ДВА

Алкивиад дураком не был. Он спрыгнул с корабля при первой же возможности и поспешил в Спарту, где ему ужасно обрадовались. Афиняне утешились, осудив и приговорив его к смерти in absentia, что было почти так же весело, как если бы он при этом присутствовал. Жаль, он не смог произнести ответную речь, но с другой стороны, его все-таки признали виновным, доказав без всяких сомнений, что именно он стоял за святотатством (что было бы не так просто, произнеси он ее).

Флот продолжил свой путь под командованием Никия, а мы сидели дома и в волнении ожидали вестей о падении Сиракуз. Однако проходили недели, новостей не было — и мы позабыли о Сицилии и стали ворчать, каким пустым в наши дни стал Город, и как трудно набрать народу на званый обед. Недели превратились в месяцы, новостей по-прежнему не было, и все на Рыночной площади были уверены, что Никий покончил с Сицилией и двинулся дальше, к Золотым Островам или к Островам Вечного Дождя.

Деньги, обещанные верными сицилийскими союзниками, не прибыли, и вскоре мы узнали, почему. Вы помните, что послов Алкивиада принимали в домах, где все было сделано из серебра; что ж, приходится признать — тут сицилийцы проявили завидное хитроумие. За неделю или около того до прибытия посольств они реквизировали все серебро и все деньги, какие имелись в их городах, и устроили афинским гостям впечатляющее представление. Затем, когда те отбыли в следующий город на их пути, серебро обогнало их, и сицилийцам оставалось только молиться, чтобы афиняне не заметили, почему это в Эгесте точно такая же серебряная посуда, как в Катане. Что же до городских сокровищниц, то они наполняли подвалы камнями и фигами, а сверху тонким слоем распределяли монеты, сыпля их более толстым слоем у входа.

Когда ярость, вспыхнувшая из-за того, что нас перехитрили какие-то сицилийцы, поутихла, мы решили считать обман проявлением провинциального чувства юмора и забыть о нем; в конце концов, казна Афины в Акрополе была полна чеканного серебра, и нельзя сказать, что мы тратили деньги — мы скорее инвестировали их, и несколько сотен талантов были небольшой ценой за власть над миром и уничтожение Спарты. Но все это вкупе с делом Алкивиада и отсутствием зримых успехов заставило народ беспокоиться за успех предприятия, чего раньше не случалось. Никому, однако, включая законченных параноиков, даже не приходило в голову, что экспедицию следует отозвать; думали только о том, что в свое время нужно будет кого-нибудь за что-нибудь наказать. Это было настолько близко к обычному состоянию умов, что вскоре и обсуждать стало нечего. Затем от Никия пришло письмо, которое сильно отличалось от его предыдущих, совершенно неинформативных посланий.

Существует, полагаю, целое искусство сочинения военных донесений; мою любимое, написанное, кажется, спартанским военачальником позднее в ходе войны, звучало примерно так: «Корабли утонули. Стратег мертв. Солдаты голодают. Не имеем ни малейшего понятия, что делать дальше. Советуйте». Письмо Никия было длиннее, но не сильно оптимистичнее.

По его словам, прошедшее с высадки время он потратил, возводя стены. По собственному самосскому опыту я знаю, как военные ценят добрую стену, особенно если воздвигнута посреди ничего и путается под ногами у пехоты. Возможность указать на стену и сказать: я построил ее — сама по себе сродни победе; поскольку (по словам Никия) никаких других достижений на Сицилии не предвиделось, я могу понять, почему он занимал свое время именно таким образом.

Истина, которая крылась за словами Никия, заключалась вот в чем: его положение совершенно безнадежно. Будучи самим собой — осторожным, рассудительным Никием — он предоставил сиракузцам достаточно времени, чтобы разобраться со внутренними проблемами (думаю, они убили несколько человек — это универсальное решение), и армию агрессора встретила единая, решительная сила. Кроме того, они добились обещаний помощи от наших противников в Греции, и спартанцы отправили им своего стратега. Хуже же всего было то, что сиракузцев оказалось гораздо больше, чем мы думали, и они не были склонны к проявлениям некомпетентности в сфере войны на суше и на море. Единственный умный коллега Никия, смелый и довольно честный человек по имени Ламах, был убит, и теперь стратег не видел никакой возможности добиться поставленной цели, если не произойдет основательного божественного вмешательства — в виде чумы, скажем, или крупномасштабного землетрясения. Очевидно, самым разумным в этой ситуации решением было пошабашить и отправиться домой; но попытайся он осуществить его, то не успел бы снять шлем, как оказался бы под судом по самому серьезному обвинению. Только отстранение от должности стратега могло дать ему шанс попробовать вино следующего урожая; в этом случае он по крайней мере мог бы заявить (на суде), что был буквально в шаге от того, чтобы обрушить башни Сиракуз во прах, когда «Паралия» с приказом об отступлении причалила к острову.

И, будучи самим собой, Никий прибег к тактике, которую он с такими катастрофическими последствиями уже применял ранее. Он умолял сообщить народу, что для исполнения своей миссии нуждается в двукратно большем количестве кораблей и воинов, ему нужны все наличные деньги Аттики и империи, а также коллеге (а лучше два), которые могли бы помочь ему с командованием — а еще нельзя ли ему вернуться домой, ибо почечные колики делают выполнение возложенной на него миссии невозможной. Он осознает, что если запрошенные силы будут отправлены, то Афины опустеют, лишатся всех плавательных средств крупнее рыбачьей лодки и обанкротятся; но если Афины хотят получить Сицилию, то такова ее цена.

