ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— Длинные волосы мешают нашей работе, — говорит командир, протягивая мне ржавые ножницы. — Обрежь их.

Как бы я ни проклинала свои волосы, избавляться от них я не хотела. Может, они и завиваются надоедливыми кудряшками на летней жаре, но они мои. Это предмет моей гордости.

Я мотаю головой и обхватываю себя руками, словно в попытке защититься.

Нэш прищуривается.

— Делай. Быстро.

Девушка по имени Трина шагает вперед.

— Командир, это действительно необходимо?

Командир разворачивается и смотрит на Трину так, что она замолкает.

Сдерживая рыдания, я выхватываю ножницы из его протянутой руки. Я отказываюсь плакать перед этими людьми.

Я завожу руки за голову. Сжав прядь волос, закусываю губу, чтобы не расплакаться. Ножницы тупые и рвут волоски. Я смаргиваю слёзы, когда первая прядка падает на пол рыжим колечком. Когда я заканчиваю, руки болят, а глаза щиплет от слёз. Обрезанные волосы лежат на полу тусклой рыжей горсткой. Затылок кажется голым. Незащищённым. Я протягиваю ножницы Нэшу.

— Лучше?

Он кивает.

— Намного.

Берёт меня за плечо и ведёт в соседнюю комнату. В центре располагается металлический операционный стол, над которым нависает какой-то серый аппарат. У него длинная «рука», согнутая под углом девяносто градусов. Но не это вселяет страх в моё сердце, а игла длиной в восемь сантиметров, торчащая из этой «руки».

— Мы доказываем свою верность делу, нанося метку «Грани», — говорит Нэш. — Ты готова это сделать?

Я киваю, слишком напуганная, чтобы говорить.

— Ложись, — приказывает он.

Сердце грохочет в ушах, но я делаю так, как он просит, сначала положив на пол рюкзак. Стол подо мной холодный и жёсткий, металл холодит кожу сквозь тонкую хлопковую футболку.

Он машет Джефу и Трине.

— Подержите её.

Я распахиваю глаза, когда они хватают меня за руки и прижимают к столу. Краем глаза мне видно Нэша, и я смотрю, как он возится с большим аппаратом.

Мне хочется кричать, но я лежу так тихо, как только могу. Всё вокруг заваливается на бок.

Аппарат начинает жужжать, и Нэш подносит иглу к моему плечу.

— Может быть немного больно, — говорит он. Его взгляд перемещается на мою забинтованную руку. — Но, похоже, ты привычна к боли.

Горло сжимается. Куда я влезла?

Трина держит мою правую руку и ободряюще мне улыбается.

— Всё будет в порядке, — мягко говорит она.

Игла прокалывает кожу, и боль волной прокатывается по руке. Я кричу, и от этого крышесносного звука звенит в ушах. Жар проникает под кожу — обжигая, оплавляя и причиняя сильнейшую боль. Игла двигается быстро, подобно древней швейной машине, но глубоко впивается, проникая в мышцы, сухожилия и даже кости.

Живот скручивает, и я крепко зажмуриваюсь от жгучих слёз. Боль слишком сильна. Когда я думаю, что больше не выдержу ни минуты, то внезапно чувствую облегчение. Жар исчезает, а прохладный компресс успокаивает горящее место.

Я не открываю глаз, пока боль не превращается в тупую и ноющую.

Тина похлопывает меня по руке.

— Уже всё. Ты отлично справилась.

Она помогает мне сесть, и я бросаю взгляд на свою руку. Кожа ярко-красная, и крошечные капли крови просачиваются из игольных отверстий. Тошнота вновь подкатывает, и на этот раз я не могу удержаться. Я соскакиваю со стола, несмотря на пронзительную боль в руке, и бегу к ближайшей мусорной корзине. Кислота обжигает горло, и меня рвёт, пока в желудке ничего не остаётся. Я такая слабая. Уставшая. Униженная.

Командир стоит в дверях, ожидая, когда я успокоюсь. Его лицо не выражает ни эмоций, ни чувств. В его глазах нет ни отвращения, ни капли заботы.

Я вытираю рот тыльной стороной руки, и Трина подаёт мне стакан воды.

— Не переживай, — шепчет она, — такое случается и с лучшими из нас.

Нэш смотрит на нас, потом отрывисто командует:

— Трина, покажи Сиенне её комнату.

С этими словами он поворачивается и выходит за дверь.

Трина бросает на меня извиняющийся взгляд, когда Джефф тихо выскальзывает из комнаты.

— Что он сделал? — спрашиваю я, стирая капельки крови полотенцем, которое передала Трина.

— Теперь у тебя есть внутренняя татуировка, — отвечает она. — У всех нас есть похожая, вживлённая под кожу. Это знак «Грани».

— Что такое внутренняя татуировка?

— В отличие от татуировок на коже, эта проникает глубже, под кожу. Её можно увидеть только в ультрафиолетовом свете или в полной темноте, — Трина подходит к стене и щёлкает выключателем. Комната немедленно погружается в темноту, и тут я вижу оранжевые завитки, сияющие на её руке, словно побеги, ползущие от запястья и исчезающие за коротким рукавом футболки. Я бросаю взгляд на собственное плечо, где свет мерцает из-под кожи. Это геометрический узор, состоящий из перекрывающихся кругов, которые отдалённо напоминают цветок.

— Что это? — спрашиваю я.

— Это называется «Цветок жизни» и символизирует нашу связь с природой.

