Затем из Элевсина явился посыльный, чтобы сообщить, что Федра не вернется еще как минимум пару недель. Он был изрядно удивлен, застав меня в доме, и больше ничего говорить не хотел, но монета в четыре драхмы проделывает удивительные вещи с чувством лояльности, и в конце концов я узнал, что случилось.

Федра в компании тетушки и еще каких-то женщин отправилась принести жертвы в одном из маленьких сельских храмов — больше предлог для пикника, чем религиозное мероприятие. Они принесли жертвы и съели, что осталось, и конюх едва успел запрячь ослов в повозку, когда одного из них укусила муха и он взбесился. Федра, которая как раз укладывала вещи, получила удар копытом в лицо, который сломал ей челюсть. Родные сделали, что могли — выдающийся врач Эриксимах остановился неподалеку, и за ним послали, чтобы он попытался выправить перелом, однако челюсть повреждена так сильно, что он мало чем смог помочь. Федра, сказал посыльный, никогда не будет выглядеть как прежде. На ее лице теперь навсегда застыла кривая улыбка; вроде вот такой, сказал он, не подумав, и указал на меня — только на другую сторону...

Меня накрыл приступ дикого хохота; я привел всех окружающих в ярость, но ничего не мог с собой поделать. Мысль о том, что моя прекрасная Федра отныне будет выглядеть так же отталкивающе, как и ее муж — два сапога пара, воистину, вот разве что она сохранила свои волосы — эта мысль погрузила меня в чистейший восторг, как если бы я стал свидетелем божьего вмешательства. Это было не то по своему чудесное чувство, которое охватывает вас от известий о неудаче врага — в нем не было никакого злорадства. Овладев наконец собой, я велел посыльному возвращаться в Элевсин со всей возможной скоростью и сообщить Федре, что я выезжаю к ней, и если он хоть звуком обмолвиться о моей реакции, то я позабочусь о том, чтобы остаток жизни он провел в серебряных рудниках. Ранним утром следующего дня я выехал в направлении Элевсина в компании Зевсика, поскольку был намерен добраться до места наверняка, не тратя время на переговоры с разбойниками. Но душа моя заставила меня заглянуть к Каллистрату и прихватить золотое с финифтью ожерелье, подаренное мне на прощанье фессалийскими царевичами. Это была самая ценная вещь из всех, какими я тогда владел.

Однажды я купил у одного сирийца треножник: чудесный треножник с бронзовыми львиными головами и инкрустацией из ляпис лазули и стекла. Он был такой дорогой, что я продал его первому же, кто предложил его купить, поскольку с момента покупки не прекращал переживать о потраченных деньгах. Но не успел я его продать, как меня охватило сожаление, и в конце концов я вернулся к покупателю и умолил его продать треножник обратно. Этот покупатель был человек практичный и запросил гораздо большую цену, но я заплатил не торгуясь и унес треножник с собой. Вернувшись домой, я обнаружил, что одна из львиных голов была помята, а большая часть ляписа выковыряли ножом — вероятно, чтобы сделать серьги. Но у меня не возникло чувства, что это хоть сколько-то испортило мой драгоценный треножник — его ценность даже выросла в моих глазах и я никогда не пытался его починить.

Элевсина мы достигли почти в полной темноте, и дядя Федры, которого звали Парменид, встретил нас в дверях дома.

— Не знаю, чего тебе здесь нужно, — сказал он. — Я думал, ты и так причинил ей достаточно вреда, а теперь еще являешься злорадствовать.

Парменид был ниже меня ростом и я его не боялся.

— Похоже, что я злорадствую? — сказал я и помахал у него перед носом фессалийским ожерельем. — Где она? Я хочу ее видеть.

— Она велела не говорить, — сказал Парменид твердо, как будто его дом был размером с Лабиринт. Вообще-то это был довольно маленький дом, и через его плечо я видел всю главную комнату целиком. Здесь ее не было, а значит, она либо во внутренней комнате, либо наверху.

— Не беспокойся, — сказал я. — Я ее сам найду. Правда, мне придется выломать все двери, но это пустяки. Ладно, Зевсик, поищи что-нибудь, что можно использовать в качестве тарана.

Лицо Зевсика озарилось радостью, ибо он обожал что-нибудь крушить; полагаю, он считал это аристократическим занятием. Он протолкался мимо Парменида и ухватил большую бронзовую подставку для лампы.

— Она во внутренней комнате, — сказал Парменид, — и если ты хоть что-нибудь сломаешь, я позову свидетелей.

Я поблагодарил его и устремился к внутренней двери, как мстительный Одиссей. Не успел я прикоснуться к ней, как раздался звук задвигаемого засова.

— Давай-как испытаем эту подставку! — крикнул я, но Зевсик не успел и с места сдвинуться, как Парменид оказался рядом со мной и забарабанил в дверь кулаками.

— Федра! — орал он. — Это твой дядя! Немедленно открой дверь! Мне не нужно насилие в доме!

Это не возымело никакого эффекта и Зевсик шагнул вперед с геракловым выражением на лице и с подставкой наперевес, но я отпихнул его назад. Он пожал плечами и поставил подставку в точности там, где ее и взял, ибо он был человек большой щепетильности.

— Последний раз спрашиваю, Федра, — заявил Парменид, — ты откроешь дверь или мне послать за плотником? — Я оставил его кричать и прокрался наружу. Я обошел дом и обнаружил прекрасное большое окно. Ставни были закрыты, но не заперты, и я осторожно развел их, чтобы не наделать шуму. Потом я забрался внутрь.

