7. Жигуновский экипаж

…Горит юбилейный костер.

— Товарищ главный маршал авиации! Бывший стрелок-радист Кванталиани на встречу ветеранов прибыл! Здравствуйте, дорогой Александр Евгеньевич!

— Квант! — крикнул стоявший рядом Жигунов и бросился к Давиду.

…Самолет заруливал на стоянку. Огромный бомбардировщик Ил-4, гордо задрав голову, надвигался на белое поле. Сам нашел свое место в строю и остановился, где нужно, не то что современная махина, какую тянет по бетонке тягач, и она насупленно, как бы сдерживая гнев и неловкость перед встречающими, медленно следует за ним с заглохшими турбинами.

С КП было видно, как из открытого люка по лесенке на снег темными неуклюжими комками высыпал экипаж. К самолету подъехала голубая ободранная штабная эмка. Из нее вышел полковник и обратился к высокому летчику — он возвышался даже среди не обиженных ростом других членов экипажа:

— Товарищ командующий! Разрешите обратиться!

— Что случилось? — спросил высокий, снимая меховые краги и протягивая руку полковнику.

— Дважды звонили из Ставки, Александр Евгеньевич, — вполголоса проговорил полковник.

— Надеюсь, ты не сказал, что я полетел на Кёнигсберг?

— Я сказал, — улыбнулся полковник, — что вы отправились знакомить экипажи с новой трассой и разбирать полеты.

— Ловок! И обмана никакого. А он что?

— Мне сказали: когда Голованов закончит ознакомление с новой трассой, пусть обязательно отдохнет.

«Значит, не срочно? — подумал командующий. — Есть еще время. Поговорю с экипажами, которые сегодня на Берлин идут».

Командующий снял шлем, бросил его в машину на сиденье, надел протянутую полковником фуражку.

— Экипаж может отдыхать, — сказал он, повернулся и, заложив руки за спину, зашагал по летному полю к темнеющей напротив линии самолетов. Оттуда доносился то монотонный, то усиливающийся рев прогреваемых моторов. За командующим медленно тронулась эмка.

Голованов подошел к ближайшему самолету, где построился экипаж — в унтах, меховых куртках, шлемах. Он жестом остановил подавшего команду усатого молодого командира:

— Вольно! Ты мне, Жигунов, лучше скажи: кота снова с собой берешь?

— Беру, товарищ командующий, — ответил летчик и заиграл улыбчиво усиками.

— Я тебе скажу, следующее дело, издеваешься над животным! Ведь он у тебя когда-нибудь погибнет на высоте.

— Александр Евгеньевич, да попробуй его не возьми — он сам только услышит команду, мгновенно первым лезет в самолет!

Опытный летчик, Голованов знал, что говорить об этом бесполезно, и спросил так, чтобы снять напряжение у экипажа:

— Ладно, вы мне лучше скажите, следующее дело, — Голованов откашлялся, оглянулся на подъехавшую эмку, из которой вышел его порученец и встал рядом, чуть сзади, держа наготове в руке полевую сумку. — Вы мне скажите, благо начальство ваше не слышит, какие есть жалобы? Кто чем обижен, обделен?

В ответ никто не проронил ни слова. Лишь некоторые пожимали плечами, мол, все в порядке. Тогда Голованов снова обратился к летчикам:

— Знаю, летаете много, толково. Все награждены?

— Вот Костя Куликов — самый молодой у нас. Сегодня двадцать девятый вылет, а на груди пусто, — отозвался Жигунов.

— Он у нас, в душе, как девушка, — добавил стрелок-радист Давид Кванталиани, а попросту Квант, смуглолицый, умеющий загорать в любую погоду.

— Запиши, — сказал Голованов порученцу. — Еще?

— Командир наш давно в капитанах ходит, — робко произнес второй пилот богатырь Иван Крутых и застенчиво покраснел.

— Еще бы! — возвысил голос Голованов. — Пусть скажет спасибо и за это. Это ты ведь, — обратился он к Жигунову, — ночью поднял сонного старшину и повел к складу?

— Так он же, Александр Евгеньевич, отказался выдать нам положенное по гвардейской норме. Спит как сурок!

Голованов повернулся к порученцу:

— Дайте бланк, подпишу ему представление к званию майора. — И, приложив листок к плоскости самолета, энергично черкнул карандашом.

Шагая от экипажа к экипажу, он думал об этих людях, которым предстояла опаснейшая работа: «Жигунов, он же, только я отойду, притащит со склада тройку лишних ФАБ-100, а то и пятисоткилограммовку подвесит!»

Накануне на Центральном аэродроме Голованов беседовал с американскими летчиками-дальниками. Довольные, они возвращались с фронта домой, насовсем.

— Такие здоровые ребята — и домой? А война?

— Для нас война уже кончилась, сэр, — ответил круглолицый лейтенант. — Мы сделали двадцать пять боевых вылетов, сэр. В каждом из них мы теряли десять процентов экипажей. Значит, мы, как у вас говорят, перевыполнили план и два с половиной раза вернулись с того света!

«Для них война кончилась, а для Жигунова, у которого за полторы сотни вылетов, она еще не скоро кончится».

Так он ходил от самолета к самолету, беседовал с экипажами, что-то решал на ходу, что-то подписывал. Потом заторопился в штаб. Согнувшись в три погибели, втиснул себя в эмку, и машина двинулась в Москву.

