2. Фундамент

Если говорить откровенно, Валентин Васильевич Фирсов слегка стыдился своей жены.

Сошлись они тринадцать лет назад, в пору, когда Фирсов был голодным, относительно худым и истекающим слюной студентом. В пединститут он поступил поздно и только с третьей попытки. В деревне, где он рос, имелась только восьмилетка, да и в той Валя Фирсов, лопоухий и длиннолицый пацан, больше по коридорам слонялся, чем сидел в классе. Учение он не любил, давалось оно ему с превеликим трудом, с муками и слезами. Немалую роль в усвоении им школьных премудростей играл старый солдатский ремень отца, ставший мягким и пегим от старости, но литая пряжка сохранила свою убойную силу. Она, бывало, в минуты тятькиных экзекуций так огненно припечатывалась к пухлым ягодицам Вали, что от боли его ломкий голос срывался на поросячий визг. Однако ни ремень отцовский, ни слёзные заклинания матери не будили в маленьком Фирсове страсти к учёбе — голова его усваивала из курса наук весьма малую толику на нетвёрдую хилую троечку.

После восьмилетки, когда встал вопрос о дальнейшем жизненном пути Вали Фирсова, случилась в их семье очень большая баталия. Крепкий брусчатый дом о пяти окнах по фасаду ходил ходуном и трясся от ора, плача, брани и свиста ремня. Но ни заалевшие звёзды от пряжки на заднице, ни проклятия и опять же мольбы матушки, ни даже угроза отца, что он лишит сына наследства, резону не имели, и Валя от школы-интерната в райцентре отбрыкался наотрез. Пошёл к отцу, который заведовал отделением в колхозе, на конюшню.

Так бы и проробил всю жизнь конюхом, если бы судьба не сдала карты по-своему. То ли потому, что Валя Фирсов был сынком заведующего, то ли потому, что единственный из молодых в деревне не имел комсомольского поручения, а это по тем временам ни в какие ворота не лезло, только вдруг его назначили, как выразился на собрании секретарь комсомольского комитета колхоза, вожаком молодёжи отделения. Это событие переломило судьбу Валентина Васильевича Фирсова, предопределило его будущее и, видимо, конец.

Нахаловка стояла в славном уголке области, на берегу чистой речушки Синявки, окружённая светлыми лесами с просторными полянами. Сюда любило наезжать начальство разных рангов, в том числе и комсомольское. И Валя Фирсов вскоре приобрёл славу гостеприимного хозяина. С помощью родителей, тонко понимающих суть, он всегда находил чем угостить высоких гостей — благо, дом у них был не дом, а полная чаша. Особенным почётом у комсомольских вожаков и вождей пользовался превосходный фирсовский «самиздат» настоянный на лесных ягодах и травах, который так удавался Валиной матушке. А уж рыбалку гостям Валя Фирсов устраивал всегда на высшем уровне — с малолетства имел страсть к ужению рыбы и немало в том преуспел.

Но вот что удивительно: хотя в доме не переводились бражка и самогон, хотя отец позволял себе чуть ли не каждый Божий день расслабить организм после суетного дня стаканом, а то и двумя, хотя визитёры с центральной усадьбы, райцентра, из области наезжали почти каждую неделю, юный Валентин Васильевич Фирсов очень осторожно и умеренно относился к питию уже в то время. Каким-то внутренним чутьём, находясь всё время среди пьяных лиц и рож, вдыхая то и дело ароматы алкогольных испарений и с отвращением вталкивая в себя чарку-другую горького зелья, он чуял, что единственный способ как-то выделиться, обратить на себя внимание начальства — это всегда быть хотя бы чуть-чуть трезвее остальных.

Однажды в Нахаловку приехал сам первый секретарь райкома комсомола Анатолий Быков. С ним нагрянули корреспондент «Комсомольского вымпела» и колхозный вожак молодёжи. Вожак шепнул Вале, что первый — страстный рыбак и надо-де устроить рыбалку с ночёвкой.

— Это — наш вопрос! — с готовностью встрепенулся Валя.

В километре от деревни на берегу Синявки он давно уже оборудовал настоящий лагерь с добротным вигвамом, покрытым толем, рядом торчали стол и стулья из пней, сделал он и мостки для выуживания рыбы. А уж снастей каких только не имелось у Вали Фирсова!

Уже поздно вечером они кейфовали вокруг костерка. Все, кроме хозяина, запьянели от «фирсовки» и густой божественной ухи. Колхозный вожак молодёжи уже вырубился и слегка похрапывал, очкарик корреспондент из «Вымпела», в узеньких модных брючках и кедах на босу ногу, клевал носом в колени. Быков тоже крепко выпил и, сбросив свою раннюю сановность, совсем несолидно то и дело вскакивал и бежал к садку взглянуть на увесистую щуку, выловленную им на вечерней зорьке.

— Слушай, Валентин, — вдруг встревожено спросил он Фирсова, когда тот в очередной раз лишь пригубил, — чего это ты скромничаешь? Пей, я разрешаю!

