Родился сын. Он не мешал ей окончить институт иностранных языков, а мне летать. Появилась новая жизнь, новые заботы, которыми я гордился. Жизнь была в наших руках, и наши мечты не были бесплодными. Нас ничто не пугало, и мы верили в свою жизнь, как в самих себя. Заметь, ни одной мысли о непрочности наших отношений, наших чувств и ни капли сомнений. С течением времени я больше любил ее, если это было еще возможно, и постоянно испытывал все возрастающее счастье от ее ответного чувства. Так было… Потом война. Первая разлука. Страшное состояние. Я помню ее лицо в последнюю минуту перед отходом поезда: тоска, страдание и в то же время решительность и глубокая вера в счастье, в победу. Она уехала с сыном к отцу, а я в армию. Авиашкола, ускоренный курс, потом истребитель и фронт. Вера оставила сына у матери и тоже в армию, в штаб какого-то соединения на Западном фронте в качестве переводчицы. Мы почти не теряли связи, ее письма были полны любви и ожидания. Я думал о ней постоянно и только испытывал тревогу за ее жизнь. Моя собственная смерть не казалась мне противоестественной, но не казалась и неизбежной. Летая, я просто приучил себя не думать о ней, как и все мы. Я солдат, летчик и должен победить хотя бы ценой своей жизни, но она, Вера, должна жить ради сына. Я по-прежнему верил в наше счастье и мечтал о встрече. Мы не виделись более двух лет. Однажды после тяжелого воздушного боя с подбитым мотором я еле дотянул до аэродрома и упал на границе его. Самолет скапотировал, меня без сознания вытащили из кабины. Госпиталь, потом несколько дней отпуска. Я помчался к ней в только что освобожденный город. Без труда разыскал штаб. Мне указали частную комнату, где Вера жила с подругой. Ты когда-нибудь ходил, словно не чувствуя своего веса и земли? Вот так бежал я… Она не удивилась моему неожиданному приезду. Мы опять были счастливы и любили друг друга, как все прошлые годы. Два дня полной жизни… полной, и только в глазах ее подруги я замечал еле заметный насмешливый взгляд, которому я не придавал значения. На третий день я был один в комнате. Хозяйка дома, неприятная женщина, со злым лицом, вошла без стука.

— Все же кто муж, вы или…

Хозяйка многозначительно хмыкнула себе под нос и вышла. Кажется, мой вид ее испугал. Я еле дождался Веры. Она пришла, увидела меня и, очевидно, сразу догадалась, в каком я состоянии. Она устало присела на кровать и закрыла ладонями лицо.

— Ты знаешь?.. Прости. Мне нужно было сразу сказать об этом, но не могла, пойми, не могла!..

Крутов встал, нервно и глубоко затянулся папиросой, постоял, глядя в окно. Астахов молчал. Сказать, что он думает сейчас? Это было бы жестоко. Астахов почти знал наверняка, что последует дальше.

Крутов успокоился, только лицо несколько жестче, с суровыми морщинами на лбу, задумчивое. Видно, он хотел разобраться в своих мыслях, как бы припоминая что-то…

— Я не обратил внимания на ее слезы, — продолжал Крутов, дернув плечом, — ничего не слушал, что она говорила. Я высказал ей все грубые, оскорбляющие женщину слова, какие знал, и ушел. Моросил дождь. В городе меня задержал комендантский патруль: подумали, что я пьян. И потом, в поезде, я почти ненавидел ее, вспоминая, как она пыталась удержать меня…

Все, что говорил Крутов, казалось Астахову невероятным, хотя подобные истории за годы войны ему были известны и раньше, но здесь все это он воспринимал, как что-то свое, неприятное, тревожное. Он верил Крутову. Ему не верить нельзя. Рассказывал он не о случайной женщине, а о жене, и, может быть, впервые в жизни и первому человеку ему, Астахову. Он ждал, что еще скажет Крутов, чтобы понять главное. Это было не просто любопытство мужчины. То, что случилось с Круговым, с его любовью и чувством, Николай как бы «примерял» к себе, искал сопоставлений со своими сложными отношениями к Полине. Чертовщина какая-то! Война многое изменила и людей тоже. Но разве люди стали хуже? Нет, наоборот: все лучшее в людях укрепилось, развилось. И любовь и ненависть стали ярче, осмысленнее. Ведь борьба была за чистоту жизни, за справедливые человеческие отношения, за лучшее, к чему ведет история, неминуемо, неизбежно, и эта борьба продолжается. В жестокие годы великих и справедливых битв чувство дружбы, любви и счастья сливалось в единое, что привело к победе. Почему же порой человек бывает несправедлив, поддаваясь минутным настроениям, размениваясь на мелочи? Если трудно справиться с собой, то имеет ли право человек забывать при этом о другом, близком, обрекать его на страдания из-за случайной и подчас грязной прихоти, слабости, которая нет-нет да и проявит себя, вместо большого, хорошего, что в природе человека наших дней.

