Ты изредка поглядывал на него, укладывая в чемодан очередную рубашку или брюки и ожидая потока обвинений и упреков: «Мы столько сил на тебя потратили, а ты так нам отплатил; пойми, верность родителям — это самое главное, все остальное обман, книжные выдумки; учти, ты пожалеешь об этом, одумайся, пока не поздно». Однако твой отец молча сидел, закинув ногу на ногу, словно присутствовал на последнем акте спектакля, финал которого — он это знал — предопределен заранее, и уже ничего нельзя сделать, чтобы его изменить. Вероятно, он хотел признаться тебе, что иногда задается вопросом, насколько отличалась бы его жизнь от теперешней, если бы все повернулось так, как он мечтал тридцать лат назад? Может быть, тогда его женой стала бы дочка Ортиса, наследница огромного состояния, которую он осмелился однажды в клубе пригласить на вальс «Сказки Венского леса», стремясь поразить ее своей прической а-ля Валентино[188], атлетической фигурой и элегантностью. Это был бы брак не по любви — какая уж там любовь! — хотя, возможно, и любовь тоже выдумана, как подсказывает ему опыт, а если и существует, то как ловушка природы, запретный плод с соблазнительной плотью. Скольких бы женщин — всех типов, рас и статей — он мог бы познать, меняя любовниц как костюмы, если бы был богат, сказочно богат! Правда, здесь тоже есть свой предел: любовные игры в какой-то момент приедаются. Дожив до своих лет, он понимал, что главное — нежность, ласка, они важнее, чем плотское наслаждение. Стал бы он счастливее — вот в чем вопрос, если бы приобрел способность обращать в золото все, чего бы ни коснулся, подобно фригийскому царю Мидасу? И где бы был тогда ты? Укладывал бы, как сейчас, пистолет в рюкзак, засовывал бы в картонную коробку книги, обличающие капитал, освобождал бы ящик стола, в котором, как ему показалось, мелькнула рамка от той твоей детской фотографии? В любом случае финал был бы одинаков: ему все равно пришлось бы испытать крушение иллюзий, потому что за всю свою жизнь, прожитую во лжи, как сказал бы ты, он не смог купить ни одного счастливого лета, ни одного месяца радости — большой и звонкой, как мяч, ни одного дня надежды, светлой и безоблачной, ни одного часа тишины наедине с незнакомой девушкой, сидящей на корме лодки. Он с еще большим основанием уехал бы из страны и переживал бы потерю не столько сына, сколько своих богатств, «потому что сын — уже оперившийся птенец, — заметил бы он в оправдание, — рано или поздно он оставит родное гнездо и улетит». Состояние же для того и существует, чтобы состоять при нас, служить нам верой и правдой.

Встав со стула, он выудил из мусорной корзины брошенную тобой фотографию, стряхнул с нее пыль и протер стекло рамки рукавом черного парадного пиджака. Он начал было что-то говорить, но, запутавшись в словах, снова умолк, бережно убрал фотографию в карман, сел, закурил новую сигарету и, укрывшись за дымовой завесой, погрузился в прощальную тишину, все так же не отрывая глаз от тебя, словно хотел навсегда запечатлеть твой теперешний облик. Впрочем, может быть, он видел в эту минуту себя прежнего, гордо закусившего губу, чтобы не наговорить дерзостей строгому отцу? Как бы то ни было, именно он, а не ты, переживал сейчас поражение, пожинал плоды долгой никчемной жизни, превратившей его в ничтожество, коль скоро он не сумел стать тщеславной куклой, наряженной во фрак, котелок и жилетку. Разница между вами состояла в том, что он не мог исправить своих ошибок, начать все заново, отправиться на поиски нового золотого руна, убедить твою мать и сестру подождать еще чуть-чуть — а вдруг все переменится — и, оставшись с тобой, попытаться осуществить утопию, в которую он, к сожалению, уже не верил. Единственное, в чем он упрекнул бы тебя, так это в наивности, слепой вере в то, что ваша страна, жалкая скорлупка в Мексиканском заливе, способна противостоять Риму наших дней, всемогущей нации, которой достаточно дунуть, чтобы все вы ушли на тысячи метров под воду, погрузились на дно Орьентской впадины. Но все это для него уже поздно, слишком поздно, и поэтому он должен не раздумывая принять предложение мистера Бишопа — «как только приедете, позвоните мне», — обещавшего ему место во флоридском филиале компании, для начала скромное, прежде чем другие, те, кто помоложе, перебегут ему дорогу, заставят познакомиться с нищетой, этой скрытой от глаз, но вполне реальной стороной луны, блеск которой его манит. Ты возражал, доказывал, что здесь очень скоро, уже завтра или в крайнем случае послезавтра, наступит небывалый прогресс, появится гарантированная работа для всех и блага потекут рекой. А пока что обнаглевшие негры и крестьяне не хотели даже пальцем пошевелить, в магазинах не было самого необходимого, и все товары подлежали строгому нормированию, явно не учитывавшему разные потребности граждан. Он вглядывался в твое нахмуренное лицо, когда ты, стоя перед маленьким круглым зеркалом, подрагивавшем на стене от сквозняка, делал пробор в спутанных волосах, и думал о том, что ты еще достаточно молод, чтобы пуститься в это донкихотское предприятие, рассчитывая отстоять справедливость и побороть всех великанов. Но жизнь вразумит тебя, заставит