На стоянке согласно Корабельному уставу назначается дежурный по низам, который отвечает за порядок в подпалубных помещениях, за выполнение правил внутреннего распорядка и прочее. На верхней палубе хозяин — вахтенный офицер, я же властвую в низах; оба мы подчиняемся дежурному по кораблю. В ту ночь им был старший штурман капитан 3 ранга Никитенко. В положенный срок начали развод суточного наряда. Как положено — под оркестр: вахта, караул, артдозоры, дежурные по боевым частям и службам…»

Командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Едва мы стали на бочку, как началось увольнение личного состава на берег. Офицер, которому я должен был передать повязку дежурного по кораблю, прыгнул в барказ и был таков. Проявил, так сказать, расторопность. После ходовой вахты мне совсем не улыбалось заступать на дежурство, тем более, что я оставался за командира всей нашей боевой артиллерийской части…»

Командир дивизиона противоминного калибра капитан-лейтенант (ныне полковник в отставке) Я. И. Либерман:

«Тут нужно внести уточнение. Этим «расторопным» офицером был я. Дело в том, что меня отпустили на занятия в университет марксизма-ленинизма. Был строгий приказ командира соединения, запрещавший пропускать занятия».

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Обязанности командира корабля исполнял старший помощник капитан 2 ранга Хуршудов. Но он тоже убыл на берег, передав всю полноту власти помощнику командира капитану 2 ранга Сербулову. Зосим Григорьевич — душа-человек, прекрасно знал морское дело и корабельную службу. «Не горюй, говорит, кого-нибудь отловим». Отловил старшего штурмана Никитенко. Тот что-то закопался у себя в рубке, не успел карты сдать… Он и заступил. Я же попросил дежурного по БЧ-5 (электромеханическая боевая часть) дать в офицерскую душевую горячую воду и пар. Помылся. Сербулов пригласил меня на чай. Вечерний чай по кораблю — в 21 час. Значит, это было уже между девятью и десятью часами вечера, когда в кают-компанию заглянул Никитенко, доложил Сербулову, что северо-западный ветер усиливается, и попросил «добро» отдать левый якорь. Сербулов разрешил, и левый якорь ушел в воду… Скорее всего, именно он и вызвал сотрясение старой мины. Но кто это мог предположить тогда?!

В полночь прибыли барказы с вернувшимися из увольнения матросами. Прибыли все — без замечаний. И я отправился к себе — в 20-ю каюту по левому борту на броневой палубе, рядом с трапом во вторую орудийную башню…»

Командир отделения артэлектриков старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«В увольнение на берег я записываться не стал, хотя и была моя очередь. К тому же я, коренной севастополец, мог переночевать на берегу. Все удивились — как же так? Но у меня был свой расчет. 30 октября — день моего рождения, и потому я договорился с командиром группы управления старшим лейтенантом Захарчуком, что он уволит меня 29 октября на «сквозную», то есть до понедельника. 1 ноября я должен был прибыть на корабль к началу утренней приборки.

Все шло своим чередом. В 24 часа я встретил прибывших с берега наших матросов, так как замещал старшину команды. Ребята прибыли без замечаний. Я покурил на баке, потравил с корешами за жизнь и где-то за полночь отправился в наш 1-й кубрик, где жили комендоры. Он находился в носу над жилой палубой — под броней. Забрался в свою коечку — под барбетом первой башни — и уснул…»

Начальник медицинской службы Черноморского флота генерал-майор медицинской службы в отставке Н. В. Квасненко:

«В тот вечер я был приглашен на квартиру врио командующего Черноморским флотом вице-адмирала Виктора Александровича Пархоменко. Это было буквально за несколько часов до взрыва. Я приехал вместе с врачом-специалистом. Наш пациент чувствовал себя очень плохо: сильный жар — температура за 39 градусов, систолическое давление под двести. Мы договорились, что завтра на службу комфлота не пойдет. С тем и уехали. Я вернулся к себе домой — на Большую Морскую. Было душновато, открыл балконную дверь…»

Детский врач, вдова командира электротехнического дивизиона капитана 3 ранга Е. М. Матусевича О. В. Матусевич:

«Можете считать меня пристрастной, но я все равно скажу, что такие люди, каким был мой муж, — величайшая редкость… Я знала его со школьной скамьи, с четвертого класса. Потом он воевал, был курсантом… Спокойный, выдержанный… В училище его называли «эталон спокойствия». Говорил мало. Но поразительно умел слушать. Мог часами выслушивать какого-нибудь спившегося рыбака, а потом искренне восхищался: «Какая судьба, Оленька!»

Он из тех людей, что сделали себя сами. Вышел из очень бедной и многодетной семьи. В сорок втором поступил в Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище. С первого же курса ушел на фронт — в бригаду морской пехоты, был старшиной десантной роты. После войны учился в Ленинграде — в Высшем военно-морском инженерном училище имени Дзержинского. Учился отлично. Флотский журналист закончил о нем большой очерк такими словами: «…Лейтенант Матусевич покидает стены родного училища, чтобы нести службу у сложных механизмов боевого корабля. Можно быть уверенным, что он будет нести ее так же отлично, как отлично воевал, учился и защитил перед государственной комиссией свой дипломный проект».

