— А кто же экзаменатор? — Калуцкий с напряженным вниманием смотрел на командира полка, ждал, что тот ответит. — Кто будет принимать этот самый главный, выпускной, товарищ подполковник?

— Кто? Полагаю, народ, история, — просто, без какой-либо напыщенности сказал Шейнин. — И что особенно важно — собственная совесть.

Как, однако, высокие слова можно произнести обыденно, буднично. Так, что они не потеряют своего благородства даже здесь, в сырой, холодной землянке на КНП гаубичной батареи. Не под бурные продолжительные аплодисменты многотысячной аудитории произнести, а перед одним, едва знакомым человеком, под грохот взрывов вражеских снарядов.

Командир полка с адъютантом отправился на свой командный пункт. А Калуцкий стал готовить к бою подчиненных.

После артподготовки восемь немецких танков с автоматчиками на броне ринулись на боевое охранение пехотинцев, смяли его. Десант был сброшен с них без особого труда плотным встречным огнем, но танкам удалось прорваться. И тогда вступил в дело первый дивизион 1229-го артполка капитана Тетерюка. А затем и второй под командованием капитана Стрежнева, в который входила батарея Калуцкого. Ему, по сути дела новому комбату, пришлось со своего КНП корректировать огонь всех батарей дивизиона.

Из леса высыпала вражеская пехота, укрываясь за танками, стрелявшими на ходу из орудий, рьяно бросилась вперед.

— Радист! — крикнул Калуцкий. — Срочно поправку на батарею! — Он знал, что его команды дублируются всему дивизиону, и очень волновался. Немцы все ближе подступали к нашим позициям, и потому нарастала опасность угодить по своим.

— Дивизиону, беглым… По четыре снаряда… Огонь!

— Есть! — тотчас же передал на батарею целеуказания радист Иван Шавшин, склонившийся над рацией в своей ячейке. И воскликнул радостно: — Приняли, товарищ старший лейтенант! Сейчас ахнут!

С нетерпением ждал Калуцкий этого залпа — так как, возможно, не ждал никогда прежде. И вот громоподобно загремело в отдалении, просвистела в вышине лавина снарядов, и перед наступавшими вражескими танками и пехотой густыми грязными фонтанами вспучилась земля. Два танка, угодив под прямое попадание, смрадно зачадили, черный дым взвился над ними мохнатыми космами. Но другие, обходя их с боков, неслись вперед.

— Радист! Еще поправка на батарею! Упреждение…

— Есть, товарищ комбат! — мгновенно откликнулся сержант Шавшин. — Давайте, передаю!

И тут же грянул новый залп.

Да, что тут ни говори, а стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы — не семидесятишестимиллиметровые орудия, на которых Калуцкому пришлось воевать на ораниенбаумском «пятачке». У этих и голос басовитее, и вид грознее. Дальность стрельбы почти вдвое больше — до двенадцати километров. Сам снаряд втрое тяжелее — двадцать один килограмм, а потому и скорострельность реже — семь выстрелов в минуту. Но зато какие это выстрелы по сравнению с теми, давнишними! Земля содрогается при залпах! Батарея снабжена средствами звуковой разведки. На механической тяге — каждому орудию придан мощный «студебеккер», берущий до ста шестидесяти снарядов. Всем хороши гаубицы! Радоваться бы этакой силище.

Калуцкий и радовался. Но, странное дело, глядя на эту механическую тягу, на этого трехосного американского «буйвола», полученного, как и сотни других машин, по ленд-лизу, на его огромные ребристые скаты, охваченные стальными цепями, глядя на эту мощную машину, комбат Калуцкий… тосковал по лошадям. Сразу же вспоминались ему орудия на конной тяге, артиллерийские лошади-трудяги, которых жалел за их, казалось, не лошадиную долю. А через эти воспоминания уносился мыслями к отчему дому, что на далекой Кубанщине, к родным, к погибшим — к старшему брату Якову и отцу Василию Ивановичу, который не мыслил своей жизни без лошадей и приучал его, малолетнего Николку, крепко держаться в седле…

И все же гаубицы, вкупе с мощными «студебеккерами», — внушительная сила. Калуцкий сознавал это. Еще на курсах повышения, на полигонных стрельбах его восхищали их громоподобные залпы.

Вражеские танки вырвались слева на опушку и очутились неподалеку от КНП командира первого дивизиона Тетерюка. Огнем гаубиц, вызванным Калуцким, были подожжены еще две бронированные машины, но оставшиеся четыре продолжали упрямо идти вперед. Их продвижение было столь стремительным, близость настолько опасной, что капитан Тетерюк со своими артиллеристами не успевали развернуть им навстречу тяжелые гаубицы.

Ближний бой вспыхнул почти у самого КНП, Тетерюк вместе с орудийной прислугой, разведчиками, связистами отбивался чем только мог — гранатами, автоматным огнем. Они еще имели возможность отойти, но гаубицы отвести не успели бы. И тогда капитан со своей небольшой группой бросился в контратаку. С автоматами лезть на танки бессмысленно, но Тетерюк все же пошел на такую крайность, очевидно, надеясь отбросить бегущих следом пехотинцев, а если удастся, подбежать поближе, закидать танки гранатами. Главной же задачей в эти отчаянные минуты было для него — защитить гаубицы. Но как их тут защитишь? И он пошел на риск.

