В кабинете Ботова Пакевин докладывал:

— Только что я разговаривал по радио с бригадиром. Астахов пятый час в тундре один. Пурга…

— Почему один?

— Не доезжая поселка он сошел с нарт. Видите-ли ему захотелось одному…

— Мальчишка! Романтики ему захотелось, вот что! Кто вез его?

— Сын бригадира, парнишка.

Ботов подошел к самому окну. Мгла. От ударов ветра вздрагивал домик.

— Дальше?

— Из колхоза выехали на поиски. Ботов резко повернулся к Пакевину:

— Трудно при этой вьюге отыскать след.

— И все-таки…

Ботов не дал договорить замполиту:

— Вот, вот… Все-таки! Подготовьте вездеход, десять человек с лыжами. И чтобы мигом! Кто возглавит?

— Позвольте мне!

Ботов видел умные, устремленные на него глаза. «Найдет! Молодой, энергичный…»

— Разрешаю! Проберитесь сначала в колхоз, а там с собаками. Понял?

— Так точно!

Пятьдесят движений левой ногой, столько же правой. Затем необходимо разгребать снег руками, иначе засыплет, не выберешься. Движения быстро утомляют. Начинает болеть голова. Ноющая боль возникает во лбу, в висках. Через несколько минут, когда лежишь неподвижно, боль всюду утихает, хочется спать. Тогда Астахов вылезает из-под снега, подставляет тело ветру. Бороться со сном все труднее. Пока длится пурга, надежды на спасение нет. Прикрытый снегом, он спал четыре часа. Так делают северяне, когда в тундре их настигает буря: ложатся олени и они между ними. Олени и снег — тепло. Сутки-двое… они терпеливы, привычны и, конечно, нет тревожных мыслей. Астахов без оленей, но он тепло одет. Пока сон не страшен. Температура воздуха примерно минус двадцать, не больше. А если будет минус сорок? Так бывает, когда стихает ветер и прекращается снег. Тогда надо ходить, двигаться и не спать, только не спать. Ждать. Уже много часов пурга.

Боль в голове утихла, но неожиданно появилась тошнота. Обильная слюна скапливалась во рту, в горле, мешала ровно дышать. Потом колющая боль в животе. Что это? Отсутствие тренировки, изнеженность или болезнь?

Почти сутки он здесь. Мороз становился жестоким. Астахов ходил медленно, стараясь дышать ровнее и неглубоко, чтобы не застудить легких. Вспомнились рассказы Джека Лондона. Что-то сближало сейчас Николая с героями любимого писателя. Лондон знал север, знал и людей его. В его рассказах мужественные люди борются с суровой природой за существование, за жизнь. Астахов сравнивал свое положение и север Лондона с тем севером, который знал и видел сам. Мало общего, но сейчас и он, Астахов, должен бороться за себя, и ему, пожалуй, труднее. Герои Лондона почти всегда разводили костры, натыкались на хижины или на охотников, но они не были здесь, в этой части Арктики, где нет растительности, где ветер достигает силы в пятьдесят метров в секунду…

Что делать? Выстрелить ракету? Но это ничего не даст, никто ее сейчас не увидит и не услышит. И все же он выстрелил из ружья, чтобы хоть чем-нибудь нарушить угнетающую тишину. Искушение, владевшее им, было слишком велико. Сухой щелчок мгновенно растаял. Далеко ли унесет его воздушная волна?

Ходить стало трудно. Мороз добрался до пальцев ног. Астахов беспрерывно шевелил ими, потом забрался в свою снежную яму. Часы… Никогда ему раньше не приходило в голову, что часы в одиночестве могут заменить живого друга, только бы ходили, не останавливались. Он часто, порой механическим движением, прислонял часы к уху. Живут! Как хорошо сказал Фомин: часы будут жить! А ведь правильно, черт возьми! Они будут жить, даже если он, Астахов, превратится в ледяной комок. Его найдут в конце концов, а с ним и часы; их заведут, и они снова будут отстукивать свое «тик… тик…» Астахова начинало беспокоить, что мысли у него не последовательны, хаотичны. Это, наверно, от ощущения одиночества?

