В прошлое не ходят поезда

…И он увидел: танки «противника» медленно, словно нехотя, выползли из-за гребня дальней высотки и, сразу увеличив скорость, стали быстро приближаться к передним окопам. Нарастал, ширился, растекаясь над полем, перекатистый гул.

«Теперь скоро», — подумал Кондратьев, мельком отметив, что и здесь, на командно-наблюдательном пункте роты, чуть подрагивает земля. Он почувствовал, как в нем все сильнее разгорается азарт. Представил: скоро по его команде заговорят пушки боевых машин пехоты, по танкам ударят огненные клинки снарядов; следом заухают гранатометы, протянутся к целям каленые нити трасс выстрелов. И в этом шквале огня и металла захлебнется, умрет атака.

Именно так виделись Кондратьеву дальнейшие события. И предвкушая их, а значит — скорый успех, он с веселой злостью торопил про себя наступающих: «Давай быстрее! Ближе! Еще ближе…»

Когда танки вышли на рубеж, заранее намеченный Кондратьевым, последовал приказ открыть огонь. Но орудия БМП молчали. Командиры взводов доложили: целей пока не видно. Это было настолько невероятно, что Кондратьев подумал: «Ослышался? Или они там с ума посходили?!» И повторил команду. В ответ телефон снова донес встревоженные голоса взводных: солдаты ни из окопов, ни из башенок зарытых в землю боевых машин пехоты танки не видят. Однако и теперь он еще не верил им, не мог заставить себя поверить.

Кондратьев окинул быстрым взглядом расположение взводов, которое, казалось, изучил как свои пять пальцев. С командно-наблюдательного пункта оно виделось, словно на ладони. И вдруг он понял все разом: «Длинный взгорок перед окопами закрывает солдатам танки! Когда атакующие выйдут на него — будет поздно… Я ошибся! Я, командир роты, дал маху, будто зеленый лейтенант-первогодок!». Но и теперь, зная уже непоправимость своего просчета в выборе позиции и то, что должно случиться через считанные минуты, Кондратьев продолжал кричать срывающимся голосом в трубку: «Огонь! Огонь! Огонь!..»

…Он проснулся от своего крика и не сразу понял, что происходит. Сознание медленно, словно заново осваивало окружающую обстановку. Низкий потолок над головой… Тусклый голубоватый свет… Мерное покачивание и перестук… «Ах да, это же поезд, — окончательно пришел в себя Кондратьев. — Поезд, который везет меня в прошлое».

— А нервишки-то шалят, капитан, — сказал он вслух.

Спохватился, что слишком расшумелся в купе, но тут же успокоился, вспомнив: едет без попутчиков. Будь они — сейчас бы, наверно, не обошлось без вопросов. В чем дело? Не плохо ли? Да мало ли что еще можно спросить у человека, кричащего вдруг не то о пожаре, не то о войне.

Ему действительно было плохо. Последние месяцы Кондратьев, отличавшийся всегда завидным здоровьем, чувствовал себя совершенно разбитым, измученным. И удивительно, причин для этого поначалу не видел никаких. Свою службу в военкомате не считал тяжелой. Ее размеренность и, как ему показалось после мотострелковой роты, не особую напряженность принял за благо, которым надо пользоваться. Он с удовольствием наслаждался появившимися свободными вечерами, ощущая легкость от того, что не лежит больше на плечах постоянная ответственность за людей и технику. А однажды приятно поразился, обнаружив на «тревожном» чемоданчике довольно толстый слой пыли. Хотел было стереть, но передумал и оставил как символ спокойной жизни.

Через некоторое время командирское прошлое стало напоминать о себе. Чем дальше — тем чаще, настойчивее. Это вызывало в душе непокой и еще одно чувство, признаваться в котором не очень хотелось. Он начал тосковать по родной роте, по трудному, мужественному делу, брошенному им там, в полку.

Но самого себя долго обманывать невозможно. И когда тоска переросла в боль, Кондратьев понял, что в дальнем гарнизоне с радостью побед и горечью неудач — о них вспоминалось теперь постоянно — осталось все лучшее, настоящее из прожитого им. Тогда-то, дождавшись очередного отпуска и не зная, даже не задумываясь над тем, зачем так поступает, он взял билет и сел в поезд, идущий до станции, от которой еще лейтенантом добирался в свой первый и единственный полк.

И вот теперь этот сон… Ерунда, конечно, в сны Кондратьев не верил. И все же он никак не выходил из головы. Не было в его недолгой, словно росчерк в небе сигнальной ракеты, командирской биографии хоть сколь-нибудь схожего боя. Разное случалось на учениях, порой и он ошибался, принимал опрометчивые решения. Но чтобы вот так, неверным выбором позиции, пусть невольно, подставить под удар роту — этого не было. Кондратьев ручался, потому что за последнее время не раз и не два вспоминал от начала и до конца свою службу в полку.

«Почему же крутится и крутится в мыслях навязчивый сон?» Задав себе вопрос, Кондратьев задумался и не сразу, но все-таки понял: похожее с ним однажды произошло. Нет, не в учебном бою. В самой его жизни. Тогда, уходя из роты, он тоже ошибся — выбрал неправильно позицию. А может, и раньше?..

