XXIV. Цепи табу ослабевают.

Уже настала темная ночь, и, когда Катафа встала и спустилась к берегу лагуны, с моря дул сильный ветер, вздымая волны и принося с собой звук рифа и запах внешнего берега.

Взгляд Катафы упал на шлюпку, стоявшую на причальном канате у берега. Дик сделал небольшую мачту для паруса; парус от пироги Катафы, оставшийся в целости, лежал в сарае за домом, и он намеревался воспользоваться им для своих поездок по лагуне. Девушка посмотрела на мачту, и ей пришла злобная мысль уничтожить или спрятать ее, но потом она забыла об этом, увлеченная другими мыслями.

Затем Катафа снова подошла к дому, присела на корточки и прислушалась. Сквозь шепот листьев до нее долетело ровное дыхание спящего Дика. В домике было темно, но глаза ее скоро привыкли к мраку, и маленькие кораблики начали вырисовываться, стоя на своих полках и как бы охраняя сон растянувшегося под ними спящего Дика.

Однажды, давно уже, в первую же ночь, проведенную ею на острове, Катафу вдруг охватило желание поджечь дом, но кораблики спасли Кернея и мальчика. Теперь желание возросло с новой силой, и кораблики уже не были достаточно могущественны, чтобы противодействовать ему. Катафа уже брала один из них в руки, и хотя его божество сейчас же заставило Кернея броситься спасать его, но, кроме этого, оно ничего не сделало, — оно не могло даже защитить Кернея, когда Нанауа схватил его в рифе. Вероятно, это было очень слабое божество.

Катафа могла рассмотреть маленькую полочку и лежавшую на ней коробку спичек. Она поднялась на ноги совершенно беззвучно и уже двинулась к полке, когда внезапно человеческий голос заставил ее остановиться. Это был голос Дика, переживавшего во сне испуг при виде высадившихся на берег.

— Катафа! — раздался его голос в ночной тишине. — Хаи, аманои Катафа, помоги мне, он схватил меня!

Затем последовало бормотанье каких–то непонятных слов, замерших в тишине ночи, и можно было расслышать, как Дик тревожно метался во сне.

Девушка продолжала стоять неподвижно; звезды озаряли ее своими трепетными лучами, и ветер раздувал ее волосы. Что–то встало между нею и злым желанием погубить Дика, голос юноши, внезапно потрясший ночную тишину, поколебал ее намерение; это был призыв на помощь, впервые направленный к ней человеческим существом.

Она стояла, подняв голову, как стоит человек, пытающийся уловить отдаленный звук. Затем она бесшумно удалилась, перешла через лужайку и скрылась среди деревьев.

Лежа в своей беседке между деревьями, Катафа раздумывала над тем, что теперь бог Нанауа уже собирался схватить Дика своими огненными когтями и внушил ей решение поджечь дом, но Дик попросил ее помощи, и она помогла ему тем, что не подожгла крыши. Она совершенно не могла понять, почему рука ее задержалась и почему призыв на помощь так быстро разрушил ее намерение.

На следующий день и еще в течение многих дней Катафа, удаляясь от Дика, часто сидела одна, задумавшись; но где бы она ни была, у опушки леса или на берегу лагуны, если только Дик находился где–нибудь на виду, лицо девушки было обращено в его сторону, а глаза украдкой следили за ним.

Страшная борьба происходила в ее существе. Дик до сих пор не мог забыть Кернея, который не раз пытался нарушить священное табу колдуньи Джуан, и сам Дик был виноват в том, что не позвал ее, когда приехали люди с Таори. По временам Катафой овладевало прежнее раздражение против Дика, и она схватывала копье или нож и бесшумно подкрадывалась, чтобы убить его. Но вдруг ей слышался голос Дика: «Хаи, аманои Катафа, помоги мне», — и рука ее бессильно опускалась.

Однажды, когда Дик отправился охотиться за черепахами на риф, зло восторжествовало в сердце девушки.

Страх перед Нанауа и перед опасностью, грозившей ей самой, исчез. Она подбросила свежего топлива в костер, затем быстро пробежала по лужайке, нырнула в густую листву и вернулась с черепом Лестренджа в руках. Положив его на землю возле костра, она стала над огнем, точно юная мстящая жрица, и направила взгляд на череп, шевеля губами, повторявшими старую формулу:

«Приди, Нанауа, имеющий власть убить или спасти, приди теперь и исполни желание моего сердца… желание моего сердца… желание моего сердца!..»

Формула сбегала с ее уст, — ряд бессмысленных слов, — но та неведомая сила, которая сдерживала не раз ее руку, направленную против Дика, сдерживала теперь ее способность мышления. Катафа не могла облечь в связную мысль своего желания погубить юношу, так же, как на днях она не могла превратить желание убить его в действие.

Окончив жертвоприношение, девушка погасила огонь и спрятала череп на прежнее место. Затем, бросившись на землю в тени деревьев, она лежала вся разбитая, ослабевшая, бессмысленно глядя на воды лагуны, на отдаленный риф и на небо за рифом.

Над их домом вили себе гнездо две птички — две очаровательные голубые птички паруа, не испытывавшие никакого страха перед человеком и избравшие для своего гнезда то же самое место, которое избирали уже в течение многих лет.

Эти птицы, такие же долговечные, как попугаи, видели, как отец и мать Дика строили себе здесь хижину; они присутствовали при приезде Лестренджа и Кернея с крошкой Диком, видели постепенное развитие Дика, приезд Катафы…

Голубые паруа всегда держались в стороне, так как беспокойный Дик разбивал их доверие, но теперь, когда Дик ушел, а Катафа лежала совершенно неподвижно, одна из них слетела вниз, на лужайку, рядом с девушкой, повертела из стороны в сторону своей хорошенькой головкой, посмотрела на нее сверкающими глазками, подняла стебелек сухой травы и полетела с ним вверх, к гнезду. Вскоре птичка снова спустилась вниз, и когда девушка протянула к ней руку, она доверчиво села на ее большой палец, затем снова спрыгнула на землю.

Девушка положила руку на ее голубую теплую спинку и на мгновение придержала ее. Это было первое живое существо с теплой кровью, до которого Катафа дотронулась. Первое существо, которое она взяла в руки без намерения убить его, первое живое и приветливое существо, пришедшее вызвать в ее сердце теплые человеческие чувства, пробужденные криком Дика: «Хаи, аманои Катафа, помоги мне!»

Катафа выпустила птицу, и та, снова подняв сухую веточку, улетела на дерево, где строилось ее гнездо, но она навсегда оставила в душе девушки какое–то неясное, волнующее воспоминание. Что–то неведомое и новое, и радостное, что–то от мировой души разумных существ, которое, быть может, уже смутно коснулось ее в крике Дика о помощи, теперь дало себя почувствовать гораздо сильнее.

Катафой овладело сильное желание снова взять в руки птичку, но та была уже далеко от нее, в верхних ветках дерева, занятая постройкой гнезда. Девушка приподнялась, села, сложив руки на коленях, и стала внимательно смотреть в морскую даль, ошеломленная, смущенная, прислушиваясь к звуку набегавших на риф волн, к движениям птиц над ее головой, к тихому шелесту ветра в листве.

Все самые нежные голоса острова, казалось, теперь вступили в заговор, чтобы усилить весть, принесенную ей доверчивой голубой птичкой, весть из мира сострадания, любви и жалости…