О, мой любимый город! Ты выслушал послание Никия, произнес несколько речей, отчеканил несколько удачных фраз и выдал все, чтобы было запрошено, кроме разрешения Никию вернуться домой. Думаю, только после этого я полностью осознал масштабы твоей мощи, изобилие кораблей и мужей и твою непроходимую тупость. Организация экспедиции, подобной первой, сейчас не под силу ни единому городу и ни одной конфедерации городов; но собрать второй флот еще больше первого и отправить его вослед по одному только слову идиота — акт такого величественного безумия, что ни у кого не повернется язык упрекнуть тебя. Он превосходит даже баснословное сумасшествие персов. И чтобы довести эту войну до конца, до последней капли крови, во главе этого флота ты поставил блистательного Демосфена, способнейшего из твоих стратегов, а ним отправил Эвполида, сына Эвхора, из демы Паллена, и еще пять тысяч мужей.

♦

— Бога ради, женщина, перестань суетиться, — сказал я Федре, собираясь в Пирей, — и пожалуйста, не беспокойся. Не успеешь оглянуться, как мы вернемся.

— Ты твердишь — не беспокойся, не беспокойся, — сказала она, привязывая мешок с продуктами к моему щиту, — я совершенно не беспокоюсь. Если кто тут и беспокоится, так это ты. Ты уверен, что ничего не забыл?

— Разумеется, я ничего не забыл.

— Запасные одеяла?

— Взял.

— Чистая туника?

— Взял.

— Нитки и иголку?

— Взял.

— Запасной подшлемник?

— Ох, будь я проклят, нет! Так и знал, что что-нибудь да забуду.

Она триумфально ухмыльнулась.

— Я запаковала его вместе с едой. Он будет сильно вонять сыром, но это ничего.

— Стерва, — сказал я. — Ты сделала это специально.

Я выглянул за дверь. Небо начало розоветь, скоро рассветет.

— Гектор, отправляясь на битву, не называл свою жену стервой, — сказала Федра.

— Но Андромаха была любящей, красивой и доброй женой, — сказал я. — А ты стерва.

— А, ну тогда ладно, — сказала она.

Я нахмурился.

— Ты что ли не хочешь оставить за собой последнее слово, Федра? — спросил я. — Это на тебя не похоже.

Она улыбнулась.

— Скажу его, когда вернешься, — сказала она. — Стану тут придумывать оскорбления, как раз будет чем занять время. Ох, Эвполид, в доспехах ты выглядишь дурак дураком.

— Я и чувствую себя дураком, — сказал я, покачав плюмажем. — Тот, кто придумал воткнуть пучок конского волоса в шлем, должен бы за это ответить. Добра тебе.

— Спасибо, — сказала она. — К твоему возвращению столько зла накоплю. Ты же вернешься, правда?

— Я отвечу — да, и ты тут же скажешь — жалко?

— Точно, — она поцеловала меня и натянула мне шлем на нос. — А теперь иди, а то опоздаешь, и я познаю позор жены единственного человека, который не успел на корабль.

Она вытолкала меня за дверь и захлопнула ее, а я пошел прочь так быстро, как мог, и не оборачивался.

По пути в Пирей я столкнулся с Калликратом — в буквальном смысле, поскольку шлем все время сползал на глаза, и я то и дело слеп. Несколько мгновений я не узнавал человека в доспехах, на полу плаща которого я только что наступил; но едва он обругал меня неуклюжим идиотом, я признал голос.

— Калликрат! — сказал я. — Чего это ты так вырядился?

— Кто это там под этим ночным горшком, уж не Эвполид ли? — он поправил мне шлем. — Я как раз шел к тебе. Подумал, что мы могли бы пойти в Пирей вместе.

Я уставился на него.

— Ты тоже плывешь на Сицилию? — спросил я.

— Совершенно верно, — сказал он. — Последние дополнения к списку, прямо с утра. Забирают всех.

Я был в таком восторге, что лишился дара речи.

— Да это же прекрасно! — вскричал я наконец. — До чего же я рад это слышать!

Калликрат нахмурился, как во времена моего детства, когда я отчебучивал какую-нибудь дурость.

— За что ты так? — спросил он. — Что плохого я тебе сделал?

— Но разве ты не хочешь плыть, Калликрат? — спросил я, заинтригованный. Он только покачал головой.

Чем ближе мы подходили к докам, тем более людно становилось на улицах, и я никогда не видел более завораживающего зрелища. Это было нечто среднее между карнавалом и похоронами. Тут были и танцоры, и флейтисты, и женщины с гирляндами цветов — а рядом с ними шли жены и матери, одетые в траур, рыдая и вскрикивая, пока их мужчины пытались выдрать свои плащи из их пальцев. Были тут колбасники, поэты, художники с мольбертами, предлагающие за пять минут написать портрет отбывающего героя на амфоре или на кувшине для масла всего за одну драхму, женщины из деревень, торгующие амулетами от сглаза; полировщики копий и плюмажники, ремесленники, ремонтирующие щиты за пять минут, предсказатели судьбы и продавцы кильки (на случай, если кто-нибудь забыл дома паек); кредиторы в поисках должников, ростовщики, арендаторы, желающие взять землю в пользование, и собственники земли, желающие получить арендную плату, торговцы, скупающие долю в добыче, старые солдаты, готовые за обол рассказать все, что они знают о Сицилии. И прямо под самым роскошным плюмажем, который мне доводилось видеть — Аристофан, сын Филиппа, дающий последние указания своему начальнику хора насчет двух пьес, которые он передал последнему на попечение — на тот случай, если вернется слишком поздно, чтобы заняться ими самому.