Остервенело отбивались от наседавших наших стрелковых подразделений группы гитлеровцев, прикрывавшие подходы к порту. Бой кипел во многих кварталах.

Радист Иван Шавшин немедленно передавал команды комбата:

— Батарея, усилить огонь по кораблям! Снарядов не жалеть!

Словно второе дыхание обрели артиллеристы: поверхность бухты клокотала от взрывов, причалы тонули в дыму. Но вражеские корабли продолжали безнаказанно палить по городу из тяжелых орудий. Однако, как только появились наши самолеты, они тут же взяли курс в открытое море. Спасаясь от бомбовых ударов, корабли спешно уходили, оставив на произвол судьбы сотни своих солдат, обреченных на гибель или, в лучшем случае, на плен.

К вечеру все было кончено, и жители Таллинна, три долгих года изнывавшие под немецким ярмом, восторженно приветствовали своих освободителей, одаривая их угощениями и поцелуями, выстилая путь их цветами. Гремела музыка невесть откуда взявшихся оркестров, тут и там вспыхивали короткие митинги. Но самое главное, в этот день со всех сторон на русском и эстонском языках звучало слово «Свобода». Наверное, нет большей радости, чем видеть такие вот сияющие улыбками лица, заплаканные от счастья глаза и сознавать свою непосредственную причастность к торжеству освобожденных от гнета людей.

Уже через два дня батарея Калуцкого двигалась ускоренным маршем на юг. Батарейцы, напарившиеся вдоволь в таллиннских банях, отдохнувшие, оживленно переговаривались, шутили, смеялись, затягивали песню — спокойная дорога способствовала доброму расположению духа. Даже изрядно залатанные «студебеккеры» с гаубицами бежали, казалось, с веселым удовольствием.

И вдруг приподнятость померкла. Батарея остановилась. Неподалеку от дороги на Тарту, в подкрашенной осенней желтизной рощице, увидели белокаменное, в подтеках и щербинах, строение. Артиллеристы молча взирали на княжеский герб над дверью, на таинственную надпись: «Терпение и верность». С удивлением смотрели и на почетный караул из двух бойцов, застывших с автоматами у входа.

— Что это? — несмело спросил кто-то.

— Это, товарищи, памятник-мавзолей Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли, — тихо ответил замполит дивизиона Дзнеладзе. Снял фуражку, голос окреп. — Смотрите, как надругались над этой святыней фашисты. Смотрите и запоминайте. Скинуть с постаментов усыпальницы Барклая-де-Толли, его супруги, превратить в чудовищный вертеп усыпальницы, загадить все — на такое способны только варвары. Смотрите и запоминайте, товарищи!

С обнаженными головами стояли батарейцы возле памятника-мавзолея, мрачно глядели на траншеи и окопы, недавно брошенные фашистами. По команде комбата небо разорвали автоматные очереди воинского салюта.

Машины тронулись, но долго еще оглядывались артиллеристы, прощались с памятником-мавзолеем, оскверненным фашистами…

Батарею Калуцкого ожидали большие перемены, но ни он сам, ни тем более его подчиненные еще не ведали об этом. Даже когда грузилась в эшелоны вся их артиллерийская дивизия, можно было лишь предполагать, что назревают какие-то значительные события.

Выбрав несколько свободных минут, к комбату обратился сержант Дихан Юсупов:

— Товарищ старший лейтенант, вот вы, я слышал, прежде политруком были.

— Да, — улыбнулся Калуцкий. — И что же?

— Раз политрук, значит — комиссар, должны много знать. Скажите, кто такой этот самый Барклай-де-Толли? Фамилия больно чудная. Да и не поймешь, где тут фамилия, а где имя. Не русский, что ли?

— Не русский, Дихан. Из шотландцев. Но Барклай-де-Толли Михаил Богданович — генерал-фельдмаршал русской армии, выдающийся полководец. В Отечественную войну восемьсот двенадцатого года на Бородине командовал правым крылом наших войск. А Багратион Петр Иванович — левым.

Они сидели на рельсе соседнего пути, смотрели, как ребята другой батареи закатывают на платформу тяжелые гаубицы по бревенчатому настилу. Свои уже были установлены и закреплены металлическими растяжками.

— Куда мы теперь? — озадаченно спросил Юсупов.

— Думаю, на запад, Дихан, — ответил Калуцкий. — Не за горами Германия.

— Вот и я своим в аул написал так. А у нас, дагестанцев, слово даешь — клятву даешь. Когда шла наша батарея от Нарвы на Таллинн, знал: идем на запад. Так и написал своим. А потом повернули на юг, даже немножко на восток, и я пожалел, что поспешил отправить в аул письмо. Выходит, не сдержал слово, товарищ старший лейтенант. Ой как нехорошо!

Юсупов был удручен, не на шутку расстроен. Калуцкий положил руку ему на плечо:

— Нет, Дихан, вы не нарушили слова.

Недоверчиво вскинулись печальные глаза, робкая надежда плеснулась в них.

— Как же так, товарищ командир?

— Все дороги ведут теперь на запад, — убежденно произнес Калуцкий. — Куда бы ни шли — на север, юг, восток, — все равно идем на запад.

Юсупов недоуменно посмотрел на него.