понять, что мир таков, какой он есть, — таким он был и пребудет во веки веков; что мы, люди, взяты из праха и в прах возвратимся, сколько бы ни пытались изменить судьбу. Никто не учится на чужом опыте, говорил он себе, а ты в это время уже перевязывал свои пожитки веревкой, чтобы взвалить их на плечо и отправиться искать собственную судьбу, довершив тем самым разрыв с отцом. Что он мог добавить в эту рождественскую ночь к своим прежним доводам, стершимся, как старая монета? Какой совет мог дать тебе, если и сам не сумел избрать правильный путь, не боролся за то, чтобы оставить сыну более справедливое общество, в котором тому не пришлось бы страдать? Он медленно встал, ощущая на плечах тяжкий груз предрассудков, ошибок, глупых поступков, ухищрений, чтобы взобраться повыше; бремя нелегкой, бессмысленной жизни, которое он должен будет нести, не ожидая поблажек и снисхождения, в чужой стране, где его никто не поймет. Как хотелось бы ему отыскать в глубине души слова любви для своего непокорного, дурно воспитанного сына; слова, которые спасли бы отца от твоего укора и забвения; подтверждение того, что, несмотря на все различия во взглядах, невзгоды и расстояния, он будет любить тебя до конца жизни. Это должны быть простые и тихие, как глухой рокот морской раковины, прощальные слова, которые вырвутся из глубины его кровоточащего сердца, вместившего двадцать лет твоей жизни и многое другое: безумную ночь — с вином, скрипками и луной — на пуховой перине и полотняных простынях, когда он породил тебя, извлек из мрака; эхо пожелтевших воспоминаний о своем отце, а может, и о деде; отзвуки обрывочных сведений, догадок, уходящих во тьму легенд о далеких предках, которые верили в тысячи божеств, в договоры с дьяволом и стремились к бессмертию, возрождаясь в каждом новом ребенке. Он долго рылся в карманах, словно надеялся отыскать там слова любви, что хотел оставить сыну. Произнесенные вслух, они смягчили бы причиненную тебе боль и его собственную скорбь; горечь сиротства, на которое ты был обречен, не пожелав отказаться от своих взглядов; отцовское одиночество; семейную драму, порожденную социальными переменами — неизбежную и непоправимую. Увидит ли он тебя снова таким, как сейчас, когда ты остановился на мгновение в коридоре, чтобы поправить рюкзак, перед тем как нырнуть в ночную мглу? Он сделал усилие и почти механически, лишь бы что-нибудь сказать и тем самым отдалить твой уход, произнес тот самый библейский стих, показавшийся ему таким же абсурдным и нелепым, как взмах руки, которым он прощался с тобой, стоя на пустой лестничной площадке.

Вы останавливаетесь у равнины, где несколько десятков милисиано и солдат, напоминающих издали муравьев, вбивают колья для проволочных заграждений, а в это время артиллеристы уже подтягивают зенитки и в считанные секунды обращают их стволы на Север, готовясь к бою с неисчислимыми армадами истребителей и бомбардировщиков, которые в любой момент могут возникнуть на горизонте. Хотя уже почти рассвело, туман мешает тебе разглядеть пусковые ракетные установки, которые, по словам Тони, высятся там, вдалеке, за шлагбаумом, сторожевыми будками и прожекторами. Вы долго ему не верите, полагая, что от голода и бессонницы у него начались галлюцинации, но Чано забирается на кабину и удостоверяет, что так оно и есть: «Там что-то странное, ребята, какие-то непонятные штуковины вылезают прямо из-под земли — ясное дело, без колдовства тут не обошлось, и если это не ракеты, то они здорово на них смахивают». Появление Тибурона прерывает споры. «Что делают наверху эти зеваки, которым я должен сообщить, что на войне за болтливость расплачиваются собственной башкой, усекли? — потому что враг подслушивает, неважно как: приборами или ушами, и мы должны молчать даже о том, сколько пальцев у нас на руке». Он тут же приказывает побыстрей спускаться — «не задерживаться, веселей!» — и строиться по отделениям: «Смирно, равнение направо, по порядку номеров рассчитайсь! Капралы, не спать и настройте получше ваши радары, а то пропустите самое главное. Войдя в эту дверь, — он указывает на пустое пространство позади вас, — мы взяли на себя обязательство не возвращаться назад, пока не победим или не умрем, усекли?» Он делает паузу, откашливается и продолжает: «Мы находимся в особой, секретной зоне, в чем вы в свое время убедитесь, если научитесь держать язык за зубами. Наша задача заключается в том, чтобы всеми имеющимися средствами обеспечить неприкосновенность этой базы, и до тех пор, пока смерть не настигнет последнего милисиано, а если ему удастся каким-нибудь образом воскреснуть, то и после этого, здесь не то что самолет — муха не должна пролететь. Усекли?» — «Так точно», — отвечает Тапиа и в нарушение устава замечает сержанту, что вы сыты по горло речами и вам больше пошли бы на пользу небольшой отдых и горячая пища, «а с остальным, в том числе и с мухами, мы, ветераны, как-нибудь разберемся». Тибурон испепеляет его взглядом и завершает речь патетическим финалом, не забыв про знаменитое «со щитом иль на щите», про триста спартанцев в Фермопилах[189] и про свой любимый лозунг: «Сотрем захватчиков в порошок, пусть знают, с кем имеют дело!»