Вот так Никий был назначен вторым стратегом — и запаниковал. Единственным способом отпугнуть афинян от проекта, который пришел ему в голову, был невероятно раздутый бюджет предприятия, который потребуется для обеспечения его успеха. Он подготовил длиннющий список потребных ресурсов и зачитал его. Проекту потребуются десятки кораблей, сказал он, буквально все, что у нас есть, и практически все мужское население Афин целиком — в качестве как моряков, так и воинов. От этих героев невозможно ожидать, что они согласятся отправиться воевать по обычной таксе — придется платить им по целой драхме в день, по крайней мере до тех пор, пока сицилийцы не начнут вносить свою долю. Затем — припасы и материалы; столько-то сотен тысяч стрел, дротиков и камней для пращей; столько-то пар сандалий и плащей (толстых, военного образца) и еще плащей (легких, военного образца), плюмажей для шлемов, чехлов для копий, уключин, мотков каната, сардины в кувшинах (свежей) и сардины в кувшинах (сушеной); все это по рыночной цене или дороже, из-за срочности; придется повысить налоги на недвижимость, чтобы собрать нужную сумму. Короче говоря, сказал он, Афинам следует создать величайшую армию и величайший флот, которые только видели за пределами Персии; мы должны собрать в единый кулак практически все свои силы.

Он закончил речь в полной уверенности, что наступившую тишину вот-вот нарушит недовольный ропот. Вместо него он услышал рев восторга, за которым последовало единогласное одобрение его плана. Помню выражение его лица, как будто это было вчера — выражение человека, пораженного молнией в безоблачный летний вечер. Чего он не учел, так это почти противоестественного коллективизм афинян: когда случается что-то интересное, никто из нас не желает остаться в стороне, а в то время многих изводили опасения, что их оставят за бортом. И вот Никий провозгласил, что места хватит на всех. Мы все поедем на Сицилию!

♦

Кроме меня. Несколько позже я обнаружил, что мобилизационные списки составлял один ничтожный человечишка, которого я походя задел в какой-то из своих комедий. Этим я так его взбесил — видимо, сказалось отсутствие привычки — что он преисполнился мстительностью и вычеркнул меня из списка.

Помню, в какую ярость я пришел, когда этот список зачитали, и в каком бешенстве потопал домой, всю дорогу пиная перед собой камень. Я нагрубил Федре, отказался от еды и отправился в постель еще засветло.

Я провалялся несколько часов, не в силах заснуть и размышляя о несправедливости жизни. Практически единственным моим знакомым, кто оставался в Городе, был Аристофан сын Филиппа — он был трус и подкупил писца, чтобы избежать призыва. И теперь, думал я, люди станут думать, что я такой же, как он. Всего за насколько дней до этого я навестил Зевсика, и застал его мечущимся по участку в попытках выжать хотя бы еще одну чашку, которая позволила бы ему претендовать на статус пехотинца и тоже поехать на Сицилию — ибо, объяснил он, воинской платы и награбленной добычи должно хватить, чтобы расплатиться со мной. Зная его, можно было предположить, что он таки справится и уедет. Как и все-превсе в Городе, кроме меня и Аристофана.

Калликрат же не едет, заметила моя душа. Он был чуть-чуть слишком стар для военной службы и отказался солгать насчет возраста, заявив, что у человека, который готов на все, чтобы угодить на войну, скорее всего не в порядке с головой. Чем больше я об этом думал, тем больше успокаивался, ибо получалось так, что большинство тех, кого я уважал и ценил, оказались слишком старыми, чтобы воевать. Это придало моей депрессии новый оттенок (отчего это я дружу только со стариками, и что будет со мной, когда они умрут?), и вот так, зажатый между двумя конфликтующими видами тоски, я наконец заснул.

Меня разбудил оглушительный шум. Федра тоже проснулась и в ужасе обхватила меня руками, и когда я наконец понял, что не тяжеловооруженный сиракузский всадник, который мне перед тем снился, а собственная жена, я почувствовал в себе достаточно храбрости, чтобы пообещать ей защиту.

— Чудесно, — сказала она. — От чего?

— От того, кто шумит, — сказал я.

— Идиот, — сказала она, размыкая объятия. — Спи дальше.

Снова раздался ужасающий грохот, за котором последовали заполошные крики. Первым делом мне захотелось спрятаться под кровать, но именно этого и ждут от человека, который не едет на Сицилию. Кроме того, чтобы не превращать ближайшие пару недель в ад, не стоило праздновать труса на глазах у Федры. Поэтому я набросил плащ, отыскал меч и высунул голову в дверь.

Я сразу увидел, что маленькая статуя Гермеса валяется на боку, а голова и фаллос у нее отбиты. Я не храбрец, но за эту статую были заплачены хорошие деньги после того, как была разбита ее предшественница, и мне захотелось перемолвиться с виновником. Я посмотрел вверх и вниз вдоль по улице, но никого не было видно; только лунный свет, несколько бродячих собак и лужа рвоты. Как в любую другую ночь в увенчанном фиалками Городе Муз.

