На следующих стрельбах все повторилось. Несмотря на то что Кондратьев усиленно тренировался, ему опять не удалось выполнить упражнение. И снова кроме него не сумел это сделать лишь Хайдаров.

Кондратьев стал присматриваться к солдату. И сразу подметил некоторую отчужденность его от коллектива. Тогда он поинтересовался у своего заместителя сержанта Леонида Волошко мнением о Хайдарове. И тот выдал ему, как говорят, информацию к размышлению.

Служба у этого солдата складывалась непросто. С самого начала, когда он прибыл во взвод, не заладилась у него стрельба. По другим предметам обучения у Хайдарова показатели были вполне приличные, а вот по огневой подготовке — самые низкие в подразделении. И что толку от того, если на дистанции кросса он постоянно входил в число лучших, или, скажем, отлично нес службу в карауле? У мотострелков умелое владение оружием в особом почете. В этом же деле Хайдаров был на последних ролях. Потому часто оказывался мишенью для шуток сослуживцев, пусть не злых, но все-таки обидных. И постепенно он стал сторониться товарищей.

Не сразу однако сумел Кондратьев разобраться в сложившейся ситуации. Понял, что думать здесь надо не только о том, чтобы научить солдата посылать пули в цель, а, пожалуй, о более трудном — как помочь человеку найти себя в коллективе. Но и второе от первого отделять в данном случае нельзя. По-настоящему войти в боевую семью взвода Хайдаров мог теперь лишь как равный в мастерстве сослуживцам. По-другому ему едва ли позволило бы самолюбие. Поэтому в первую очередь надо научить солдата метко стрелять.

Для начала Кондратьев решил поговорить с Хайдаровым. Получилось что-то похожее на игру в молчанку. И тогда он предложил солдату соревноваться.

— Я тоже двоечник, — сказал Кондратьев. — Вот и будем вместе заниматься. А заодно посмотрим, кто быстрее научится стрелять.

Командир не сразу решился на такой шаг. Непросто ему было так открыто признать перед подчиненным, что на данный момент в мастерстве они — ровня.

На первых после этого разговора занятиях действия Хайдарова мало чем отличались от того, как он работал раньше. И все же перемены намечались. Кондратьев, действуя с оружием, не раз ловил на себе взгляд Хайдарова. Тот явно присматривался к нему, старался не отставать ни в чем. И это придавало силы Кондратьеву. Он, казалось, вовсе не знал усталости. Наравне с подчиненными, а порой и больше их, настойчиво тренировался, учился правильно передвигаться по полю боя, брать поправки на различные условия, корректировать стрельбу. Соревнование постепенно захватило солдата, от былого равнодушия к учебе у него не осталось и следа.

Но результаты у Хайдарова все же улучшались медленно. Иногда ему удавалось выполнить упражнение хорошо, однако случалось это довольно редко. Кондратьев понимал: дело здесь не столько в неумении солдата, сколько в его неуверенности в своих силах. Веру в себя потерять легко, обрести ее заново трудно. А по уровню подготовки Хайдаров вполне мог замахнуться и на отличную оценку.

На итоговом занятии Кондратьев стрелял в первой смене. Выйдя на рубеж открытия огня, не увидел — почувствовал: в эти минуты на него смотрят десятки пар глаз мотострелков. Ждут, как покажет сейчас себя командир, чем подкрепит свой авторитет. И среди них — Хайдаров, с его сомнениями и, наверно, с надеждой на то, что он, Кондратьев, поможет ему пройти до конца начатый путь.

Не мог, не имел права ошибиться Кондратьев.

Кондратьев вел огонь как никогда расчетливо. И стало известно, командир взвода показал отличный результат.

Наступила очередь солдата. Так вышло, что он стрелял последним. Причем именно от его умения зависела общая оценка мотострелков: требовалась еще одна пятерка. Всего Лишь одна!

Хайдаров стоял и пристально всматривался в поле. Наверное, в жизни каждого бывают мгновения, когда с пронзительной остротой человек осознает, что только от него одного зависит важное общее дело. И тогда воля, умение сливаются в едином порыве — наступает звездный час. Пробил он и для рядового Хайдарова.

Он пошел в атаку и снайперскими очередями расстрелял все мишени, записав на свой счет первую пятерку, столь нужную его взводу.

После окончания итоговых занятий Кондратьев не скрывал радости, но и не обольщался. Понимал, что его заслуга в успехе взвода пока невелика. Однако уяснил и другое — каким бы ему хотелось видеть подразделение и после того, как на смену опытным солдатам придут служить новички.

На очередной проверке взвод Кондратьева подтвердил звание отличного, несмотря на то что за полгода до этого его состав заметно изменился. Теперь уже никто не мог сказать, что лейтенант пожинает плоды трудов предшественника. Командир сам закладывал фундамент успеха, своими руками строил его здание.

