ТРИНАДЦАТЬ

Я совершенно не рассчитывал на такой успех «Марики» и потому даже и не задумывался о том, где праздновать победу. Ужас положения дошел до меня на вечеринке с актерами, состоявшейся сразу после представления, и я некоторое время просидел, обхватив руками голову и пытаясь найти хоть какой-то выход. Как представлялось, вариантов у меня было три: ничего не праздновать вовсе (что было совершенно немыслимо — как выиграть битву и не соорудить трофей или вырастить урожай, но не собрать зерно); устроить пир в доме Федры; найти другое место. Я уже прикидывал, как лучше подкатить к пекарю — невероятно жадному старому дурню по имени Антимах — с просьбой отдать в аренду его горшечный склад в Пирее, когда ко мне явился посыльный. Это был Дорон, раб Федры.

— Хозяйка велела мне сказать тебе, что она уезжает к отцу в деревню, — сообщил он, — и дом будет пустовать три дня. Еще она просила, чтобы ты не позволял своим друзьям блевать на ложа.

Сперва я вознес хвалы Дионису и принялся рассылать приглашения, но по дороге домой, к Филодему, душа моя указала, что это крайне благородный жест для той, с кем я обошелся так плохо.

Лично я думаю, что тем вечером перебрал вина, и некоторая его часть просочилась в душу, ибо подобная сентиментальность была для нее нехарактерна.

Поспав несколько часов, я развил активную деятельность, отправив домочадцев Филодема, Калликрата и даже самого Филодема в Город с приглашениями, отвергнуть которые было совершенно невозможно. В этой кампании ксерксова масштаба я взял на себя роль квартирмейстера, набил кошель монетами и пошел на рынок. Солнечный свет оглушил меня, как удар молотом, едва я ступил за дверь, но я мужественно выдержал этот удар и скупил все вино в Афинах до капли, а также изрядный запас еды, в основном рыбы, на тот случай, если гости забудут принести свою. Затем я спустился к дому Федры в сопровождении каравана носильщиков, серьезно нарушив уличное движение, и приступил к трудам.

Дом Федры со всей его роскошной обстановкой, который я давно не навещал, прекрасно подходил для пира. Здесь было больше лож и стульев, чем у Аристофана, и достаточно кратеров, чтобы смешать Эгейское море с Океаном. Федра спрятала все женские предметы обстановки с глаз долой, а пол был идеально чист и сух. Но за задней дверью я обнаружил кучу пустых винных амфор, приготовленных для сборщика, и задался вопросом, как это она ухитрилась опорожнить такое их количество в одиночку.

Не стоить и говорить, что я не ожидал появления, так сказать, призовых, коллекционных гостей, поскольку наприглашал и тех, кого вовсе не знал. Но они пришли. Пришли все, начиная с Клеонима и Теора и заканчивая ближайшими соседями по Паллене; пришел даже Кратин, хотя он был уже очень нездоров и рано удалился. Не явился только Сократ, сын Софрониска, чему я втайне порадовался, поскольку он, казалось, никогда не напивался допьяна и всегда монополизировал беседу. О нет, этот пир никак нельзя было назвать уютным дружеским сборищем, на котором семь или восемь приятелей сидят полукругом и рассуждают о природе Истины, как это происходит в нынешние времена. Это была старая добрая афинская пьянка. Формальные правила, придуманные мной, утонченный порядок подачи блюд и последовательность тостов и возлияний, были отброшены моментально, как щиты пехоты, атакованной конницей с тыла. Я много раз слышал историю Атлантиды, сметенной морскими волнами, но до той ночи не имел возможности лицезреть этот ужас воочию.

Не знаю уж, как мне удалось выстоять, но я продержался буквально до последней капли. Примерно за час до рассвета единственными людьми, способными членораздельно изъясняться, были я, Калликрат, Филодем, Эврипид и Клеоним, и говорили мы о Душе; мы решили, что она никоим образом не может обитать в печени, куда ее помещает общее мнение, равно как и в груди, поскольку именно там находится сердце, с которым она пребывает в вечной вражде. Оставалась голова (абсурдное предположение), промежность и ноги, и я совершенно не помню, где в итоге ее расквартировали.

На следующее утро я о поручил рабам устранять последствия пира и поехал в Паллену. Часть пути меня сопровождал Клеоним, и я набрался храбрости поблагодарить его. Он издал звук, что-то среднее между смехом и фырканьем, и сменил тему. Из всех, к кому я когда-либо испытывал симпатию, он, наверное, был самым отталкивающим типом, если не считать моего дорогого Кратина.

Первые несколько дней в Паллене я провел, обходя быстро разрушающиеся террасы, чтобы напомнить себе, что нельзя быть удачливым во всем, а потом погрузился в работу. Старый трагик Фриних, который написал свои лучшие пьесы во времена Фемистокла и был даже осужден и приговорен к штрафу за то, что его «Падение Милета» погрузило горожан в глубочайшую депрессию, говаривал, что драматургу следует довести до совершенства вступительную речь следующей пьесы уже к тому моменту, когда предыдущая еще не закончилась — и я всегда старался действовать в соответствии с этим советом. Когда пьеса поставлена и актеры выходят на сцену, чтобы произнести первые слова, вы уже знаете, что это первый и последний раз, когда эти слова будут вообще услышаны. Это все равно как вырастить сына, гордость вашего сердца, чтобы он выиграл одну гонку на Играх — и даже если он победит, вам не суждено встретиться вновь. Поэтому у меня на уме всегда была еще одна пьеса, и не успев раздать роли актерам, я полностью их забывал. При этом я всегда стремился превзойти сам себя, как если бы последнюю мою пьесу написал мой соперник.

