Бросился к вахтенному офицеру, как положено, с докладом. А он навстречу летит.
Врубили колокола громкого боя».
Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:
«Огненный выброс взрыва прошел через наш кубрик. Меня вышвырнуло из койки и ударило о переборку».
Капитан-лейтенант В. В. Марченко:
«Грохот… Шум опадающей воды… Столб воды и ила рухнул на палубу возле первой башни. Вскочил. Темно. Первая мысль: рванула бензоцистерна в районе шпилей. Там хранился бензин для корабельных катеров…»
Врио командующего Черноморским флотом вице-адмирал В. А. Пархоменко:
«Я проснулся от приглушенного взрыва. Первая мысль: «Что случилось? Где случилось?» Привстал с постели и посмотрел на телефон. Ну же!.. Эхо любого ЧП — телефонный звонок…»
Адъютант командира линкора мичман И. М. Анжеуров:
«Проснулся от сильного толчка и крика из кубрика старшин:
— Будите мичманов! Бомбой нос оторвало!
Какой бомбой? Война?! Второпях надел разные ботинки и выбежал в коридор…»
Генерал-майор медицинской службы Н. В. Квасненко:
«Меня разбудил звук взрыва. Он ворвался через открытую дверь балкона…»
Инженер-капитан 1 ранга С. Г. Бабенко:
«В три часа ночи затрезвонил телефон… Вечером оперативный дежурный пошутил мне вслед: «Разбужу тебя в три ночи». Ну, думаю, шутничок, черти тебя дери! Снимаю трубку. Точно — он. Но голос встревоженный:
— Срочно прибыть на линкор «Новороссийск»!
— Что случилось?
Оперативный дежурный чуть помедлил, видимо, не доверяя городскому телефону, но все же сказал:
— Сильный взрыв в носовой части…»
Старший лейтенант К. И. Жилин:
«Во время войны в Туапсе взрывом авиабомбы меня завалило в укрытии. На всю жизнь запомнил запах сгоревшего тротила. Едва втянул в себя каютный воздух, как сразу почуял знакомую гарь. Самого взрыва я не слышал, только грохот упавшей связки реек, а вот носом, чутьем понял — случилось что-то страшное… Наверное, артдозор что-то нарушил! Сейчас рванет, расплющит о броню… На секунду зажмурился…»
Капитан-лейтенант В. В. Марченко:
«Я настолько был уверен, что у нас в погребах все нормально, что первое, о чем подумал: «Бензоцистерна взорвалась!» Однако для бензина взрыв слишком сильный. Бросился к первой башне. Она ближе всех оказалась к месту взрыва и потому вся была облеплена илом. Прямо перед дульными срезами орудий — кратер развороченной палубы, шпили — на сторону…
Вода уже заливала люки зарядовых и снарядовых погребов. Открывать их нельзя. Но из башни через специальный жаропрочный иллюминатор можно было заглянуть в погреба, что я и сделал. Все снаряды стояли в укладках. У меня отлегло от сердца — с боезапасом порядок! Проверил и вторую башню. Тоже все в норме. Я был не один — захватил с собой старшин башен и дежурных по башням…
Почему я так подробно об этом говорю? Да потому, что первое, что всем приходило в голову, — взрыв боезапаса. Накануне мы выгружали часть боекомплекта, и у всех осела в памяти опасность этой работы. Тем более, что пороха в зарядах были старые, еще итальянские… Тут и аналогия с «Императрицей Марией» сработала (там ведь именно погреба рванули). Так начальству и доложили, так и в Москву пошло, так и Хрущеву сообщили… Тот распорядился: «Виновных — под суд!»
Самое страшное на флоте — это передоклад. Начальство не любит, когда подчиненные берут свои слова обратно: «Ах, извините, мы ошиблись!»
Короче говоря, меня назначили виновником взрыва».
Положение Марченко было преотчаянным: из огня взрыва он попал в полымя допросов. Ему не верили, его не хотели слушать, ему подсовывали протоколы с его переиначенными показаниями. Марченко их не подписывал. В десятый, а может, в сотый раз его спрашивали: «Как вы могли допустить взрыв боезапаса?» — «Боезапас цел!» — «Ну, это еще надо доказать…»
Доказать это можно было, лишь подняв линкор. На подъем должно было уйти не меньше года. Следователи не могли столько ждать. Виновник сидел перед ними. Да и что могло так взорваться, как не артпогреба главного калибра?!
«Итак, расскажите нам, как вы допустили взрыв боезапаса?»
Этот же вопрос ему задали во время беседы с членами Правительственной комиссии по расследованию причин гибели линкора.
Капитан-лейтенант В. В. Марченко:
«Я сидел на стуле посреди большой комнаты. Кажется, это был кабинет командующего флотом… Я рассказал все, что видел, и все, что делал в ту страшную ночь. Рассказал, как со старшинами башен обследовал погреба… Вижу по лицам — не верят… Вдруг на подоконнике зазвонил полевой телефон. Трубку снял Малышев, председатель Правительственной комиссии.
— Что? Воронка? Радиус десять метров? Листы обшивки вогнуты внутрь?..
Это звонили водолазные специалисты. Они обследовали грунт в районе якорной бочки и пришли к бесспорному выводу — взрыв был внешний…
Малышев подошел ко мне и пожал руку:
— От имени правительства СССР выношу вам благодарность за грамотные действия…
— Служу Советскому Союзу!
Лечу вниз по лестнице, как на крыльях. У выхода меня поджидал капитан-лейтенант. И снова я — в особом отделе флота. Следователь по особо важным делам — подполковник — кладет передо мной лист бумаги: «Напишите, как вы могли допустить взрыв боезапаса… Взорвался не взорвался, Никите Сергеевичу уже доложено… Ваше дело — сознаться».
Меня охватил ужас. Не так страшно было там, на гибнущем корабле, как здесь, в этой комнате.
Спасение пришло снова из телефонной трубки. Кто-то позвонил, и меня отпустили…»