возрасту он никак не годился в отцы Тьедри, Карлу шел тридцать седьмой год, Тьедри – двадцать третий. Но король называл так многих молодых воинов, которые ему нравились. Это позволяло ему казаться старше и, возможно, мудрее.

– Я хочу сказать прежде всего, что я верный твой слуга, – отвечал Тьедри. – Я тоже имею право по рождению быть среди судей. И я не позволю сбить себя с толку хитросплетенными словами. Не позволяй и ты, король Карл!

– Что ты имеешь в виду, Тьедри? – Карл словно воспрял.

– Я хочу сказать – какие бы счеты ни были между Гвенелоном и Роландом, Роланд был на службе Франции, когда получил приказ возглавить арьергард! Служба Франции должна была стать ему защитой от всего! А когда он, справившись с поручением, вернул бы тебе перчатку, которую ты дал ему, оставляя его в Ронсевале, то настало бы время и для личных счетов!

Ответа Тьедри не услышал – в ушах стоял мощный рев, Олифант зазвучал в полную силу, как будто сам его хозяин стоял за спиной у Тьедри и трубил, и трубил!…

– Граф Гвенелон – изменник и предатель! – перекрикивая рог Роланда, закричал Тьедри. – Если он останется жив – то много раз предаст тебя, король! Он доблестный воин, но пусть умрет предательство, раз и навсегда, вчерашнее и завтрашнее, пусть умрет навеки!

Джефрейт Анжуйский кинулся к брату, но Карл, встав, удержал Анжуйца за плечо.

– Божий суд! – воскликнул он радостно. – Спасибо тебе, Тьедри! Ты стряхнул ту пелену, которую напустил сейчас соранский кастелян!

Пинабель огромными шагами пересек открытое место и, схватив за плечо, развернул к себе Тьедри. Злость на его лице была такой силы, что комкала пронизивала судорогой правильные, красивые черты.

– Король, вели баронам прекратить этот шум! Пусть так! Пусть Божий суд! Я готов драться с этим бароном!

Он сорвал с руки лосиную перчатку и протянул Карлу.

– Я согласен! Мне нужны твои заложники, – сурово произнес король. – И ты мне дай свою перчатку, Тьедри. Твой вызов принят. Господь не попустит, чтобы победило завтрашнее предательство!

– Можно к тебе?

– Заходи, Наташа.

Каменев пригласил ее, не отрывая взгляда от бумаг. Это были очень важные бумаги на английском языке, и от того, насколько точно удастся их сейчас перевести, зависело многое – финансовая судьба «службы доверия» от них зависела, коли на то пошло. Каменев очень хотел получить этот грант – все равно же исследования велись и на чистом энтузиазме, все равно же он давал своей молодежи возможность собирать материалы для статей и даже помогал опубликоваться. А вот если бы получить американский грант – можно делать все то же самое и чуточку больше, зато статьи будут опубликованы в престижных зарубежных журналах. И ставку за дежурство можно повысить…

Немолодая женщина в старом костюме из плотного синего трикотажа вошла и тихо села напротив Каменева, дожидаясь, пока он справится с бумагами.

– Ты говори, говори… – попросил он.

– Я насчет девочки, Алисы…

– Ну и что Алиса…

– Я подключалась к линии, когда она работала.

– Ну и что?

– Саша, ты ее брал, ты с ней целый вечер тогда говорил. Она тебе не рассказывала про свой бжик?

– Про что?

– Про свой закидон!

Странно звучали эти слова, когда произносила их женщина, всем своим видом олицетворявшая вечной спокойствие, вечную благопристойность и вечный нейтралитет.

– Ты насчет «Песни о Роланде»? – догадался Каменев и наконец поднял глаза.

– Она пристегивает этого Роланда… то есть не Роланда…

– Я знаю. Она и мне рассказывала эту историю про Тьедри д'Анжу.

– Я не сомневалась!

– А чем ты, собственно, недовольна?

Наташа уставилась на шефа с немалым удивлением.

– Есть же отработанные методики, Саша. Есть же приемы, способы, индивидуальный подход! К четвертому курсу о них обычно знают. А она – всем и каждому одно и то же! Как будто все, кто к нам звонит, – обязательно жертвы неслыханного предательства!