Калуцкому со своего КНП, оборудованного на высокой сосне (у него теперь была «своя» сосна, как у сержанта Ванюши Заикина), хорошо была видна эта схватка. Через радиста он передал приказ на батарею, чтобы дали еще один, последний залп и прекратили пока огонь: можно было накрыть и своих, снаряды ложились совсем рядом с КНП Тетерюка. А там было жарко. Взметали столбы земли и дыма вражеские мины, елозили, стреляя, танки, расползаясь и вновь сближаясь, крутясь между взрывами.

Командир батареи Калуцкий хорошо понимал командира дивизиона Тетерюка, убежден был, что на его месте и сам бросился бы вот в такую отчаянно дерзкую контратаку, потому что иначе защитить, спасти гаубицы было нельзя. Здесь же хоть и ничтожная надежда, да оставалась.

— Товарищ старший лейтенант, на связь! — крикнул Шавшин. — Капитан Стрежнев требует!

Калуцкий мигом слетел со своей сосны, склонился над рацией. Командир второго дивизиона потребовал, чтобы он немедленно явился на огневые позиции батареи, оставив за себя на КНП лейтенанта Комашко.

— Как у вас там? — спросил Стрежнев, когда Калуцкий прибежал.

— Огнем гаубиц удалось поджечь за время боя четыре танка. Не поймешь, чья батарея, товарищ капитан. Какое-то время били всем дивизионом, разве разберешь, чья?

— Это не суть важно. Тетерюк что?

— Остальные четыре проскользнули полосу огня, ринулись на КНП Тетерюка. За ними — автоматчики. Вплотную подошли. Да я ведь докладывал, когда координаты сообщал.

— Да, да, верно, комбат. А что сейчас там?

— Бьются наши перед КНП капитана Тетерюка. Сам он ранен. Гаубицы защищает со своими. Но вряд ли сдержат напор немцев. Пехотинцев наших мало. Поддержать огнем отсюда, с закрытых позиций, уже нет никакой возможности, можно своих накрыть. Немцы подбросили подкрепление, пытаются окружить артдивизион Тетерюка.

— Потому и вызвал вас срочно, старший лейтенант. Там Комашко справится в случае чего, он опытный артиллерист, — сказал Стрежнев. — А вашей батарее (да и не только вашей) вот что: немедленно сменить позицию и выкатить орудия на прямую наводку. Лишь так сможем выручить первый артдивизион. Действуйте!

— Есть, товарищ капитан!

Наверное, когда-то тут была просека. Теперь же этот лесной коридор, начинавшийся от самой опушки, по грудь зарос бурьяном, еще какими-то сорняками. Но и сквозь не успевший пробиться чертополох виделись вражеские солдаты, наседавшие на позиции артдивизиона. С другой, дальней стороны просеки доносился рев танковых моторов, гремели пушечные выстрелы. Сразу же стало ясно: дивизион едва держится, возможно, доживает последние минуты.

Спешно подкатили гаубицы на открытое место, почти к самому распаху просеки, зарядили картечью. Боевые расчеты заняли свои места, и Калуцкий вскинул руку:

— Угломер… Прицел… Картечью, беглым — огонь!

Свистя и воя, скашивая в отдельных местах не в меру вытянувшийся чертополох, понеслась вдоль просеки в спины гитлеровцам картечь.

Судя по всему, они никак не ожидали появления русских с этой стороны.

— Огонь! Огонь! — командовал Калуцкий.

Сбоку перекрестно била еще одна батарея второго дивизиона. Капитан Стрежнев все рассчитал точно, послав батареи на прямую наводку. Немцы, попадая в западню, метались и падали, падали…

Той же просекой вышли из окружения штаб и медсанбат стрелкового полка, артиллеристы вывели гаубицы, оставшиеся совсем без снарядов.

Когда закончился этот долгий и трудный бой, командир полка подполковник Шейнин собрал командиров дивизионов и батальонов.

Мартовское солнце потихоньку садилось на западе, но еще пригревало. Очередной день уходил с нарвского плацдарма. Но они — и комполка и все вызванные командиры — еще стояли возле штабной землянки, словно ожидая кого-то. Шейнин в который уж раз оглядел их, спросил:

— Где командир батареи Меликян? Не вижу капитана Меликяна.

— Погиб он, товарищ подполковник, — послышалось в ответ. — Геройски пал в бою, защищая орудия батареи.

— Значит, и он… — скорбно проговорил Шейнин.

Рядом стояла молодая женщина в форме старшины медицинской службы.

— Вы бы шли пока отдыхать, — мягко сказал ей Шейнин. — С дороги ведь…

— Нет-нет, вдруг кому-то потребуется моя помощь, — отвечала та. — Я не очень устала. — Она словно что-то предчувствовала, никак не соглашалась уходить. А командир полка не решался отправить ее в медсанбат, к новому месту службы, хотя имел на это полное право.

— Кто это? Что за женщина? — тихонько спросил Калуцкий у стоявшего тут же командира батареи. Он еще не знал всех в своем полку, в медсанбат же пока, слава богу, не заглядывал.