ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Мой сын Эвтихид — «сын счастливчика», идея Федры — родился девять месяцев спустя, в тот год, когда Алкивиада вторично избрали стратегом. Он был маленьким, болезненным младенцем — хотя и не унаследовавшим идиотских ухмылок своих родителей — и никто не ожидал, что он проживет больше недели. Но он выжил, и как только он стало ясно, что он не собирается умирать, мы нашли ему самую лучшую кормилицу.

Естественно, мы с Федрой ругались из-за него с момента его появления на свет. Я был за то, чтобы он рос в деревне, среди коз и олив, как я сам, вдалеке от городских пороков; таким образом, говорил я, если позже он захочет жить в Афинах и принимать участие в городской жизни, то это будет его собственный выбор. Но человек, который вырос в Городе, никогда не почувствует себя как дома в деревне, говорил я. Он не научится использовать свои глаза и уши и дорожить отношениями с соседями. Но Федра заявила, что я могу делать что мне угодно, а ее сын будет воспитан, как подобает Всаднику — с должным образованием и в приличном обществе, и в один прекрасный день станет стратегом. Мы пошли на компромисс: пусть все будет по ее, а взамен она не будет на меня орать. На деле же расти ему пришлось несколько в иной обстановке, как вы увидите позже.

В то время, с одной стороны, у нас был мир со Спартой — по крайней мере, теоретически; с другой стороны, мы, кажется, воевали со всеми остальными. Но это была война, которая, казалось, не причиняла особого вреда никому —- то есть, она протекала где-то за пределами Аттики, и мы могли спокойно возделывать землю, а тем, кто искал наемной работы, всегда находилось дело, особенно на флоте. Каждый год проходили погребальные церемонии в память тех тяжелых пехотинцев, кто погиб на службе, и каждый год у меня становилось на пятнадцати-двадцать приятелей меньше. С третьей стороны, я унаследовал еще двадцать акров земли, оказавшись ближайшим живым родственником павшего в бою, и оказался опасно близок к достижению уровня в пятьсот мер урожая. Главными источниками моего богатства стали чума и война, и все-таки это было честные приобретения. Может, как раз поэтому я не алкал денег и имущества так, как многие другие; я просто жил себе и жил, а боги осыпали меня благами. Не будучи рожден богачом, я никогда не стремился стать еще богаче. Мои попытки увеличить доход с земли проще объяснить обычным инстинктом земледельца, чем чем-то еще. В конце концов, я жил не в Коринфе и не в Персии, и не нуждался в деньгах на политическую карьеру; вокруг было очень мало того, что можно купить за деньги.

Мало-помалу Афины залечили раны, нанесенные чумой. Дань со всей империи продолжала течь в Город — и каждый раз, читая списки данников, я вспоминал о том маленьком храме на Самосе — в то время как плоды нашего собственного труда в Аттике, хоть и не достигшие покуда довоенного уровня, казались неожиданным бонусом после многих лет войны. Мудрецы говорили, что земля, с которой кормилось слишком много народу, нуждается в долгом отдыхе, и ей его предоставили спартанцы. Рассказывали, что кое-где виноградники приносили по пятьдесят галлонов вина с акра, что было неслыханно со времен диктатора Писистрата, и что когда лоза, которую мы сажали каждый год взамен вырубленной, начнет приносить плоды, мы станем богаты, как цари. Но никто из нас не ожидал собрать урожай оливок — чтобы начать плодоносить, дереву в Аттике требовался срок, сравнимый со сроком жизни целого поколения.

Эти разговоры напомнили мне кое о чем; чтобы отпраздновать рождение сына и заодно избавиться от Зевсика, я выполнил наконец данную ему клятву и засадил его землю лучшим виноградом. Я собирался сделать это с самого конца войны, но сперва он судился, а я сочинял ему речи для суда — собственно, это было первое, что я вообще написал — и было не до винограда, а потом я стал сочинять пьесы. Затем два брата Зевсика погибли в море, не оставив детей, и последовали новые иски. В конце концов все утряслось и Зевсик оказался хозяином девяти с небольшим акров хорошей, но пустой земли. Я засадил ее всю, из-за чего он чуть не порвался от переполнявшей его благодарности, занял ему достаточно денег, чтобы он смог дотянуть до первого урожая, взял с него обещание дать знать сразу, как понадобится помощь и пожелал ему всяческой удачи. Когда я в следующий раз оказался в его владениях, то был поражен трансформацией. Бесполезный ручеек на склоне горы превратился в образцовый ирригационный канал с отводами во все концы участка. Каждая лоза была аккуратно подперта и тщательно подрезана, и каждый клочок земли между рядами был засеян ячменем. Нигде не было видно ни камешка, а из-за наполовину возведенной стены амбициозных пропорций раздавался зычный голос, декламирующий первые строки «Персов» Эсхила. Я покричал, и Зевсик, ставший еще крупнее прежнего, бегом явился на зов.

— Ну что же, — сказал я. — Не думаю, что когда-нибудь видел виноградник лучше этого.

Он с энтузиазмом закивал.

— Знаю, — сказал он. — Лучший виноградник в Аттике. И еще кое-что. — Он указал на склон горы. — Я взял еще один акр: заброшенная земля, которую никто не использовал.

Я пригляделся.

— Но это же голый камень, — сказал я.

