XX. Чудовищный десятиног.
В эту ночь луны не было. На море воцарился мертвый штиль. Воздух был тяжел и душен; огромный Тихий океан казался сонным и безжизненным, а звук прибоя на рифе напоминал дыхание сонного человека, уснувшего тяжелым, тревожным сном.
Проснувшись в полночь, Керней вышел из дома подышать свежим морским воздухом. Но у лагуны было так же душно, как и в доме; небо, усеянное мириадами звезд, точно драгоценными камнями, простиралось над лагуной и отражалось в ее неподвижных водах; деревья у самой воды стояли, не шелохнувшись.
Керней спустился к берегу и сел, опустив ноги в воду; круги расходились по воде, колебля отраженное небо. И вдруг, когда он лениво полулежал, опершись на локоть и болтая в воде ногами, зевая и дремля, взгляд его привлекла искра света в лагуне, не похожая на звезду. Она показалась на линии рифа.
Искра вдруг угасла, затем снова ожила, вспыхнула и стала разгораться. Кто–то разжигал костер на рифе. Матрос привстал, посмотрел на шлюпку, спокойно стоявшую на своем причальном канате, затем снова перевел взгляд на отдаленный костер.
— Она не взяла лодки, — сказал он сам себе. — Должно быть, она перебралась вплавь. Что за взбалмошная каначка! Опять она что–то задумала! Может, она подает сигнал? Да, это, вероятно, так и есть. Уж не делает ли она этого, чтобы привлечь сюда своих земляков?
Он побежал посмотреть, не взяла ли Катафа коробки со спичками. Нет, коробка оказалась на месте. Но он знал, что она умеет добывать огонь при помощи трения палочек, чему она научила и Дика.
Керней побежал обратно к шлюпке, сел в нее, отвязал и отправился в путь. В эту ночь в нем поднялось такое озлобление против этой девушки, какого он еще никогда не испытывал, и он совершенно перестал владеть собой.
Он составил план высадиться на риф, по возможности не производя шума, поймать, наконец, девушку и выбить из нее раз навсегда дух противоречия своими крепкими кулаками. На этот раз он решил уж обязательно «проучить» ее.
Проплыв меньше половины пути, Керней втянул свои весла и, обернув их листьями драцены, стал почти бесшумно подвигать лодку к рифу. Теперь он уже мог рассмотреть девушку, стоявшую у костра и подбрасывавшую в него топливо; причудливые отблески пламени играли на ее лице и руках.
Костер был довольно велик и освещал риф и воды лагуны, где плавало и вертелось множество привлеченных огнем крупных хищных рыб. Если бы Керней не был так раздражен, он, конечно, заметил бы их и помнил бы, что в ночное время у яркого огня риф — не безопасное место.
Когда Керней подплыл ближе, девушка внезапно обернулась и, заметив его, быстро побежала от костра. Керней напряг все силы и стал грести точно во время гонки. Нос шлюпки с треском стукнулся о коралл. Керней выпрыгнул на берег и привязал лодку. Но девушка исчезла…
Матросу показалось, что он на мгновение видел ее по ту сторону костра, но свет слепил ему глаза, и, когда он обошел костер, он не мог рассмотреть ничего, кроме озаренного звездами коралла, его выпуклостей, ям и луж, пены волн и спокойного зеркала лагуны.
Он отлично знал, куда девалась Катафа: она погрузилась в одну из луж, усеивавших риф; это было единственное место, куда можно было спрятаться. Он шел все дальше, сжимая в руке весло, и в сердце его теперь уже кипела ярость обманутого в своих ожиданиях охотника. Он заглянул в первую большую лужу — в ней не было ничего, кроме одного крупного морского конька[32],метавшегося во все стороны.
Керней поднялся и пошел дальше, как вдруг услышал позади себя в лагуне громкий всплеск воды. Керней обернулся. Догоравший костер все еще бросал довольно яркий свет, и матрос увидел между собой и костром какую–то огромную бесформенную массу, как бы обтянутую блестящим брезентом.
Привлеченное светом огня чудовище вышло из лагуны, бесшумно, точно кошка, хотя и весило несколько тонн. Оно было всего в каких–нибудь двадцати футах от Кернея, когда внезапно приняло круглую форму и потом вытянулось, точно слизняк; глаза его засверкали, будто передние фонари паровоза, а вокруг них извивались большие змеи–змеи–щупальца
Не более мгновения матрос простоял неподвижно, смотря широко раскрытыми глазами на появившееся перед ним чудовище.
Вдруг вокруг его пояса обвился толстый и скользкий канат и стал постепенно стягиваться. Керней понял, что он пойман и погиб…
Катафа, как и думал Керней, спряталась в большой луже, имевшей несколько футов глубины и достаточную величину, чтобы человек мог в ней плавать. Вода была теплая, и дно усеяно мягким песком. Скользнув в лужу с гибкостью змеи и погрузившись до подбородка в воду, Катафа стала ждать и прислушиваться. Выросшая среди океана, она хорошо знала, что здесь ей может угрожать краб, электрический скат, угорь, спрут[33], но Керней был для нее опаснее и страшнее всякого морского чудовища.
Катафа вдруг почувствовала, как угорь, словно холодная змеящаяся лента, обвился вокруг ее левой ноги; затем стала она ощущать толчки как бы маленьких острых пальцев то в одну, то в другую часть тела — на нее натыкались оставшиеся в луже рыбы; но девушка не могла пошевельнуться из страха всколыхнуть воду и этим выдать свое присутствие.
Наконец, когда болезненный укол, обжегший ее, точно раскаленная игла, открыл ей, что рыба тригла[34] впилась ей в тело, единственным ее движением было тихо пустить по воде, точно плавающую водоросль, свою правую руку и внезапно сжать пальцы: тригла, пойманная рукой, была раздавлена насмерть.
Катафа принялась злобно месить остатки рыбки пальцами, и вдруг, когда уже отбросила их, до нее донесся резкий, душераздирающий крик, — она узнала голос Кернея.
Катафа вздрогнула, с быстротой ящерицы подняла голову и взглянула по направлению крика, затем снова поспешно нырнула в воду. Ей показалось, будто она увидела перед собой грозное божество.
Катафа знала море и его обитателей так близко, как знают его очень немногие натуралисты. Она видела, как десятки гигантских скатов входили в лагуну Таори, играли при свете звезд и наполняли ночь звуками, походившими на грохот больших пушек во время боевой стрельбы.
Она видела кашалота, загнанного насмерть свирепыми хищными рыбами, и осьминога со щупальцами длиною в сорок футов, плававшего, точно лопнувший воздушный шар, возле отмели, где водились лещи, выгнанного из глубокой воды какой–то подводной катастрофой; его рвали на части акулы, но глаза его все еще были живы, сумрачны и смотрели на небо с каким–то странным удивлением.
Но она еще никогда не видела самое ужасное из всех порождений моря — чудовищного декопода (десятинога), по форме похожего на бочку, с двумя клювами, глазами шириной в фут и десятью щупальцами, из которых два имели около пятидесяти футов длины.
Притаившись в темной воде, девушка лежала совершенно неподвижно, чутко прислушиваясь. Но больше ничего не было слышно, кроме звука то набегающего, то отступающего прибоя.
Затем, осторожно приподнявшись, она снова обвела взглядом риф. На нем ничего не было видно, кроме последних, еще тлевших угольков от костра. Шлюпка все еще стояла там, где ее привязали; от человека же, приплывшего в ней, не осталось ни малейшего следа.