Тогда-то я и вспоминаю узловатое дерево, украшавшее руку Трея в ночь, когда он вытащил меня из правительственного здания.

— А что у тебя на руке? — спрашиваю я.

— Это моя видимая татуировка.

Она включает свет. Глазам требуется время, чтобы привыкнуть к яркости. Она подходит к металлическому столу.

— Обычно ребята выбирают что-нибудь природное, как протест всему противоестественному в нашем мире, — она вскидывает брови. — Хочешь такую?

Когда набивали маленький «Цветок жизни» мне уже было невероятно больно, и я не уверена, что готова к чему-то большему. Я уже собираюсь сказать нет, но потом думаю о том, как здорово было бы иметь что-то, что определяет меня.

— Думаю, да, — отвечаю я.

Трина похлопывает по металлическому столу.

— Запрыгивай сюда, я тебе сделаю.

Я проскальзываю обратно на металлический операционный стол под грохот своего сердца. Может, Трина будет понежнее с этой штукой.

— Ты уже знаешь, чего хочешь? — спросила она.

Я вспоминаю, как отец взял меня с собой в магазин за подарком для мамы на день рождения, когда мне было десять. Мы обедали в городе, на веранде одного кафе. Красивая чёрно-фиолетовая бабочка приземлилась на наш стол, и я уже собиралась прикоснуться к ней, но отец меня остановил.

«Знаешь, что мне больше всего нравится в бабочках?» — и не дожидаясь ответа, он продолжил: — «Мне нравится, что они переживают второе рождение. Они начинают эту жизнь уродливыми гусеницами, но когда выходят из кокона, то становятся одними из самых прекрасных существ на земле. Я думаю об этом каждый раз, когда их вижу».

В то время слова отца никак меня не затронули. Но теперь я поняла, о чём он говорил.

Когда бабочка проходит трансформацию и выходит из кокона, она освобождается от своей старой жизни. Она оставляет позади жизнь гусеницы и кокон, который не только связал её, но и помог завершить изменение. Мне нравится идея освобождения от прежней жизни. Идея возрождения или трансформации. У меня есть возможность стать новой Сиеной, которая не лжёт и не ворует, чтобы свести концы с концами. Новый человек, которого не похищали из-за собственной беспечности и глупости. Я могу стать кем-то другим.

— Да, я хочу бабочку.

***

Моя «комната» больше похожа на камеру. Квадратный цементный блок два на два метра без окон. С таким же успехом они могли бы поставить решётку вместо четвёртой стены. В комнате едва хватает места для матраса, синего пластикового стула и маленького комода. Над комодом висит зеркало. Я осторожно подхожу к нему, не зная, что подумаю о девушке, которую там увижу.

Я не узнаю лицо в отражении. Зелёные глаза мои, полные губы мои, но на этом сходство заканчивается. У меня ужасно короткие волосы. Обкромсанные по уши и торчащие во все стороны. Глаза застилает пелена, когда я провожу пальцем по неровным концам.

Что подумает Зейн, если увидит меня сейчас?

Я покачала головой. Не хочу думать о нём.

Он ничего для меня не значит.

Я пытаюсь убедить себя в этом, но не могу забыть, что он сам вызвался позаботиться о Эмили. Я всегда буду у него в долгу.

Я достаю линк и говорю в трубку, записывая сообщение для Эмили. Нажав «отправить», я жду ответа. Тишина. Она, наверное, устраивается на новом месте.

К сожалению, эта мысль не останавливает боль, разливающуюся в груди. Она созвучна боли в руке. Я выключаю свет и изучаю бабочек, которые цепочкой вьются на руке. Кожа испускает фиолетовое сияние. Теперь я понимаю, почему так жжётся внутренняя татуировка — из-за флуоресцентной жидкости, которую ввели иглой. Неудивительно, что это чертовски больно.

Крики и громкий шум просачиваются сквозь закрытую дверь. Я распахиваю её и смотрю, как около десятка людей бегут по коридорам. Среди них я замечаю Трину.

— Что происходит? — окликаю её.

Она останавливается, поворачиваясь ко мне.

— Трей вернулся с ещё одной заключённой. Он только что сам провёл извлечение.

Снова это слово. Извлечение. Что это такое?

Сгорая от любопытства, я надеваю толстовку поверх футболки — одну из немногих вещей, которые я принесла в лагерь, и натягиваю капюшон на голову, пытаясь скрыть свои испорченные волосы. Как только дверь за мной закрывается, я спешу по коридору догнать Трину. По крайней мере, дюжина других подростков, толкаясь, несутся по узкому коридору. Следуя за ними, мы с Триной проходим комнату за комнатой, пока не добираемся до открытой двери. Люди высыпают в коридор, но Трина проталкивается вперёд, пока не оказывается внутри. Я радуюсь своему невысокому росту, поскольку мне легко маневрировать, и вскоре я оказываюсь рядом с Триной.

Это комната похожа на лазарет или больничную палату с несколькими незанятыми койками.

— Осторожно, — кричит кто-то. — Трей на подходе!

Толпа позади нас расступается. Трина хватает меня за руку и тянет в сторону, когда Трей проходит мимо нас, неся на руках девушку со светлым хвостиком. Он осторожно кладёт одетую в комбинезон девушку на одну из кроватей и натягивает одеяло ей на грудь. Её глаза закрыты, и она вздыхает, глубже зарываясь в постельное бельё. Он уже собирается отойти от неё, когда эта девушка, которой не больше шестнадцати, открывает глаза и обхватывает пальцами его запястье.