Федра стояла, прислонившись к дверям и определенно готовясь противостоять сокрушительным ударам подставки до последней капли крови. Она не слышала, как я влез в комнату; двигаясь так осторожно, как будто шел по льду, я прокрался к стулу у кровати и уселся.

— Привет, Федра, — сказал я.

Она подпрыгнула примерно на шаг в высоту, крутанулась на месте и уставилась на меня.

— Ты оставила окно открытым, — продолжал я. — Леонид бы так не поступил, да и Демосфен тоже. Ты теряешь хватку.

Я встал, подошел к окну, закрыл и запер ставни. Я не хотел, чтобы нас прерывали.

— Ну давай, — сказала она медленно, тоскливым голосом. — Полюбуйся. — Она выставила голову вперед, как солдат на плацу, представляющий свой щит к осмотру.

Дополнительных приглашений мне не требовалось. Из-за кровоподтеков на вид все было хуже, чем обстояли дела, но я видел, что это было увечье, способное разрушить жизнь, особенно в одержимых красотой Афинах. Но признаюсь не без гордости — я не вздрогнул, не сплюнул в полу плаща, чтобы отвести неудачу. Вместо этого я слегка повернул свою голову.

— Говорят, что с годами муж и жена становятся похожи друг на друга, — сказал я. — Я сожалею, что это произошло.

Я достал ожерелье из-за пояса, застегнул его у нее на шее и поцеловал ее.

— Идиот, — сказала она. — Что это вообще такое, вот так вот лезть в окно?

Я обнял ее.

— Ты пополнела, — соврал я.

— Ничего подобного, — ответила она. — И убери свои руки.

— Болит? — спросил я.

— Да, — сказала она, — но меньше, чем от твоей последней пьесы. Мне было так стыдно, я несколько дней не выходила.

— И чем ты занималась, сидя дома? — спросил я. — Наливалась вином по самые глаза?

— Да кто сказал, что я могла позволить себе вино — на те гроши, которые ты присылал, — она попыталась улыбнуться, но это было слишком болезненно. — Очень страшно выгляжу? — спросила она.

— Нет.

— Лжец.

— Ты выглядишь как Медуза, — сказала я. — До и после ее превращения одновременно.

Даже она не смогла придумать на это ответ; она склонила голову и погладила ожерелье. Это была мой первый ей подарок за всю жизнь.

— Где ты подобрал это барахло? — спросила она. — Если ты думаешь, что я выйду в этом на люди, то очень глубоко заблуждаешься.

— Да и катись, — сказал я.

— И как ты посмел грубить моему дяде?

— И он пусть катится.

— И теперь ты целыми днями будешь путаться у меня под ногами, — прошептала она, — не говоря уж о твоих гнусных дружках.

— Мне придется еще хуже, — сказал я. — Всякий раз, придя домой, обнаруживать любовника под...

Вот этого говорить не следовало.

— Это не слишком вероятно, — сказала она, отстраняясь. — Разве что я буду спать со слепцами.

— Прости, Федра. Я не подумал.

Она попыталась рассмеяться.

— В чем дело, Эвполид? — спросила она. — Теряешь хватку? Или ты теперь такой большой человек в театре, что для бедной уродливой жены и остроумного оскорбления не найдешь? Только не говори, что растерял свое остроумие.

— Ты меня знаешь, Федра, — сказал я. — Эвполид, танцующий и поющий. Всегда готов рассмеяться, этот юный Эвполид — особенно если отвесить ему хорошего пинка.

Она села на кровать и сняла ожерелье. Я подумал, что она собирается швырнуть его на пол, но она просто держала его в руках, как мертвую птицу.

— И чего же ты от меня хочешь? — спросила он.

— Я не знаю, — сказал я.

— Ну, вряд ли очень многого, — сказала он. — Просто посмотри на меня. Я уродина с мертвым ребенком, и никто не хочет жить со мной под одной крышей. Я смогу распугивать воров, но большего не жди.

— Ты все, чего я заслуживаю, — сказал я, присаживаясь рядом. Я хотел взять ее за руку, но боялся это сделать. — Послушай меня минутку, ладно? Ты слышала о том, как боги создали первого мужчину, и он был так счастлив и доволен жизнью, что они забеспокоились, что эдак они ему скоро не понадобятся — и сотворили для него первую женщину? Ну так вот, я думаю, что боги свели нас вместе для того, чтобы каждый из нас мог ненавидеть кого-то, кроме себя самого. Они даже лица нам обоим изуродовали, чтобы мы никуда друг от друга не делись. И потому я думаю...

— Ох, заткнись, — сказала Федра. — У меня голова разболелась от твоего нытья. — Она бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду: презрение, жалость и что-то еще, отчего она показалась мне еще прекраснее, чем прежде. — Ты никогда не научишься вовремя замолкать, да?

— Значит, ты примешь меня назад? — спросил я.

— Не припоминаю, чтобы я тебя выгоняла, — сказала она. — Это же ты ускакал в Паллену копать ямы в горах, вместо того чтобы спать со своей женой. Это ты не притронулся ко мне в брачную ночь. Это ты, как мне помнится, не явился даже взглянуть на собственного ребенка, — она покачала головой и вздохнула. — Ох, Эвполид, ну почему ты такой законченный дурак?