— Да, да, именно так, — продолжал Калуцкий. — Это как дорога, огибающая, скажем, горы или водные преграды. Шофер видит: вот она круто забирает в сторону, даже уходит порой назад. Но он знает: в конце концов дорога эта, как бы ни петляла, непременно выведет на основное направление и он доедет по ней до своего пункта. Так и мы, Дихан. Мы идем на запад. И основное наше направление — Германия. А если повезет, то и сам Берлин. Понимаете?

— Да, да, понимаю, теперь понимаю, — согласно закивал Юсупов. Лицо его оживилось, в глазах проскользнули азартные искорки. — Однако хотелось бы поскорее, товарищ старший лейтенант.

Калуцкий добродушно засмеялся:

— Командование учтет ваше пожелание, товарищ сержант. А значит, и наше. Ну, пора.

Они пошли вдоль состава. На платформах стояли зачехленные гаубицы, возле теплушек шумно толпились артиллеристы, весело повизгивала гармонь.

— Видно, хороший мужик был этот Барклай, — задумчиво сказал Юсупов. — Плохому такой памятник не поставили бы.

— Если бы он был плохим для нас, советских людей, фашисты не осквернили бы памятник. Все, что дорого нам, ненавистно им. Такое варварство надо вышибать у них из башки нашими гаубицами.

— Мы сумеем поправить им мозги, товарищ комбат. Слово сержанта Юсупова. А у нас, дагестанцев, слово даешь — клятву даешь.

Отдуваясь паром, пронзительно свистнул впереди паровоз.

— По вагонам! — разлетелась команда.

Лязгнули металлические буфера, и эшелон тронулся, тяжело набирая скорость.

Комсоставский вагон раскачивало, потряхивало на стыках рельсов, весь он поскрипывал, старчески покряхтывал — судя по всему, это был видавший виды вагон.

— Куда скрипим, командир? — усмехнулся лейтенант Комашко, разливая по кружкам чай. — В какие края?

— На запад, — также полушутя ответил Калуцкий. — Теперь все дороги — железные, шоссейные, проселочные — все до одной ведут нас на запад.

— Это так, — согласился лейтенант. — А все же?

— Слушайте, Михаил, а что вы знаете о Барклае-де-Толли?

— То есть? В каком, позвольте спросить, плане?

— Хотя бы в общих чертах.

Оказалось, лейтенант Комашко имеет довольно сносное представление о Бородинском сражении. Калуцкий даже позавидовал его знаниям.

— А вот сержант Дихан Юсупов не знает, кто такой Барклай-де-Толли. Возможно, многие в батарее не знают.

— Что же из того? — недоумевал Комашко.

— Юсупов спросил меня о нем после осмотра памятника. А если бы я не смог ответить? Как бы я, скажите, выглядел в его глазах?

— Но вы — боевой командир. А просветительством заниматься — дело замполита.

— Замполит не всегда рядом, он один на весь дивизион. Да и не каждый солдат, сержант решится отрывать его от дел такими вопросами.

— Понимаю. Но разве мыслимо предусмотреть, о чем могут спросить подчиненные? Разве можно все знать?

— Ну, все не все, а кое-что надо, хотя бы основное. — Калуцкий помолчал, отпивая из кружки чай. — Вот граница наша уже восстановлена. Вся, от Черного моря до Баренцева. В Европу вступаем. Чужие страны, народы, история чужая. А что мы знаем обо всем этом?

— Чувствую, командир, заговорил в вас прежний политрук, — улыбнулся Комашко. — Комиссарская, так сказать, жилка воскресла.

— А насчет просветительства вы не совсем правы, — мягко, без укора сказал Калуцкий. — Это дело не только замполита, агитаторов. И наше, командирское, тоже.

— Для меня просвещенность по ту сторону войны осталась, — нахмурился Комашко. — Да и не только для меня — для миллионов людей. Что будет после победы — поглядим. Если живы останемся.

— С двумя книжками на войне не расстаюсь, — снова заговорил Калуцкий. — Это суворовская «Наука побеждать» и Краткая энциклопедия. Очень полезные книжки. Вот посмотрите.

Комашко раскрыл энциклопедию и зачитался — так захватила.

— Ух ты! Ну, скажем, открываем на букву «Г» — Германия. На букву «П» — Польша… Да, тут есть что почерпнуть…

— С самого ораниенбаумского плацдарма вожу. С того дня, как политруком стал. Тогда нужда заставила приобрести, с тех пор и не расстаюсь. Дорога, должно быть, долгая, так что читайте, наслаждайтесь. Польшу и Германию вы не зря, конечно, выделили в словаре?

— Не зря, товарищ командир батальона…

Мчался эшелон лесами и полями по белорусской осиротелой, фашистами поруганной земле. Изредка мелькали станции, полустанки… От некоторых и названий-то не осталось, лишь груды развалин… Ни людей, ни жизни в опустошенном, будто вымершем крае. Только горе горькое, молчаливое и гнетущее, казалось, встало над ним, и невозможно было глядеть на все это без содрогания.

В полночь 7 октября эшелон прибыл на польскую станцию Нарев. Гаубицы скатили с платформ, подтянули к реке. Батарея, дивизион, весь полк изготовились к бою. С того берега взлетали ракеты, бледно отражались в черной воде, ворковали в отдалении крупнокалиберные пулеметы. Заурядная ночь на переднем крае. Что таит она?