Кондратьев сошел на станции, которую, если бы и захотел, — все равно не смог забыть. Здесь ничего не переменилось. То же старенькое небольшое вокзальное помещение с двумя длинными обшарпанными лавками. Тот же скупой свет единственного фонаря на платформе. И даже расписание автобусов, идущих до военного городка, осталось прежним. От всего этого Кондратьев почувствовал волнение и какую-то неясную пока неуверенность.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Кондратьев круто повернулся. Перед ним стоял молоденький лейтенант, будто сошедший сюда, в помещение вокзала, со стенда наглядной агитации по строевой подготовке. Все ясно: после училища — в полк. «На службу, а я вот вроде как в гости», — мелькнула у Кондратьева мысль, вызвав невольную зависть к офицеру. Чувство было неприятным, и потому запоздалый ответ прозвучал резковато:

— Слушаю вас.

— До военного городка как добраться?

— Автобус останавливается возле самой станции. Будет нескоро. Придется подождать.

— Спасибо, товарищ капитан.

Однако, поблагодарив Кондратьева, лейтенант не спешил отойти. Видимо, обрадовался случайной встрече: появилась возможность перекинуться парой слов, а там, глядишь, и время пролетит. Помолчав немного, спросил:

— А вы здесь служите?

— Нет, проездом, — неохотно отозвался капитан.

Почему-то Кондратьева тяготило присутствие рядом неожиданного попутчика, раздражали его попытки завязать разговор. Понимая, что нет причин для неприязни к молодому офицеру, он злился от этого еще больше.

Лейтенант предложил покурить. Кондратьев, чтобы не показаться уж совсем букой, согласился, и они вышли на улицу.

Было сумеречно и тихо. Только вдали, над черной полосой леса, играли сполохи. Оттуда докатывался приглушенный расстоянием грохот, словно гремели неблизкие громы, — в той стороне находился полигон.

Кондратьев в мгновение переменился: его крепкая, ладная фигура вдруг подалась вперед, как перед броском. Он смотрел на рассвеченное всплесками огня небо, и по лицу, даже в сумерках, смазывавших четкие, немного жестковатые черты, угадывалось: и радостно, и горько ему сейчас.

— Нет, я еще свое по полигону не отходил, — осевшим от волнения голосом сказал Кондратьев, будто убеждая самого себя.

Тут же вспомнил, что рядом стоит лейтенант. И обращаясь к нему, добавил:

— Тебе не понять… Впрочем, можно пояснить. Все равно промелькнем мимо друг друга, как встречные поезда. А мне, если выскажусь, пожалуй, станет легче. Только с чего начать?

Кондратьев чувствовал: для того чтобы поведать свою историю случайному попутчику честно и до конца, ему нужен разгон. И потому решил: сначала о хорошем. Ведь было же и оно! Да, было…

Лейтенант Валентин Кондратьев после окончания танкового училища прибыл в полк в ту пору, когда ранняя в этих краях осень, пока еще робко, но уже начинала собирать свой гербарий. А значит, до итоговой проверки оставалось не так много времени.

Первая беседа с командиром полка буквально огорошила Кондратьева. Познакомившись с лейтенантом, расспросив о том о сем, тот сказал:

— В интересах службы вам придется принять мотострелковый взвод. Иной вакансии сейчас нет. Но ничего, освоитесь. Поможем. Подразделение — одно из лучших. Впрочем, у вас есть возможность подать рапорт о переводе в другую часть. Удерживать не стану. Решайте.

После этого разговора Кондратьев крепко задумался. О таком крутом повороте в своей судьбе он не мог даже предполагать, поэтому оказался не готов к нему. Знал и любил танки. И хотя понимал, что трудности в службе неизбежны, был уверен и в знаниях, и в навыках, полученных в училище. А тут — на тебе, пехота! Значит, начинать почти с нуля. Нет, лучше просить перевод в другую часть.

Но когда поулеглись эмоции, он стал рассуждать уже спокойнее: «Конечно, с танковым взводом было бы легче. Но не боги горшки обжигают. А полк, еще в училище слышал, — хороший. Офицеры растут по службе быстрее, чем в других…» И остался.

На первых стрельбах Кондратьев получил, что называется, чистую двойку. Его вины здесь не было, ведь в училище приходилось выполнять совсем другое упражнение. Но это если и оправдывало промахи, то только перед самим собой. Не станешь же объяснять солдатам: дескать, в таких условиях стреляю впервые, а потому и результат низкий. Кондратьев хорошо понимал: его бывшие успехи остались за чертой, отделяющей настоящее от прошлого.

И мотострелков взвода, пожалуй, мало интересует то, что в училище их командир был на отличном счету. Они видят в нем прежде всего офицера, который учит, призывает показывать высокие результаты, а сам стреляет плохо.

Взводом Кондратьев остался даже очень доволен. Мотострелки вели огонь уверенно — сказывалась основательная подготовка. Среди тех, кто получил двойки, оказались он и пулеметчик рядовой Анвар Хайдаров.