Виктор Федотов ДОРОГИ ВЕДУТ НА ЗАПАД
Теперь все катилось, ехало, шло на запад — танки, орудия, автомашины, повозки, походные кухни… Месила весеннюю грязь неутомимая пехота-матушка. Разбитой, расхлябанной мартовской ростепелью дорогой, по обочинам которой беспризорно грудилась искореженная техника, двигалась, увязая в грязи, буксуя, надсадно ревя моторами, длинная колонна, не имеющая, казалось, ни начала, ни конца.
Десятки, сотни голосов — танкистов, шоферов, ездовых — требовали немедленно освободить путь, иначе кому-то от кого-то влетит. Но никто никого не слушал, колонна продолжала тащиться все так же, ни на шаг не убыстряя движение, а порой и вовсе замирала — образовывалась пробка. Моторы приглушали, голоса становились явственнее, злее, нетерпеливее. Но злость и нетерпеливость особого раздражения ни у кого не вызывали, их принимали как неминуемый, даже необходимый рабочий фон, без которого не обойтись. Принимали как должное, сообразно обстановке — чаще с веселой шуткой-прибауткой, со смехом: дескать, тише едем — дальше будем.
На одной из полуторок, заполненной возвращающимися из госпиталей, с пунктов формирования бойцами, командирами, добрался Николай Калуцкий к месту нового назначения — в 18-ю артиллерийскую дивизию Резерва Верховного Главнокомандования. Остался позади освобожденный от вражеской многомесячной блокады Ленинград, где Калуцкий обучался на краткосрочных курсах усовершенствования офицеров-артиллеристов. И вот теперь впереди — река Нарва.
Командир бригады полковник Скоробогатов оказался человеком приветливым и, что очень важно, влюбленным в свое артиллерийское дело.
— В нашей дивизии шесть бригад, триста пятьдесят стволов орудий и минометов разного калибра! — не скрывая гордости, пояснил он, выслушав доклад Калуцкого о прибытии. — Как, старший лейтенант, впечатляет?
— Очень серьезно, товарищ полковник.
— Серьезно, говорите? — Комбрига как будто не удовлетворил ответ, и он загорячился: — Пора нам масштабнее смотреть, старший лейтенант. Теперь крупные артиллерийские соединения Резерва Верховного Главнокомандования на всех фронтах наносят сокрушительные удары по врагу, расчищают путь нашим войскам для широкого наступления. Вот что мы с вами значим сейчас! Вам, как командиру батареи, хоть у вас только четыре орудия в подчинении, надо хорошо усвоить сегодняшнее положение вещей. Ведя бой батареей, не забывать, что из обороняющихся мы умом своим и силой обратились в наступающих и можем — даже обязаны! — диктовать противнику условия. Перспективу видеть — тоже, скажу вам, очень важное дело. Вот вы — командир батареи, а должны смотреть на развивающиеся события не ниже чем, скажем, я, комбриг. Да, да, не ниже! А еще бы лучше — и выше, дальше. А уж мне и подавно… Не согласны?
— Согласен, товарищ полковник. — Калуцкий не мог сдержать улыбки, видя, с какой заинтересованностью говорит комбриг. Желая показать, что воспринимает эти положения правильно, произнес: — Вполне с вами согласен.
— Ну, в таком случае давайте на тот берег Нарвы. Ваша батарея там, на плацдарме. Представитесь командиру полка подполковнику Шейнину.
— Значит, опять плацдарм? — вырвалось у Калуцкого.
— Что значит «опять»? Это что, хорошо или плохо?
— Война, товарищ командир бригады. Где надо, там и будем воевать.
— Знаю: вы были на ораниенбаумском плацдарме. Там, конечно, нелегко пришлось. Теперь вот на нарвском будете действовать, старший лейтенант, опыт у вас есть. — Комбриг поднялся, устало вздохнул: — Да, война… Сколько еще будет на нашем пути к Берлину этих плацдармов? Но ничего, одолеем, да теперь и легче. Не пятимся, как раньше, а вперед идем!
— Разрешите отправляться?
— Желаю успеха!
Отдав честь, Калуцкий направился было к выходу из землянки, но полковник остановил его. Сказал с удивлением, словно только что увидел:
— Постойте, постойте! Это что на вас за форма? Вы что же, моряк?
— Никак нет, артиллерист я, но из бригады морской пехоты.
— Не надо здесь выделяться среди других, — мягко сказал комбриг. — На флоте — свое, у нас — свое. Экипируйтесь, пожалуйста.
— Есть, — без всякого воодушевления, потерянно ответил Калуцкий.
— Ничего, ничего, — напутственно улыбнулся полковник. — Флотская форма хороша на море. А здесь пехотная удобнее. Привыкайте.
Серая шинель вместо черной, кирзачи вместо «корочек», серая шапка вместо фуражки с крабом, галифе вместо отутюженных клешей… Эх, прощайте, трехмачтовые парусники, раскачивающиеся у знойных причалов далекого Дербента, все дальше уходите вы от юношеской мечты! Или юность уходит от вас? Суждено ли когда-нибудь встретиться вновь?
