Вчерашняя фессалийская знать начала заполнять театр; вид она имела не менее несчастный, чем я скрывал. Выждав приличное время, Александр потребовал тишины и пропел:

— Эвполид, введи свой хор!

Как-то раз я видел пьесу Кратина — бурлеск на тему ослепления Эдипа, и хотя пьеса была хороша, я все же не мог избавиться от мысли, каково пришлось бы самому Эдипу, если бы он узнал, что его трагедию можно представить, как фарс. Ответ я получил уже к концу просода моего «Стратега» в исполнении цветов фессалийской юности и этот ответ гласил: он был получил огромное удовольствие. Сначала я не знал, куда девать глаза — я был так смущен, что с радостью перерезал бы себе глотку, если бы нашел, у кого занять бритву, и присутствие Теора со Стратоном усугубляло мои страдания стократ. Но когда актера начали путаться в тексте и мне, против воли, пришлось им подсказывать, я почувствовал незамутненный азарт. Хор, как и актеры, не имел ни малейшего представления, что именно он декламирует, и потому выполнял свою роль с поистине трагической торжественностью. Костюмы трирем были выполнены из старых козьих шкур и ведерных ручек, сами триремы понятия не имели, что они изображают, а те, кто был в курсе, счел нужным ничего им не объяснять; те решили, что это некие священные облачения, и вели себя соответственно По ходу пьесы все, что было в ней не так, делалось мне очевидно — я отчетливо видел, почему диалоги оказались столь скучны, и почему так капитально провалился хор. Если кратко, то проблема заключалось в том, что всего было слишком много: это было овеществленное желание стать комедиографом длиной в двадцать лет, вколоченное в одну пьесу. Из-за этого остроты пролетали у зрителей над головой, как затмевавшие Солнце стрелы Ксеркса. Что до партий хора, то они были такими сложными, что разве что сама Афина была способна за ними уследить. При медленном прочтении с листа они, разумеется, блистали остроумием. На сцене они превратились в бессмысленный поток слов.

В итоге, когда хор, наконец, грациозно удалился за кулисы, я со всей искренностью принялся благодарить царевичей.

— Воистину, это было великолепно, — сказал я. — Вы не представляете, какое удовольствие я получил.

Ясон, казалось, был поражен — думаю, он уже держал наготове извинения — но Александр просиял и заявил, что для них это большая честь. Я ответил, что напротив, это большая честь для меня, и скорее всего мы бы до сих пор обменивались любезностями, если бы Ясон не заскучал и не предложил перекусить.

Аппетит я нагулял воистину фессалийский, однако мысли мои были опять полны комедией: как будто кто-то из богов коснулся меня, и все, чего я хотел — это сесть где-нибудь в тихом уголке и начать сочинять. Не имело никакого значения, что у меня не было ни сюжета, ни темы, ни персонажей. Главное, бремя «Стратега» внезапно упало с моих плеч. И тут ( как будто второй бог присоединился к первому) я припомнил, что Клеоним сказал мне в Паллене — что он обеспечит мне хор; и уверился, что все будет хорошо.

♦

Не спрашивайте, сколько мы в конце концов заплатили за кавалерию — что-то в районе четырех оболов в день плюс один талант, и эта цена была без особых проблем принята Собранием по нашем возвращении. И вот я уже сидел под фиговым деревом у себя в Паллене, с наполовину готовой первой сценой в голове, и лихорадочно придумывал название новой пьесы — и тут кто-то в полях рядом с домом начал громко звать управляющего; его звали Марика. Спустя небольшое время я посетил архонта с тремя свитками египетской бумаги и получил хор.

»Марика» выиграл первый приз на городских Дионсиях того года, а вторым стал Амипсий со своими «Бурдюками». Аристофану с его «Двумя братьями» досталось третье место.