Когда эмка подъехала к кирпичным сооружениям Петровского дворца, где помещался штаб АДД, Голованов увидел, что крыша центрального здания дымится, солдаты сбрасывают вниз деревянные ящики, ветер пересыпает снегом какие-то бумаги. Значит, бомбили. Голованов подобрал валявшийся на снегу листок, смахнул снежную крупу. Какие-то схемы, расчеты…

— Что это? — остановил он пробегавшего офицера.

— Да сочинения этого… сумасшедшего!

— Какого сумасшедшего?

— Да как его?.. Циолковского!

— Соберите все до листочка!

«Наверно, и Кибальчича считали сумасшедшим, и не только потому, что готовил покушение на царя», — думал Голованов, поднимаясь в кабинет. Он сел за стол, стал просматривать боевые донесения и прочие бумаги. Самым тяжелым в донесениях был четвертый пункт. В нем сообщалось о не вернувшихся с заданий.

На столе лежало письмо от Ильюшина. Конструктор как-то приезжал к нему. Голованов вспомнил, как он скромно вошел, поздоровался и, чувствовалось, превозмогал себя, ибо испытывал какое-то внутреннее неудобство от того, что ему хотелось узнать:

— Александр Евгеньевич, вот вы Берлин бомбите, у вас что, новые машины появились?

Конструктор знал, что основной самолет дальней авиации — Ил-4. Но радиус его действия не позволял достать Берлин — на чем же они туда летают?

— Летаем на вашей машине, — ответил Голованов.

— А как же с горючим, с бомбовой загрузкой? — еще более смутился Ильюшин.

— Подвешиваем дополнительные баки на пятьсот литров, а боевая загрузка — полная. Отличную машину вы сделали, Сергей Владимирович! У меня орлы возвращаются — по три сотни пробоин, на честном слове тянут, а возвращаются!

Конструктор покачал головой, ничего не сказал тогда. И вот прошло время — прислал письмо: официальное разрешение увеличить полетный вес его самолета.

«Удивительный человек! — думал о нем Голованов. — Другой сделает на грош, а раззвонит повсюду на пятак! Он да Туполев у нас, пожалуй, самые сильные».

Туполев тоже недавно приезжал.

— Александр Евгеньевич, как его к вам, со «свечами» или без?

— Почему со свечами? — спросил Голованов, забыв, что так называли охранников.

— Он заключенный…

Андрей Николаевич, удивительный оптимист, вошел, улыбаясь. Он привез проект нового самолета, одноместного бомбардировщика. Голованов попросил сделать кабину на двух летчиков — полеты в АДД долгие, да и мало ли что случится с одним пилотом! А сам подумал: «Надо обязательно поговорить о Туполеве».

Телефонный звонок резанул по этой мысли. Голованов снял трубку, продолжая в другой руке держать письмо от Ильюшина, но тут же отложил его. Неторопливый голос на дальнем конце провода произнес:

— Товарищ Голованов, вас ждут в Ставке.

— У меня к вам вопрос, — начал разговор Сталин, едва Голованов переступил порог кабинета. — Что вы надумали предпринять для расширения действий дальней авиации?

Голованов сел было в кресло, попытался встать, но Сталин жестом остановил его:

— Сидите.

— Мы значительно увеличиваем диапазон наших действий, товарищ Сталин. Для ударов по переднему краю противника расширяем взаимодействия с наземными войсками.

— А что вы бомбите сегодня?

— Берлин, товарищ Сталин.

— Когда упадут первые бомбы?

Голованов посмотрел на наручные часы:

— Должны были минут пятнадцать назад.

— Спросим у разведчиков, — сказал Сталин, достал из кармана старинные серебряные часы «Павел Буре» с двумя крышками, посмотрел время, подошел к телефону, снял трубку.

Голованову был слышен весь разговор. На другом конце сообщили, что с неба над Берлином получена радиограмма: первые бомбы упали на фашистскую столицу.

— А что у вас ко мне, товарищ Голованов?

Сталин почувствовал: собеседник не договаривает.

По тону вопроса Александр Евгеньевич понял, что разговор близится к концу. Но все же решился спросить:

— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?

— Говорят, что он не то немецкий, не то английский шпион… — В голосе не было прежней твердости.

— А вы в это верите, товарищ Сталин?

— А ты веришь? — перейдя на «ты», быстро спросил Сталин.

— Я — нет.

— Ты знаешь, и я не верю, — сказал Сталин.

На следующий день Андрей Николаевич был на свободе.

…Голованов спросил по телефону, вернулись ли на базу самолеты, и если да, то сколько. Оказалось, не сели два экипажа — пропали на обратном пути.

— Сколько у них горючего? — спросил Сталин.

Голованов взглянул на часы:

— Кончилось горючее.

— Давайте подождем, может быть, вернутся эти экипажи, — сказал Сталин, вставая из-за стола.

Через полчаса им сообщили, что один самолет, сильно поврежденный, дотянул до запасного аэродрома. Два члена экипажа ранены.

— Кто командир второго самолета? — спросил Сталин.

— Майор Жигунов.

— Это не тот Жигунов, которому за его художества не присвоили звание Героя Советского Союза?

— Тот самый, товарищ Сталин.

— Подождем еще немного, — сказал Сталин и достал свои часы «Павел Буре».