Ее обогнали несколько милисиано; за ними с испуганным лаем бежала собака. Подойдя к перекрестку, Элена увидела, что улицы перекрыты, все машины и пешеходы поворачивают обратно, а впереди уже устанавливают пулеметы и зенитки, разгружают оружие и боеприпасы. Она узнала обо всем в ближайшем отделении Комитета защиты революции, перед зданием которого выстроилась очередь из пожилых людей, среди них была и старуха в кресле-каталке; они хотели записаться в организацию и предлагали посильную помощь, забыв обо всех разногласиях и былой вражде. Элена сразу же поняла, почему ты не пришел: тебя мобилизовали, и ты уже стоишь на страже, в то время как она, со своими фантазиями, забыла о долге. А ведь она не только милисиано, но и студентка медицинского факультета, и, значит, ее можно использовать как на передовой, так и в полевом госпитале. Элена уговорила водителя армейского грузовика подвести ее к Кинто-Дистрито и, пока они мчались по городу, не обращая внимания на светофоры, думала о том, какая судьба ожидает ребенка, которого она носила под сердцем, — плод истинной любви, возможную жертву ядерной войны. На нее навалились гнетущая тоска, скорбь, бессилие, гнев — все вместе, и причиной тому была уже не надвигающаяся катастрофа, не потеря любимого человека, не собственный конец, а судьба ребенка, который не родится, не откроет глаза, большие, как у отца; и не увидит, что земля, даже рассеченная бездонными пропастями и охваченная бурями, прекрасна, будто сон, чудесна, будто добрая фея, ласкова, будто мать. Она была готова заплакать от жалости к сыну, этому еще крохотному комочку внутри нее: ведь он никогда не возьмет ее грудь, не сделает первых шагов, вцепившись ей в руку, не испытает радости открытий и боли разочарования, не будет страдать по ночам из-за женщины, не научится строить воздушные замки — изумительные и поистине человеческие творения. Она постаралась взять себя в руки и, опустив стекло, все повторяла про себя инструкции, которые получила ее спасательная бригада на случай, если против вас будет применено токсическое, радиоактивное или биологическое оружие, именуемое обычно средствами массового уничтожения.

Колонна движется по узкому шоссе, преодолевая подъемы и спуски в отрогах Сьерра-дель-Росарио — цепи гор, чьи склоны и остроконечные, точно нож, вершины хорошо знакомы твоим товарищам, которые были здесь на майских сборах, поднимались на Гуахайбон и оставили на скалах свои имена, дату восхождения, номер взвода, а внизу надпись — «Мы победим, Фидель!». Вы едете вдоль береговой линии, преследуемые ветром и глухим ревом моря, яростно набрасывающегося на коралловые рифы, в котором Серхио Интеллектуалу слышится одна и та же мелодия Вагнера — диссонирующая, пророческая. Через несколько часов машины круто сворачивают влево, съезжают на краснозем проселочной дороги, окаменевшей из-за продолжительной засухи, и вы сразу же теряете равновесие и падаете друг на друга, не успев схватиться за борта. Поднимается такая пыль, что вы вынуждены прикрыть лицо беретами и носовыми платками, иначе просто невозможно дышать. Пыль скрипит на зубах, забивается в глотку и воспаленные ноздри, коричневатыми пятнами оседает в складках одежды; дерево и металл кажутся на ощупь обсыпанными опилками пополам с мукой. В красноватой разреженной мгле до тебя вдруг доносится, точно из подземелья, голос отца: «Вот единственный стих Библии, в который я всегда верил, в нем ты найдешь мое жизненное кредо, поймешь, почему я уезжаю, почему скептически отношусь ко всем попыткам изменить мир:

Он зашел в твою комнату после спора в ту рождественскую ночь и, молча закурив, сел напротив тебя. Его взгляд блуждал по стенам, увешанным плакатами, на которых были изображены марширующие толпы с поднятыми над головой винтовками, флажками государств, чьих названий не найти в школьном учебнике географии, и разными фотографиями, среди которых выделялся цветной портрет Брижит Бардо с голыми ногами, оседлавшей велосипед. Тут же висели пальмовое сомбреро, которое тебе подарил Тони перед началом ваших злоключений с трактором, дипломы военных курсов и школ марксистской подготовки — все эти бумаги, картонки, фотографии и плакаты вытеснили со стен диплом училища, изображение Иисуса Христа с заблудшей овечкой на плечах, теннисную ракетку и твою детскую фотографию — наверняка они лежали теперь, забытые, в каком-нибудь ящике, если ты их еще не выбросил. Ты очень изменился, думал отец, настолько, что он уже не представляет, с чего начать разговор, как подобрать к тебе ключи и убедить, что сам он в глубине души вовсе не противник чего бы то ни было, хотя и не сторонник перемен. «Просто я не верю ни в равенство, ни в справедливое распределение благ, нажитых трудом и везением, ни в то, что кто-то способен пожертвовать собой ради блага других; это чистой воды идеализм, Давид, люди по природе своей порочны, их удел — пожинать тернии и чертополох». Он молча наблюдал за тем, как ты ходишь по комнате и собираешь вещи, не желая дольше оставаться под одной крышей с родителями: быть рядом и в то же время так далеко от них, присутствовать при их невеселых тайных сборах, видеть, как, сгибаясь под тяжестью чемоданов, они с сухими глазами выходят из дома, потому что все слезы уже выплаканы. Ты решил в ту же ночь перебраться в гостиницу, на скамейку в парке — куда угодно, лишь бы избежать новой ссоры, прощания, поцелуя украдкой и единым махом обрубить все связи с теми, кого ты все равно никогда не сможешь забыть.