На западный берег Нарвы Калуцкий перебрался к вечеру. Только разыскал КНП своей батареи, как почти сразу же нагрянули немцы. Он едва успел выхватить из кобуры пистолет, залечь за деревом. Набегавший немец рухнул от первого же его выстрела. Выскочившие из землянки бойцы (а с ними вместе и он, их новый командир, которого они еще и не знали) отбивались гранатами и автоматным огнем. Налет на КНП, как выяснилось, совершала вражеская диверсионная группа. Она была немногочисленна, и скоро с ней покончили. Только после боя Калуцкий представился своим подчиненным. На огневых позициях батареи еще и не побывал.
— Неласково встретили вас, товарищ командир батареи, — как бы извиняясь, посетовал лейтенант Комашко, старший на КНП. — Такие диверсионные группы частенько нам щекочут нервы. Никак фрицы не могут смириться, что уцепились мы за этот берег Нарвы. Да… А вы хорошо стреляете.
— Как тут связь с батареей? — спросил Калуцкий, словно бы и не расслышав последние слова.
— Надежная. Но мы от таких комариных укусов сами отбиваемся. Нас тут на КНП девятеро вместе со мной. А если что — сразу сигнал на батарею.
Вскоре на КНП появился командир 1229-го гаубичного артполка подполковник Шейнин.
— Вот что скажу вам, товарищ старший лейтенант, — заговорил он после знакомства. — Наш нарвский плацдарм не такой, конечно, по масштабам и значению, как ораниенбаумский. Но здесь тоже не прохладно. Ни в коей мере не хочу вас настораживать, однако в известность ставлю: только за последнюю неделю здесь, на вашем месте, погибли два командира батареи. Один за другим. Два ваших, Николай Васильевич, предшественника. Оба славные, смелые люди, а вот поди ж ты… Прямо напасть какая-то…
— Выходит, я третий… — произнес Калуцкий.
— Значит, воевали, говорите, на семидесятишестимиллиметровых орудиях? — словно бы не замечая его реплики, сказал Шейнин. — Это хорошо. Ну, а с нашими гаубицами на какой ноге?
— На курсах повышения пришлось управлять огнем батареи.
— Это тоже хорошо. Но, сами понимаете, полигон полигоном, а здесь…
— Понимаю, товарищ подполковник. Не впервой.
— Женаты?
— Холост, — улыбнулся Николай. — Не успел: служба, война…
— Вы молоды, еще успеете. А дома?
Выслушав горькое сообщение Калуцкого о гибели отца и старшего брата на фронте, Шейнин заговорил раздумчиво:
— Да, война сместила многие привычные понятия. Даже представление о жизни и смерти. Никаким законам оно не поддается теперь, никакой логике. Что ж, мы вынуждены воевать, чтобы поставить все на свои места, а может, и больше сделать. Ради этого, думаю, стоит переносить лишения и страдания. Даже погибнуть за Родину, если потребуется. Но лучше бы, конечно, уцелеть…
Командиру полка можно было бы и не распространяться с такими выкладками перед человеком, известным ему лишь по анкетным данным да по короткому знакомству. Но, видимо, он почувствовал, что новый командир батареи слушает не только из вежливости. Калуцкий с интересом внимал его словам, догадывался, что командиру полка, как и любому смертному, хочется высказать доверительно хотя бы самую малость из накопившихся мыслей. Такое не раз бывало и с ним самим. Но с той поры, как не стало фронтового друга Жени Гагарина, не перед кем было облегчить душу, не с кем поделиться сокровенными думами. Полагал: не поймут. Потому что понять может лишь человек, родственный по духу и воззрению. Все больше убеждался он, что именно такими с Женей они и были, и если бы Женя остался жив, такая духовная близость между ними непременно крепла бы день ото дня.
Калуцкому сразу понравился подполковник, интеллигентный и храбрый, как о нем говорили.
Командир полка не пошел дальше. Помолчал, потом спросил вдруг:
— С танками приходилось встречаться?
— Бывало, товарищ подполковник. Не раз бывало. — Калуцкому жаль было прерванного разговора. Но в этом виноваты были немцы, начавшие очередную артподготовку. Подосадовал: — Не к месту вот, мешают…
Неподалеку, за перелеском, сияла, переливалась под мартовским солнцем река Нарва. Снаряды рвались все ближе.
Лейтенант Комашко распоряжался на КНП.
— Разрешите занять свое место, товарищ командир полка?
— Сейчас вот обработают вас, потом танки полезут. — Шейнин словно бы и не торопился, приближающиеся взрывы, казалось, его никак не беспокоили. Лишь изредка он бросал взгляд на нового командира батареи, и в этом взгляде Калуцкий уловил немой вопрос: ну как, по душе музыка?
«Что ж, все правильно, товарищ подполковник: человек я для вас новый — присматривайтесь, проверяйте. А под музыку такую мы вдоволь наплясались за два года, приелась мне она, как заезженная пластинка. Да и вам тоже, по всему видать… И все-таки опасно становится, надо бы уйти, как бы не накрыло».
— А как у вас с корректировкой огня? — снова заговорил Шейнин.
— В норме, товарищ комполка.
— С артразведкой? Связью?
— Экзамены все до единого сданы на передовой. Ну, и на краткосрочных курсах повышения.
Шейнин одобрительно кивнул, пожал руку, прощаясь.
— Но экзамены наши, Николай Васильевич, продолжаются. И будут продолжаться до тех пор, пока не наступит самый главный экзамен, выпускной — конец войны. До него далековато пока, однако думать надо о нем уже сейчас, потому что все сделанное нами мы должны будем предъявить на нем.