Она была уверена: ей судьбой предназначено стать писателем.

Дейзи была не только порывистой и несдержанной на язык. А еще и безнадежной оптимисткой.

Премьеры всегда оборачивались сущим адом.

Себастьян Грант, граф Эвермор, мерил шагами дубовые половицы олд- викского[2] закулисья, слишком взволнованный, чтобы сесть. Столько времени прошло с тех пор, как на сцене ставилась его пьеса, что он уже и позабыл, на что похожи премьеры.

– Как пить дать, она провалится, – на ходу бормотал он. – Моя прошлая пьеса оказалась настоящей катастрофой, а эта – и того хуже. Господи, ну почему я не сжег глупую вещь, когда у меня была возможность?

Большинство людей было бы потрясено, услышав, как известнейший английский романист и драматург в подобной манере поносит свое произведение, но его друг – Филипп Хоторн, маркиз Кейн, – выслушивал обличительные тирады Себастьяна в адрес его последней пьесы с невозмутимостью человека, слышавшего все это и прежде.

– Ты сам не веришь ни единому своему слову.

– Еще как верю. Эта пьеса просто чушь собачья. – Себастьян добрался до конца подмостков и, развернувшись, зашагал назад. – Полнейшая чушь.

– Ты всегда так говоришь.

– Знаю, но на сей раз это чистая правда.

Казалось, Филиппа его слова не впечатлили. Оперевшись плечом на колонну и сложив руки на груди, он наблюдал, как его друг расхаживает туда и обратно.

– Некоторые вещи не меняются.

– Лучше тебе пойти домой до начала, – мрачно посоветовал он, оставив без внимания тихое замечание Филиппа. – Избавь себя от пытки смотреть на это.

– Совсем ничего стоящего?

– Ну, начинается она неплохо, – неохотно признал он. – Но во втором акте вся история летит в тартарары.

– М-м… – Кульминация столь невыразительна, что с таким же успехом ее могло и вовсе не быть.

– М-м… – А что до сюжета… – Себастьян запнулся и с издевательским смешком взъерошил свои темные волосы. – Весь сюжет построен на глупых недоразумениях.

– Что ж, значит, у тебя неплохая компания. Дюжины шекспировских пьес основаны на недоразумениях.

– Вот почему Шекспира явно переоценивают.

Филипп громко расхохотался, чем вызвал озадаченный взгляд проходившего мимо друга.

– Что здесь такого забавного?

– Только с твоим высокомерием можно считать Шекспира переоцененным.

Но Себастьяну было не до смеха.

– Мне нужно выпить.

Он прошествовал к закулисному столику, где для артистов было выставлено множество прохладительных напитков. Выбрав бутылку, он с вопросительным взглядом продемонстрировал ее Филиппу, но тот покачал головой, и Себастьян наполнил джином только один бокал.

Поставив бутылку на место, он поднял бокал и продолжил обсуждение новой пьесы: – Уэсли вообще незачем было обманывать Сесилию. Но скажи он правду, письмо в сумочке утратило бы всякий смысл, развязка наступила бы еще до конца второго акта, и пьеса была бы окончена.

– Зрители ничего не заметят.

– Само собой, не заметят, – Себастьян залпом осушил бокал. – Они будут спать.

Филипп фыркнул: – Сомневаюсь.

– А я ни капельки. Я был на репетициях. Неделя – , и эту пьесу прикроют.

Не услышав от друга ответа, он обернулся через плечо.

– Что, даже ради дружбы не поспоришь?

– Себастьян, возможно, пьеса великолепна.

– Нет, точно нет. Она недостаточно хороша. – Он замер. Будто бы из детства до него донеслись отзвуки отцовского голоса, изрекавшего эти самые слова почти обо всем, что Себастьяну, будучи ребенком, доводилось делать. – Все всегда недостаточно хорошо, – пробормотал он, прижав ко лбу холодный бокал.

– Неправда, – вернул его к действительности голос Филиппа. – Ты замечательный писатель, и ты чертовски превосходно это знаешь. – По крайней мере, – сразу поправился он, – когда не изводишь себя мыслями о том, насколько ты ужасен.

Себастьян сделал глубокий вдох и обернулся.

– Что, если критики разнесут меня в пух и прах?

– Тогда поступишь, как всегда поступаешь. Скажешь, чтобы отвалили, и напишешь что-нибудь еще.

Себастьяну был не столь радужно настроен.

– А что, если они правы? Вспомни мой последний роман? Когда его опубликовали четыре года назад, от него плевались все. Даже ты признавал, что он совершенно не удался.

– Я вовсе не так сказал. Ты потребовал моего мнения, и в ответном письме я сообщил, что он не вполне отвечает моим личным вкусам – и на этом все.

– Ты так любезен, Филипп. – Себастьян отхлебнул джина и поморщился. – Это было низкопробное чтиво. Я за полдюжины лет не написал ничего отвратнее.

Критики это знают. Ты знаешь. Я знаю. Завтра от меня не останется и мокрого места.