Как будто у меня и без того недоставало соперников. Следующее мое произведение, «Человек с двумя левым руками», заняло второе место, поделом проиграв Гермиппу и едва-едва обойдя Амипсия на Ленайях. Аристофан, Фриних и Кратин в них не участвовали. Мои «Виноградники» и «Города» от третьих мест спасли только великолепные костюмы — за них я из собственного кармана заплатил вазописцу Фригию, а Аристофан с небольшим перевесом обошел моих «Коринфян» на тех Дионисиях, на которых был освистан «Геракл» Аристомена. Внутренне я уже смирился с пожизненным вторым местом, когда совершенно неожиданно мои «Льстецы» заняли первое. После этого меня как-то оставило ощущение необходимости двигаться дальше, которое заставляло меня вступать в состязание так часто, как только возможно. И хотя в голове у меня всегда был готовый план следующей пьесы, я обнаружил, что вполне способен выжидать, а не гнать так, чтобы успеть к ближайшему фестивалю. Как ни посмотри, а стыдиться за себя мне не приходилось: я получил хор семнадцать раз, завоевал семь главных призов и только единожды был третьим. Что ж до места в вечности, то насчет него я более не беспокоился. Например, не далее как вчера я наткнулся на сборник пьес Аристофана с пометками писца на полях и на обратной стороне свитка — этот дурак утверждал, что аристофановы «Ахарняне» побили пьесу «Новые луны», которую он приписал мне. Я никогда не писал ничего подобного, и если бы переписчик взял на себя труд расспросить кого-нибудь из моих знакомых, то узнал бы, что в тот год я был еще слишком молод для хора — как вы помните, я был на пиру, который Аристофан устроил по поводу «Ахарнян». Но мне даже в голову не пришло разыскать переписчика и заставить его исправить ошибку, несмотря даже на то, что эти самые вроде бы мои «Новые луны» получили третье место. Двадцать лет назад я, уж конечно, отрезал ему голову за такие слова.

Вскоре после постановки «Льстецов», когда я был более доволен жизнь, чем когда-либо, до меня дошло известие, что моя дочь, Клеопатра, неожиданно умерла, выпив дурной воды. К тому моменту, когда я узнал об этом, похороны уже состоялись — я тогда остановился у друга в Арафене, и никто не знал, где меня искать. Хозяин дома скорбел вместе со мной и отослал приглашенных им гостей прочь, но я, должен признаться, испытывал главным образом облегчение. Полагаю, это звучит бессердечно, особенно в нынешние времена, однако я почти не видел ребенка, а учитывая обстоятельства ее рождения и дурацкое, оскорбительное имя, данное ей Федрой, она, казалось, олицетворяет наш разлад. Вам знакома история героя Мелеагра: в день его рождения богиня предсказала, что жизнь его закончится, когда в очаге сгорит некое определенное бревно, и мать Мелеагра спрятала это бревно и хранила его, покуда однажды, в ярости, не швырнула его в огонь — и ее сын умер. Ну так вот, а я утвердился во мнении, что покуда Клеопатра жива, я не смогу заставить себя увидеться с Федрой, несмотря даже на то, что давно признал Клеопатру своей дочерью. И вот она умерла, внезапно и неожиданно, как Мелеагр. Никакой вины за ее смерть я не чувствовал, но мне казалось, что она не бесцельна. Будь я одним из тех, кто верит тому, чему учат на мистериях, я бы безусловно объявил это жертвоприношением невинного на благо народа, однако мне эти учения всегда были чужды.

Я распрощался со своим арафенским другом и поехал в Город, чтобы обнаружить, что Федры там нет. Привратник сказал, что она уехала к дяде, живущему рядом с Элевсином, и вернется через месяц. Я подумывал поехать за ней в Элевсин, однако в Городе у меня были дела, и я решил дожидаться ее возвращения. Я поселился в доме и стал расспрашивать слуг о ее жизни.

Сперва они неохотно говорили на эту тему, но когда я убедил их, что желаю примириться с ней, их стало невозможно остановить. Хозяйка ужасно несчастна, говорили они; она сидела дома, пряла шерсть и шила плащи и туники для меня в надежде, что в один прекрасный день я вернусь. Она не прикасалась к вину — даже в доме его не держала — и ходила на все мои пьесы. Я был глубоко тронут их рассказом, но обнаружив несколько разбитых амфор в куче старой золы, начал испытывать некие подозрения. Я попросил слуг показать одежды, которые Федра мне сшила — должно быть, их уже накопилось несколько сундуков? Они посмотрели на меня кислым взглядом и признали, что немного преувеличили — и насчет одежд, и насчет вина. Но они клялись Стиксом, что мужчины в доме не появлялись ни разу, и выражали готовность пройти через пытки, если я им не верю.