Отец курил, погруженный в горькие раздумья о том, что потерпел неудачу и с сыном, кто должен был стать его продолжением, осуществить все то, чего он в свое время не достиг, и помочь в борьбе с одиночеством, унынием, старостью, этими реальными врагами, которые преследовали его по пятам, убеждая в ложности его идей, поступков, брака — всей жизни. Не ошибся ли он, когда, будучи студентом университета, устранился от участия в тогдашней революции, решив, что гораздо важнее обеспечить свое будущее, выучиться на бухгалтера, получить хорошее место, жениться и обзавестись двумя детьми? Позиция сына, находившегося теперь почти в таком же положении и стоявшего перед тем же выбором, не давала покоя этому усталому человеку, который с трудом подыскивал аргументы, чтобы оправдать недоверие к идеологии, политике, людям, и прибегал то к сомнительным ссылкам на Библию, то к ложным постулатам, заимствованным у болтливых политиканов. Ты уходил из дома, и он тоже через несколько дней покинет его, оставит родину, лишив себя даже слабой надежды вернуться в тридцатые годы, когда ему было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе, и он увлекался греблей, читал Инхеньероса[187], порой сочувствовал большевикам и, скорее из снобизма, посещал кружки, в которых спорили об авангардизме в искусстве и общественной жизни. Но потом все это отступило на задний план перед голосом разума, советами отца, желанием достичь подобающего благополучия, мечтой о браке, начавшемся с любви, затем перешедшем в привычку и наконец… Что же было наконец? Разделенное одиночество, сострадание, поддержка, убежище от страха перед изгнанием и неизбежностью смерти — жалкий итог многочисленных ошибок и заблуждений. Чем он мог убедить тебя, если ему самому вдруг открылось, что в какой-то момент, на каком-то повороте он избрал ложный путь, приведший его в итоге к разрыву с тобой, его последней надеждой преодолеть собственную заурядность. Вероятно, он стал жертвой ужасного недомыслия, и деньги на самом деле не обладают, как он до сих пор полагал, той магической властью в обществе, которая позволяет обрести все, что только может пожелать человек: женщин, лошадей, дворцы, яхты, почести, каюту люкс в круизе по Карибскому морю или вдоль французского побережья, почетные титулы, место в сенате, собственный самолет, чтобы летать в Майами, и, разумеется, несравненную возможность покорять молоденьких девушек, несмотря на свой возраст и немощь, дарить им украшения, духи, дорогие туалеты — что только они ни попросят. Прежде всего, ему так и не удалось сколотить состояние, хотя в свое время он считал это вполне достижимым, если трудиться не покладая рук, обзавестись хорошими связями, жениться на девушке благородных кровей, успешно играть в лотерею, в кости или карты, в меру мошенничать, удачно вложить деньги в какое-нибудь предприятие, — словом, если, во исполнение проклятия Иеговы, добывать хлеб в поте лица своего. Он не добился успеха, но не была ли очередной химерой, еще одним мифом вся эта болтовня о равных шансах, о возможности стать миллионером благодаря личному усердию, о преимуществах свободного предпринимательства, как любил расписывать мистер Бишоп в новогодних речах, обращенных к доверенным лицам? Из твоих теперешних идей, о которых вы долго спорили в последние месяцы, когда еще надеялись убедить друг друга и сохранить прежнюю беззаветную любовь, из новых взглядов, которые ты отстаивал перед ним с такой беспощадностью, словно речь шла о постороннем человеке, вытекало, что он законченный идиот, ибо деньги, оказывается, служили всего лишь приманкой, ширмой, а за ними действовали сложные общественные силы, делавшие их недостижимыми для подавляющего большинства. Он женился на твоей матери по любви — и это была, как он полагал, его первая глупость, — так и не сумев познакомиться с дочерьми скотопромышленников, коммерсантов, богатых арендаторов, танцевавшими в саду клуба, куда он нанялся вести бухгалтерские книги, не заключив постоянного договора, чтобы не платить налоги. Как могло ему прийти в голову, что кто-нибудь из этих сеньорит, подкатывавших к клубу в автомобилях с открытым верхом, обратит внимание на скромного бухгалтера с зеленым козырьком, надвинутым на лоб, в рубашке с засученными рукавами и узеньком галстучке? Ты доказывал ему, что он всегда был всего лишь мелкой сошкой и подвергался такой нещадной эксплуатации, что потерял за счетами зрение, здоровье, жизнерадостность, лишился возможности проводить воскресные дни в кругу семьи, утратил вкус к оперетте и старым танго, перестал мечтать о более комфортабельной квартире, новеньком автомобиле, поездке в Париж. «Потерпи немного, Давид, вот когда мне повезет в лотерее или прибавят жалованье…» Ничего у него не получилось, а поправлять что-либо уже поздно; он доживает свой век, и не за горами время, когда ему действительно придется возвратиться в землю. «Так откуда же взять силы, чтобы, как ты, пытаться превратить в рай эту долину плача и не обольщаться сладкоголосым пением сирен?»