Последовало затянувшееся молчание, которое прервал Филипп: – Себастьян, я знаю тебя с тех пор, как мы были мальчишками. Двадцать пять лет тому назад на полях Итона я наблюдал, как ты каждый раз, пропустив мяч, клянешь себя, на чем свет стоит, но стоило тебе самому забить гол, и ты начинал фанфаронить, словно был божьим даром футболу. В Оксфорде я видел, как ты мучился над каждым словом своего романа, но когда его опубликовали, ты принимал свалившуюся на тебя славу с таким самодовольством, что мне хотелось придушить тебя за твое тщеславие.

– К чему ты ведешь?

– Меня никогда не переставала поражать эта двойственность твоей натуры. Ты непревзойденно высокомерен во всем, что касается твоих работ, но в то же время борешься со своей мучительной неуверенностью. Как могут в одном человеке уживаться две такие противоположные черты? Интересно, все писатели таковы или же только ты?

В те дни он не чувствовал ни толики высокомерия, о котором упомянул его друг, а вот неуверенности ощутил с избытком.

– Прошло восемь лет с тех пор, как мы виделись в последний раз. Жизнь за границей изменила меня. Я не могу… – Себастьян замолчал, не смея озвучить правду, хотя она непреложной истиной звучала у него в голове. Он больше не мог писать, но не в силах был произнести это вслух. – Я не тот человек, которого ты знал, – вместо этого закончил он.

– Ты точно такой же. Расхаживаешь туда-сюда, словно кот на раскаленной крыше, в худших выражениях понося свою работу и рассказывая каждому, кто готов слушать, что написанное тобою – полная чепуха. Ты уже высказал обычные зловещие пророчества о том, что пьеса никому не понравится и тебя ждет жалкий провал. Теперь я жду, когда ты перейдешь к той части, где объявляешь, будто твоей карьере конец, и круг замкнется. – Филипп покачал головой. – Нет, Себастьян, нет, ты можешь думать, что изменился, но этого не произошло. Ни на йоту.

Филипп чертовски сильно ошибался. Он изменился, и произошло это по причинам, которых его друг, вероятно, никогда не поймет. Однако, не было смысла объяснять Филиппу, какой разрушительный след оставили на нем последние восемь лет. Не стоило сообщать другу, что Себастьян уже никогда не возьмется за новую книгу, или же новую пьесу. С ним было покончено.

Опустошение пришло внезапно, погасив пламя его душевных сил. Он опустил голову, зажав переносицу между большим и указательным пальцами, не в силах противостоять волне непреодолимого желания схватиться за кокаин. Три года прошло с тех пор, как он в последний раз употреблял эту дрянь, но, Боже правый, он все еще ее жаждал. Кокаин заглушал губительные творческие сомнения, и писать становилось так легко. Его не заботило, хорошая работа или нет, потому что впервые в жизни она была достаточно хороша. Благодаря кокаину он чувствовал, что ему все по плечу: отразить любые напасти и восторжествовать над любыми обстоятельствами. Кокаин делал его непобедимым.

До тех пор, пока чуть его не убил.

– Себастьян? – вторгся в его мысли голос Филиппа. – Ты в порядке?

Подняв голову, он выдавил из себя улыбку.

– Разумеется. Ты же знаешь, каким угрюмым я бываю перед премьерой.

Прозвенел колокольчик, оповещая, что представление начнется через пять минут, и Филипп, отлепившись от колонны, выпрямился. – Мне лучше занять свое место. Иначе жена будет гадать, что же со мной сталось.

– Тебе не стоило приходить.

– Ладно, признаю, я мазохист.

– Не иначе. Пьеса – полный бред.

– Ты всегда так говоришь. – И его невозмутимый друг направился к левой стороне зала.

– Знаю, – бросил ему вслед Себастьян. – Но на сей раз это действительно так.

– Бред? – Себастьян недоверчиво уставился на развернутую газету в своих руках. – «Соушиал Газетт» назвала мою пьесу бредом?

Аберкромби, расценив сей вопрос как риторический, оставил его без ответа.

Вместо этого, камердинер взял поднос с бритвенными принадлежностями и, окинув Себастьяна пытливым взглядом, замер в ожидании. Саундерс, лакей, принесший утренние газеты, безмолвно торчал здесь же, выжидая, когда его, наконец, отпустят.

Себастьян не обращал внимания на них обоих. Он вновь перечитывал вступительные строки отзыва, напечатанного в утреннем выпуске «Соушиал Газетт»: «Себастьян Грант, некогда причисляемый к самым блестящим авторам девятнадцатого столетия, бездарно провалился, впервые попытавшись написать комедию. Сюжет «Девушки с красной сумочкой» – полный бред…» Себастьян остановился на том же самом месте, что и в прошлый раз, и взглянул на имя автора статьи.

– Джордж Линдсей, – пробормотал он, оторвав от газеты сердитый взгляд. – Кто такой, черт побери, этот Джордж Линдсей?

Аберкромби промолчал, вновь справедливо рассудив, что ответа от него не требуется. Он продолжал стоять возле кресла для бритья, ожидая, когда хозяин соизволит сесть.

Вместо этого Себастьян продолжил чтение.

– Сюжет «Девушки с красной сумочкой» – полный бред, – с нарастающим гневом повторил он, – с невыносимо избитой идеей и совершенно неправдоподобной фабулой. Коль скоро речь идет о комедии, сии изъяны были б простительны, будь пьеса по-настоящему забавной. Увы, ваш рецензент, нашел три проведенных в «Олд Вике» часа не забавнее визита к дантисту.