Можно быть уверенным… Так оно и было.

За день до взрыва мы ходили с ним в летний кинотеатр на Приморском бульваре. Смотрели зарубежный фильм «За 13 жизней». Это о том, как спасали после обвала в шахте тринадцать засыпанных шахтеров… Незадолго до этого я прочитала роман Сергеева-Ценского «Утренний взрыв» — о гибели линкора «Императрица Мария» — и потому спросила:

— А если бы «Мария» перевернулась сейчас, смогли бы достать из нее людей?

— Конечно. Сейчас у нас есть понтоны, кессоны, колокола, мощные плавкраны… Людей обязательно спасли бы.

Я хорошо запомнила эти его слова, так как он произнес их с большой уверенностью, хотя раньше часто повторял: «При аварии корабля механики всегда гибнут первыми. Они находятся в глубине корпуса и к ним очень трудно пробраться».

Это был наш последний с ним разговор, и он не мог не вспомнить о нем в те ужасные часы после взрыва, после опрокидывания корабля… Ефим находился в ПЭЖе — посту энергетики и живучести. Там был инженерный мозговой центр, который искал пути спасения линкора.

В ту последнюю нашу ночь он долго не мог заснуть. Утром встал, спросил, какую надеть рубашку, и ушел на службу. Никаких особенных слов при прощании не было сказано. Ведь в субботу он должен был прийти домой в «сквозное» — до понедельника — увольнение.

В пятницу я долго гладила, поздно легла… Меня разбудил крик квартирной хозяйки Ольги Погребной (ее муж — капитан интендантской службы — был на «Новороссийске» финансистом):

— Оля! Линкор взорвался и перевернулся!

Я вскочила, быстро оделась и все это время повторяла:

— Значит, его уже нет?! Значит, его уже нет?!

Моя младшенькая, ей было всего несколько месяцев, крепко спала. Сейчас ей тридцать три года. Отца она знает только по фотографиям да моим рассказам».

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Ночью дежурный по низам согласно Корабельному уставу имеет право отдыхать, чередуясь с дежурным по кораблю. При этом ни тот, ни другой не должен раздеваться. Мне выпал отдых с полуночи до двух часов ночи, и я отправился в каюту. Наша офицерская трехместка находилась в носу на броневой палубе за 50-й переборкой. Мой сосед лейтенант Толя Гудзикевич, командир 5-й батареи, уже спал. Койка Жени Паторочина пустовала — он праздновал день рождения на берегу… Я снял ботинки, накрылся кителем, положил фуражку рядом… Только задремал — вернулся с берега Паторочин. Последний баркас отходил от Минной стенки в 24.00 — значит, было где-то половина первого…

Женя был в приподнятом настроении — невеста подарила ему картину: обезьяны в джунглях. Он все тормошил меня, хотел, чтобы я оценил подарок. Я отмахивался: «Да отстань ты, мне через час вставать!» Наконец он улегся. Я задремал…

В углу каюты стояла связка реек. Кровати у нас были деревянные, итальянские, вместо пружин — тонкие доски.

Когда к нам приходили друзья-товарищи и рассаживались на кроватях, доски порой ломались. Вот мы и настрогали этих досочек про запас во время ремонта корабля. Проснулся я от грохота, с каким вся связка рухнула на пол каюты…»

Помощник вахтенного офицера на баке старшина команды минеров мичман Н. С. Дунько:

«На подходе к Севастополю по трансляции объявили: «Первой и третьей боевым сменам — сход на берег. Второй — приготовиться к заступлению на дежурство».

Я был во второй, «сидячей», смене, и потому заступил в ночь помощником вахтенного офицера на баке. В мои обязанности входило следить за порядком на носовой части верхней палубы — от гюйсштока до второй башни. Ничто не предвещало беды. Бельевые леера с сохнущим матросским платьем придавали кораблю особенно мирный вид.

Во втором часу ночи я еще раз прошелся по баку, постоял у второй башни со старшинами — они курили у обреза. Сам-то я не курильщик, табачный дым и на дух не выношу — занимался тогда спортом, был чемпионом Черноморского флота по плаванию.

Потом отправился будить своего сменщика, а по дороге завернул в старшинский гальюн.

Кого где взрыв застал. А меня — неловко и рассказывать — в гальюне. Только присел, как тряхнет, грохот, в иллюминаторе пламя… Взрыв прошил бак метрах в десяти от меня — через маленький тамбур переборка 1-го кубрика. Вот там-то и разворотило все. Меня же лишь ударило, оглушило…

Запах тротила узнал сразу. Минер все же… Выскочил на палубу. А там, как кратер вулкана, дымится все, крики… Лохмы железа завернуты аж на стволы первой башни. Вокруг все в иле. И в иле — куски тел…