Тревога была, но не страх еще…

Движение приглушило головную боль, исчезла тошнота. Пурга, показалось ему, стихала. Еще несколько часов… Он снова вышел из пещеры, отошел было немного от своей снежной постели, но ему вдруг показалось, что он больше не найдет ее. Крупным шагом обратно… Нет. Десять шагов в сторону… Нет. Тревога переросла во что-то давно забытое, когда была рядом смерть…

Он убедил себя, что нужно успокоиться. Низко пригнувшись, пошел по следу. Вот яма. Стоя на краю ее, Николай почувствовал снова приступ боли. В глазах потемнело, и ему показалось, что это не яма, а темная пропасть, в которую он вот-вот свалится… Нет, так нельзя! Николай осторожно прилег. Все в порядке, это не пропасть, а его дом, постель, убежище, его жизнь. Несколько минут без движения. Кажется, шум мотора. Астахов судорожно схватился за ракетку, нащупал шнурок… Тишина. Иллюзия. На севере это бывает. Разве когда-нибудь, что-нибудь ело волновало? Таня… Полина. Его нескладная личная жизнь. Вот сейчас, в эту минуту, о Полине он думает последовательно, более осмысленно. Она хотела, чтобы он был всегда с ней, в ее скорлупке, и к чертям все, что делается вокруг. Устала? Хочется покоя? Нет, раз уехала, значит не устала жить, бороться. Это хорошо! Он готов быть с ней, но он будет и в гуще жизни. И она будет жить, как надо. Сейчас нет обиды на нее, а есть что-то совсем необычное, возбуждающее, радостное… Да… Ребенок… как писала Полина… Если бы Полина знала, милая, родная, как не просто ему сейчас!.. Вспомнил он и других людей, и ему было хорошо испытывать какую-то умиротворенность и благодарность ко всем решительно. Ботов, товарищи! Они существуют и, конечно, ищут его. Пора бы уже! Он чувствовал, что не сможет дольше оставаться на одном месте, что от бездействия можно с ума сойти. Бороться с собой все труднее. Пока есть продукты, есть еще уверенность и надежда. Кажется, уверенности уже нет, но надежда… А если опять усилится пурга? Надо уйти от этих мыслей. Они мешают, они всегда мешают… Болит голова. При падении он ударился о снежный выступ. В Арктике ветры прессуют снег, и он не уступает по прочности льду. Лицо горит, но не от мороза. Внутри жарко. Глотать больно. Когда он прислушивался к часам, пальцы дрожали. Есть не хотелось, но Николай заставил себя проглотить шоколад. Желудок его не принял. Потом стало легче, только слабость и желание спать. В полудремоте он услышал ритмичный шум мотора, но звук уже не вызвал в нем никакой реакции. Сейчас ему нужна тишина. Больно дышать… Какую он последний раз читал книгу? Кажется, о Паганини. Великий скрипач. Тяжелая жизнь, как у всех гениев. Люди не любили тех, кто умнее их, сильнее, одареннее. Закономерно. Идиотская закономерность, но ведь это было давно. Кое-где и сейчас так. С этим надо жестоко бороться, и это вовсе не закономерность… Опять звук мотора. Громче, громче… Сознание вернулось к Астахову. Все стало ясно-ясно. Он рванулся к ракете, со стоном вылез из ямы, рывком дернул за шнур патрона. Мгновенно все окрасилось фантастическим светом. Воздух — как северное сияние. Красиво! Ракета повисла в воздухе, горя красным огнем. Горел снег, воздух, небо. Когда ракета погасла, в глазах все еще огонь. Страшно кружится голова. Опять тошнота и боль в горле. Еще ракету. Опять свет, но уже синий. Астахов закричал, но тут же схватился руками за горло. Что-то прорвалось там, внутри. Холодные руки, холодная слюна и острая боль. Мотор где-то рядом. Где, где!? В какую сторону идти? Откуда белый свет, ровный, прожекторный? Длинный луч разрезал мрак и впился в глаза. Астахов прикрыл лицо руками и пошел в луче, в белом луче. Лязг гусениц прекратился, только ровный, урчащий стук мотора. Еще два шага в белом луче… Он упал и больше не поднимался… Горячий воздух с запахом рыбы и еще чем-то домашним, уютным пахнуло в лицо. Пофыркивание и рычание, но это не пурга. Кто-то тянет за воротник, повизгивая. Астахов встал на колени и резко, в страхе махнул рукой. Собаки зарычали, но не ушли…

— Вставай, друг…

Знакомый голос, совсем знакомый…

— Вася…

— Вставай! Ваш трактор совсем рядом. Порядок…

Сильные руки подняли его и втащили в вездеход. Еще голос… Кажется, Пакевин. До колющей боли растерли пальцы ног и рук чем-то горячим… Остальное прошло мимо сознания.