Крутов прервал ход мыслей Астахова и внешне невозмутимо продолжал:

— В то время стремительно менялась картина на фронтах. Мы часто меняли аэродромы. Я был в своей среде, и она помогла мне не поддаваться тяжелому настроению. Я стремился к концу войны, к победе, а все остальное, даже это… было второстепенным. Я получил несколько писем от Веры, но не отвечал на них. Письма ее были по-прежнему ласковы, полны любви и желания встречи. В ее словах была отчаянная тоска. Она призывала к здравому смыслу, писала об офицере из их штаба, который преследовал ее своей любовью, и что она не настолько виновата… По крайней мере сердцем не виновата. Тебе трудно понять, но я продолжал любить ее и начинал находить тысячу оправданий ее поступку… сочувствие, жалость, минутный порыв, который заставил ее позже раскаиваться, и все это, думал я, не имело отношения к ее любви ко мне. Попробовал и я чужой любви и очень легко забывал о ней. Как бы там ни было, но ее письма тронули меня. К концу войны я написал ей. Она ответила, благодаря судьбу за то, что она сохранила меня, мою любовь. Мы встретились в последний месяц войны. Она приехала ко мне, прежняя, ласковая, любящая, и я… я сделал то, что считал самым разумным: ни одним словом не напомнил ей о прошлом.

— И ты был всегда уверен, что она любит тебя?

— Позже, когда я мог спокойнее разобраться в наших отношениях, во всем случившемся, мне думалось, что я нашел ответ. Война разлучила нас. Ей нужен был я и не где-то далеко, а рядом. Но меня не было, а появился новый человек… Мне кажется, ей нравилось, что ее так самоотверженно любят, нравилось чувствовать свое превосходство, свою силу. Стоит ли призывать здравый смысл, когда рядом человек клянется, что жить без нее не может и что сделает с собой что угодно, если она не ответит тем же. И к чертям воля. А уж тот офицер постарался вовсю, чтобы вызвать к себе чувство, после которого он будет хозяином положения. Зачем прятаться от него, если завтра, может быть, его убьют! Я не оправдываю таких вещей, но они существуют, по крайней мере существовали, и я с этим вынужден был считаться. Я не верю, чтобы она любила того, любила, как меня, но все же в какой-то период чувство было, а вместе с ним и жалость, любопытство, а скорее всего желание мужской ласки. Может быть, это слишком просто, но факты упрямы, и я пытался им найти объяснение. Мучительная работа и беспомощная. А что прикажешь делать? Любила ли она меня? Не только любила, но была совершенно уверена, что я никуда от нее не денусь и что даже ее измена (вряд ли она называла это изменой в полном смысле этого слова) не уничтожит нашей любви, моей любви.

— Извини, но я не понимаю такой любви. Война может списать многое, но только не это. Любить одного и в то же время оказаться с другим случайным человеком, какой бы он ни был, похоже на предательство. Я согласен, можно забыть ошибки женщины, если она никому и ни в чем не была обязана, но в данном случае… Извини, Вася, жена ведь!..

Астахов умолк на полуслове. На кой черт он лезет со своим мнением? Крутов, может, искал у него поддержку, а услышал то, от чего сам пытался мучительно освободиться. Астахов сделал попытку смягчить сказанное так резко:

— Я думаю, Вася, никто не может быть судьей между вами. Извини, я нелепость сказал, но ведь я знаю слишком мало. Ты добровольно уехал на север, потому что все-таки до конца не мог забыть?

— Не совсем так. Мне было приказано выехать к новому месту службы, и я никогда не решился бы придумывать причины… Я выполнил приказ, а что касается Веры… Да, забыть не могу, особенно, когда ее нет рядом. Не жалуйся на свою судьбу, на свою любовь. Если моя история поможет тебе найти Полину, не отталкивай ее, найди в ней человека, который тебе будет всю жизнь другом. Не просто женой, а другом. Пошли к чертям все плохое, что было в прошлом, и думай о будущем. Может быть, Полина в какой-то период своей жизни вела себя легкомысленно, но ты попробуй найти для нее оправдания. Помоги ей обрести свое счастье. Не всякая способна сделать то, что сделала она: уехать. Мне кажется, я понимаю ее.

— Тебе трудно сейчас здесь одному?

— Трудно. Я люблю жену, люблю сына. С ними у меня нет тяжелых мыслей. Но оставим любовь. Выбирайся отсюда скорее. Нам еще жить, летать, и кто знает, что еще может быть в будущем. «Душа, увы, не выстрадает счастья, но может выстрадать себя».

Крутов сделал несколько шагов по комнате и уже веселее продолжал:

— Меня больше занимают сейчас другие мысли, другие желания: хочется полетать над городами, над своей землей и видеть, как страна поднимается из развалин обновленная, еще более красивая, и везде видеть жизнь, труд… Здорово тянет туда.

Неужели он может так владеть собою и действительно стоит выше всякого мелкого, пошленького, что другим мешает видеть главное в жизни? Тогда он, Астахов, «снимает перед ним шапку». Он видит сейчас сильного человека, способного страдать, не лишенного простых человеческих слабостей, но победителя в конце концов во всем: в жизни, в любви, в труде. Крутов улыбается искренне, и его улыбка не вымученная, а здоровая, уверенная…