— Ты же с ним справился, — сказал он. — Всему, что я делаю здесь, я научился у тебя в Паллене и Фреаррах. Всякий раз, когда я не знаю, что делать, я говорю себе: а что сделал бы Эвполид? И тут же приходит ответ.

Я не знал, плакать мне или смеяться.

— Но ты добился большего, чем мне когда-либо удавалось, — сказал я. — Да что говорить, это что-то невероятное! Где ты нашел работников?

— Нет, нет, — ответил он. — Я все сделал сам. Я не хотел тратить твои деньги чаще, чем необходимо, потому что после первого урожая пройдет по крайней мере год, прежде чем я смогу их вернуть и...

Мысль о том, что он практически убивается на склоне горы, чтобы вернуть деньги, которые я считал подарком — и думал, что он это понимает — была невыносима.

— Бога ради, — сказал я. — Не беспокойся об этом.

Он улыбнулся блаженной улыбкой, как будто увидев бога.

— Это очень на тебя похоже, — сказал он. — Но это долг чести. А пока, если у тебя есть минутка, я бы хотел посоветоваться с тобой насчет тех подпорок. Не стоит ли сделать их на палец повыше, как ты полагаешь, или они уже достаточно высоки?

Я бы не удивился, обнаружив где-нибудь поблизости святилище Блаженного Эвполида, и был очень рад убраться оттуда.

♦

Зевсик был не единственным, кто в то время трудился, не щадя живота, и по мере того, как возвращалось процветание, люди чаще и чаще задумывались о Спарте. Общее мнение было таково, что Город — а говоря точнее, лично Никий — более или менее позволил спартанцам диктовать нам свои условия. Проблема была сложнее, конечно — в глубине души все были уверены, что Афины не будут чувствовать себя в безопасности, пока Спарта не превратится в груду щебня, а ее народ не исчезнет с лица земли. Однако же, если мы собираемся уничтожить Спарту (рассуждали мы), нам потребуется вдвое, если не втрое больше ресурсов — кораблей, денег и превыше всего — живой силы. Мы необходимо расширить нашу империю, и это должно стать нашей ближайшей целью. На востоке расширяться было уже особенно некуда, хотя некоторые поговаривали о том, что надо бы сбросить персидского царя царей с его трона и растоптать Спарту сапогами египетского и мидийского ополчений. Но это были разговоры ни о чем: царь был слишком могуч, а кроме того, нам требовались греки. Поэтому взор народа обратился к западу, к греческим городам Италии и Сицилии и даже еще дальше. Люди начали припоминать истории, рассказанные их отцами: о человеке по имени Колеус, которого унесло далеко на запад штормовым ветром, и который вернулся назад на корабле, нагруженном серебром, или о Золотых Островах на краю мира, лежащих так далеко, что Солнце там заходит на востоке. Припоминались и более достоверные рассказы о богатстве запада — там есть не только зерно, хотя западные страны невероятно плодородны и из всех злаков в них выращивают одну лишь пшеницу, но также и металлы и лес, шкуры и шерсть, золото, серебро, янтарь и драгоценные камни — все, что мог бы предложить восток, но под охраной лишь нескольких жирных греков и недочеловеков-дикарей. Из Италии, говорили люди, мы можем двинуться на завоевание земель вокруг Массилии, где дожди идут так часто, что приходится рыть канавы — не для того, чтобы задержать воду, но чтобы избавиться от нее; а можем отправиться на юг, к Карфагену и Кирене, и еще дальше — в жаркие страны, где люди еще чернее ливийцев. Геркулесовы Столпы — не край света, как считали предки; финикийцы проникли за них и нашли олово и медь и огромных животных со шкурами такими толстыми, что они годились на щиты. Там лежали беспредельные возможности, и чтобы ими воспользоваться, нужна была только опорная база.

Мне приходило в голову, что если уж мы были способны завладеть столь обширными удаленными землями, практически не напрягаясь, то казалось как минимум странным, что небольшой городок, который располагался не далее как в двухстах милях от нас и в котором вместо денег имели хождение железные прутья, привел нас в такое затруднительное положение. Разумной мне казалась аргументация Клеонима и его друзей. Они вопрошали: у кого в Пелопоннесском Союзе больше всего боевых кораблей? У Коринфа, конечно. И разве неправда, что это коринфские корабли завозят в Пелопоннес большую часть зерна? Воистину это правда. И где же коринфяне берут зерно, которым они снабжают своих союзников? Разве оно не с золотых полей Сицилии, главным же образом — из Сиракуз, союзника Коринфа? И разве нет у нас у самих союзников на Сицилии — хороших, надежных союзников, богатых деньгами, которые живут в вечном страхе перед агрессией Сиракуз? Разве можно найти лучший повод, чтобы вмешаться в сицилийские дела, чем помощь нашим друзьям? Более того: эти дружеские города готовы оплатить войну чеканным серебром из своих бездонных запасов. Война не будет стоить Афинам ни гроша; а если нас ждет успех (а как, скажите на милость, может он нас не ждать?), мы не только завладеем неизмеримыми богатствами Сицилии, мы еще и отрежем от них Коринф, а через него — и весь Пелопоннес, лишив его главного источника импортируемого продовольствия. Коринф будет уничтожен и принужден склонить перед нами голову, пелопоннесцы лишатся пищи и флота, и мы, обладая окончательным контролем над морем и Коринфским перешейком, сможем просто заморить их голодом.