Так оно и шло. Взвод Кондратьева постоянно был в передовых. И ни он сам, никто другой в полку, конечно, не предполагали, что впереди его ожидают неудачи. Напротив, через некоторое время Кондратьева назначили командиром роты. Казалось, теперь у него есть возможность проявить себя еще лучше.

Однако вышло иначе.

Роту Кондратьев, что называется, не потянул. Старался за все браться сам, успевал, но упускал главное — организацию работы подчиненных, контроль исполнения. В первую очередь это касалось командиров взводов. Он часто взваливал на себя их обязанности, опекал даже по мелочам. И постепенно те стали привыкать к такому положению.

Комбат не раз беседовал с Кондратьевым: указывал на просчеты, сетовал, как лучше строить свою работу с командирами взводов. Ротный слушал его внимательно, не возражал. Да и что скажешь, если результаты в учебе у мотострелков были далеко не лучшими. Однако в душе он не соглашался. «Почему так? — рассуждал Кондратьев. — Занимаюсь с ротой с утра до ночи, не жалея сил, а мне говорят: можно меньше, но по-другому». И по-прежнему, только с большей энергией гнул свою линию, пытаясь сделать сам все сразу и толком не успевал ничего.

Первую же проверку его рота завалила вчистую, получив двойку по огневой подготовке. Те стрельбы Кондратьев будет помнить, наверно, очень долго. Еще не выполнила упражнение добрая половина мотострелков, а уже выяснилось: высокой оценки, которая значилась в обязательствах, подразделению не видать. И тогда он впервые, пусть лишь на время, махнул на все рукой. Сказал проверяющему, что почувствовал себя плохо, сел под вышкой пункта управления стрельбой и даже не смотрел, как ведут огонь сержанты и солдаты. А те словно уловили настроение командира — стали действовать и вовсе без старания…

Теперь, рассказывая лейтенанту свою историю, Кондратьев понимал: пожалуй, именно тогда он в первый раз занял неверную позицию. Сознательно занял. И подвел не только себя, но и подчиненных. Ведь можно было помочь им, можно было…

После тех стрельб отношение Кондратьева к людям, стоящим под его началом, круто изменилось. В неудачах он винил только их. Поэтому стал резок, зачастую несправедлив: повышал голос на солдат и сержантов, порой наказывал их без достаточных оснований.

Кондратьев был уже не тот, каким начинал службу в полку. От того взводного в нем осталось одно честолюбие. А оно без полной самоотдачи в работе — пустой звук. Потому из перспективных офицеров он перешел в число тех, в чей адрес на разного рода собраниях, совещаниях, звучали совсем не лестные отзывы. Это задевало его, но свои ошибки признавать ему не хотелось. Реакция на критику оказывалась всегда примерно одинаковой: не могу ничего поделать с таким личным составом. А наедине с самим собой он все чаще задумывался вот о чем. Будущее не сулило ничего хорошего. Понимал, выше «тройки» рота вряд ли потянет, — значит, снова последуют нарекания.

И тогда у Кондратьева возникла мысль о более спокойной службе. Перевод в военкомат удалось уладить быстро и удивительно просто даже для самого Кондратьева. В полку с ним расстались без сожаления. Он в общем-то и не рассчитывал на теплые проводы, однако откровенный холодок в отношении к нему офицеров-однополчан сначала поразил его, потом заставил пережить немало неприятных минут. По сути дела, лишь командир части сказал несколько слов на прощание, закончив вопросом: «Не пожалеете?» На что Кондратьев, раздосадованный, как ему казалось, незаслуженной обидой, ответил:

— Думаю, не пропаду и без всей этой полигонной романтики…

Сейчас, на станции, вспомнив о том разговоре, Кондратьев понял: прав оказался командир полка — он пожалел, еще как пожалел…

— Вот и вся история, — невесело усмехнулся Кондратьев. — Стать ротным оказалось проще, чем остаться им. Во всяком случае, для меня.

В автобусе до военного городка ехали молча. И Кондратьев был благодарен лейтенанту за то, что не донимает расспросами. Отвечать он бы не смог, потому как в мыслях уже представлял себя в полку. Только опять вдруг в душу дохнуло холодком смутная неуверенность.

До КПП они дошли вместе. И тут Кондратьев почувствовал: так, сразу, ему не переступить этот рубеж между настоящим и прошлым. Потому и сказал лейтенанту:

— Ты давай иди. Я покурить хочу один. Ну, счастливо. Может, еще свидимся.

Распрощались. И почти тотчас в вечерней тишине грянула солдатская песня. Звонкий голос запевалы поднимал ее все выше и выше, а когда казалось, что вот-вот она оборвется, рота дружно, сильно подхватывала, вела дальше. Потом, словно откликаясь, зазвучала другая песня, еще одна и еще…

Но Кондратьев слышал только первую из них. «Васильченко запевает!» — с радостью узнал он. Голос старшины не мог спутать ни с чьим — другого такого в полку не было. Пела его бывшая рота.

Кондратьев почувствовал, как туго перехватило горло. И в это мгновение отчетливо понял, что в часть не пойдет, не сможет пойти.