Разумный человек выругался бы и вернулся в постель. Вместо этого я подобрал полы плаща, покрепче сжал рукоятку меча и отправился карать. Грохот, раздавшийся сразу за углом подсказал, что негодяя еще можно настичь. Неслышно ступая вдоль стен, я завернул за угол и увидел банду совершенно пьяных молодых мужчин, разносящих статую у порога соседа Филопсефа, торговца зерном.

Их было довольно много, и притом все они отличались рослостью, а опьянение, как известно, открывает путь самым жестоким инстинктам. Я решил, что Калликрат был прав — только дурак может стремиться в битву. Я начал отступать, но увы, было уже слишком поздно. Один из развеселых каменщиков увидел меня и развопился.

Интересно, как это пьяным удается бегать так быстро? Прежде чем я успел преодолеть несколько шагов до своего дома, они уже были рядом, и мне ничего не оставалось делать, как замахать на них мечом, что твой Ахилл. Один из них издал оскорбительный звук и отобрал у меня меч, а другой заломил мне руки за спину.

— Я же сказал, никаких свидетелей, — произнес кто-то сзади невнятно. — Придется перерезать ему глотку, кто бы это не был.

— Отличная идея, — сказал тот, который отобрал у меня меч. Он был высокого роста, лысый, и я узнал его голос.

— Как это похоже на тебя, Аристофан, сын Филиппа, — сказал я, — использоваться пьяный разгул как предлог избавиться от главного соперника.

— О, бога ради, — сказал Аристофан. — Неужели это опять ты? — Он уставился на меня и заскулил, как пес при виде лакомого куска. — Господа, — заявил он. — Это уж чересчур. Каждый раз, когда я решаю немного повеселиться, этот маленький уродец возникает ниоткуда и начинает путаться у меня под ногами. Это уже даже не смешно, честное слово. Прошу вас, уведите его куда-нибудь и отрежьте ему башку.

— Да кто он такой? — спросили сзади.

— Меня зовут Эвполид, — сказал я. — И как поэт, я нахожусь под прямой защитой Диониса. Любой, кто хотя бы оцарапает меня, будет обречен не пить до конца жизни ничего, кроме воды.

Кто-то хихикнул, и тут же все зашлись хохотом, как это случается у пьяных — все, кроме Аристофана, который умолял не оставлять меня в живых. Это же так весело, уговаривал он друзей — можно будет носить мою отрубленную голову в сумке и доставать ее, когда потребуется превратить кого-нибудь в камень.

— А теперь, — сказал я уверенно, — верните мне мой меч, и я позволю вам завершить работу, которая, как я вижу, имеет большое общественное значение.

— Это верно, — сказал кто-то. — Мы должны предотвратить отправление флота. Не допустить, чтобы Алки-как-его-там обежал Сицилию и понадкусал весь их сыр. Вот только закончим тут и пойдем жечь корабли.

— Какая прекрасная идея, — сказал я. — У нас есть шанс остаться дома.

Я снова завладел мечом (человека, который его держал, я тоже узнал — в сущности, я узнал многих из них — никто из них не собирался на Сицилию, отчего, вероятно, они и пьянствовали) и поспешно, не оборачиваясь, пошел к дому. Звук разбиваемого мрамора возвестил о том, что они продолжили свои труды. Я захлопнул дверь и задвинул засов.

— Ну? — спросил Федра. — Кого ты убил? Тебя не было довольно долго.

— Успели разбежаться, — сказал я. — Ты же волновалась, правда?

— Ничего подобного, — сказала Федра. — Кому какое дело, что с тобой случится?

Я швырнул меч в угол. Краткое соприкосновение с опасностью почти заглушило сожаления об упущенной возможности побывать на Сицилии, и дух мой воспрял от собственного, пусть небогатого, хитроумия, которое позволило мне выпутался из переделки невредимым.

— Иди сюда и повтори, что ты сказала, — заявил я.

♦

На следующее утро воцарилось всеобщее уныние. Следует понять, что в те времена, до того, как философия вошла в моду, люди были до крайности суеверны, а грядущее отплытие флота и без того взвинтило нервозность. И поэтому, когда поутру обнаружилось, что кто-то разнес статуи бога (оказалось, что развеселые каменщики успели расправиться с большей частью герм в Городе), это было воспринято, как скверное предзнаменование. Гермес, говорили все, это Бог-Спутник. Он сопровождает наши души на пути через Стикс, присматривает за послами и путешественниками на трудном пути — а теперь статуями можно только дорожки посыпать; уж конечно, он разгневан. Думаю, главной причиной паники было то, что никто не знал, кто разбил статуи, поскольку все (кроме меня) спали в ту ночь сладким сном; одна часть граждан собиралась в путь и легла пораньше, другая нагрузилась на прощальных пирах и спала особенно крепко. Поэтому можно было только гадать, кто несет ответственность за святотатство, а в подобных обстоятельствах первыми на ум приходят заговорщики. К восходу солнца сложилось общее мнение, что за разгромом стоит антидемократическая фракция, желающая навлечь на флот катастрофу, чтобы затем каким-то неведомым образом захватить власть в городе. Все это было очень тревожно.