— Да что-то не хочется, честное комсомольское, — начал оправдываться Валя. — Да и обещал вон ему, — кивнул Фирсов на журналиста, — заметку к утру написать. Как мы к Ленинскому зачёту готовимся. Сейчас вот вас положу отдыхать и сяду сочинять.

— Ну-ну... — протянул первый, внимательно и как-то трезво взглянув на Валю Фирсова.

Валя потом несколько дней тревожился: что означал сей пристальный взгляд? Не рассердился ли секретарь?

Оказывается — нет. Наоборот, он стал частенько наезжать в Нахаловку.

А вскоре, через годок, Валя Фирсов уже жил на квартире в райцентре, служил инструктором райкома комсомола и учился в вечерней школе. Притом, учился всерьёз, кляня себя за былую лень, урывая время от сна, вгрызался, словно отбойный молоток, в гранит науки. Тогда у него уже отчеканились окончательно правила жизни, которые, он верил, помогут ему выбиться из грязи в князи. Правила эти в сжатом виде сводились к простейшей формуле: не пить, иметь вузовский диплом и быть всегда почтительным со старшими по службе.

Причем, самой гениальной частью триединства была, конечно же, первая. Во время повального и повсеместного пьянства Валя сумел увидеть и предугадать, что рано или поздно начнётся широкая кампания борьбы с «зелёным змием» — этим эвфемизмом любил Валя обзывать пьянящие напитки в своих заметульках (он, с лёгкой руки очкарика-стиляги из «Комсомольского вымпела», начал пописывать в молодёжку и в районную газету). Да и в те брежние застольные времена, как он прозорливо подметил, начальство как бы само ни упивалось, а в подчинённых больше любило почему-то трезвость. Вот и решил Валя Фирсов сразу и на всю оставшуюся жизнь: всегда пить меньше начальства, с подчинёнными (когда они будут) не пить вовсе, всячески и везде подчёркивать свою трезвость.

Это его правило — не пить, учиться и угодничать — стало своеобразным маслом в двигателе его судьбы. Он выслужился в армии до старшины, протиснулся там в партию, после увольнения в запас заделался литсотрудником в районной газете и, наконец, с очередной попытки, вооружённый отличными характеристиками, поступил в пединститут.

Мать его преставилась, когда он служил в армии, отец вышел на пенсию и числился в это время сторожем на ферме. Здоровье его от «фирсовки» покачнулось, характер ещё больше скукожился, скупость его разрослась, словно раковая опухоль, и предопределила житьё-бытьё Валентина в студенческие годы. Стипендии он не получал по причине сплошных «удов» в зачетке, Василий Соломонович дозволял ему набивать в рюкзак продукты натурой, и то больше овощ — картоху да лук, а деньгами выдавал на месяц четвертной с пребольшущим скрипом. Валя, правда, не роптал: во-первых, трепетал отца ещё с младых ногтей, а во-вторых, ждал своего часа — он был единственным наследником, а у папани скоплено грошей фантастическое, по его, Вали, меркам, количество.

Примечательной чертой в натуре Валентина Васильевича Фирсова была та, что он умел цепко приглядываться к окружающим людям и очень точно определять, кому живётся лучше и как они этого добиваются. Очень скоро он просчитал, что лучше и сытнее живут те студиозусы, которые заимели «мамок». Мамкой на студенческом жаргоне называлась женщина, имеющая жильё и страстное желание подкармливать какого-нибудь бедного студента. Само собой, не за спасибо. Мамки, как правило, лучшие свои годы уже прожили, невинность давно потеряли и теперь питали последние надежды устроить свою личную жизнь, прикормив голодного и ярого до плотской любви питомца альма-матер.

Валя Фирсов начал искать себе мамку ещё на первом курсе, но успех пришёл не сразу. Дело в том, что он был болезненно брезглив и чистоплотен, и эта его странная особенность (странная потому, что вырос он в условиях деревенского дома) очень усложняла ему жизнь. Знакомился он пару-тройку раз с женщинами, претендующими на роль мамки, но быстренько сбегал от них без оглядки и потом тщательно отмывался в общежитском душе, подавляя в себе при воспоминании о только что оставленной дульцинее приступы тошноты.

Однажды, к примеру, приятели-студенты зазвали его кутнуть в компанию по случаю Нового года. Обещали познакомить с потенциальной мамкой — хозяйкой собственного дома. Жила она — звали её, кажется, Варварой — на самом конце города в деревянной хибарке в два окна и покосившимися удобствами во дворе. Оказалась женщиной маленькой, пухлой, говорливой, лет уже далеко за тридцать. Валя не стал торопиться с выводами: сел, выпил, подзакусил плотно — готовила хозяйка ничего, подходяще. Ещё принял для развязности, пригласил Варвару на танго. Она, тоже уже подхмелевшая, тоненько заливалась на каждое его слово и жарко прижималась к его нижним рёбрам мягкими, невероятно большими грудями. Валя заволновался, голова его сильнее закружилась, он решился и, забыв про толпу, впился губами в её мягкий, жадный и умелый рот. Его словно ударило током. Он вообще к тому времени мало знал женщин, с самого раннего отрочества научившись обходиться без них...