…Самолет тряхнуло. Отказал один мотор, забарахлил другой. Стало ясно: садиться надо немедленно. Как перемахнул он присыпанное снежком картофельное поле, как лег на брюхо — сам не знает, второй раз заставь — не сумел бы так. Поле было узкое, с оврагом посредине. Машина плюхнулась в серый бурьян за полем, уткнув нос в начинающийся невысокий лесок.

Вылезли, осмотрели самолет. Винты погнуты, да и не взлететь отсюда. Сориентировались по карте, взяли пистолеты, компасы, шоколад. Кота тоже жаль бросать — его засунул за пазуху куртки Квант. Плеснули бензином на машину.

— Послужила ты нам, старушка, прощай, — сказал Жигунов и бросил на плоскость подожженную былинку.

Они кинулись в лес. Бежали долго, до тех пор, пока не стало видно ни пламени, ни дыма. Они знали, что до линии фронта километров двести пятьдесят, а то и все триста. Зенитка зацепила их на обратном пути, когда они снизились, чтоб не попасть в грозовой фронт, летели еще около часа, но не смогли дотянуть.

— Вот что, — сказал Жигунов, когда они остановились, — вчетвером нам идти не резон, — засекут, и сразу будет ясно, кто мы такие. Я думаю так, Иван, — обратился он ко второму пилоту, — ты пойдешь с Давидом, а я — со штурманом. Дуйте через лес, а мы попробуем в село. Все, ребята, до встречи на базе!

Они обнялись. Из-за куртки Давида мудро и тревожно поглядывал кот.

Второй пилот Иван Крутых и стрелок-радист Давид Кванталиани на вторые сутки после полудня вышли к избушке лесника. Лесник, пожилой, с бородкой, остроносый, как дятел, сперва вроде напугался, однако пришел в себя быстро:

— Вы, хлопцы, лягайте спать, я пиду до дому у сэло, до снохи та внучки, пошукаю шось повечерять. Зараз у сэло вам нэ трэба, нимцив богато, на ничь пидэтэ. Так шо лягайте!

— Внучке-то сколько лет? — спросил Крутых.

— Пьять рокив.

— Давид, дай ему шоколадку!

— Бэри! Дети любят! Очень! — улыбнулся Квант, протягивая плитку шоколада.

— О цэ дякуемо! — Лесник взял шоколад, трижды в знак благодарности клюнул носом над ним и удалился.

До внучки дедушка не дошел, потому что очень спешил.

— Герр комендант, там до мэнэ незвани гости прыйшли, мабуть, з литака червоного, я их у сэбэ сховав, спять зараз. А сам скориш до вас, герр комендант. — Лесник перевел дух и продолжил, вытягивая бородку: — Один, кацап, дужэ здоровый, як вы, герр комендант, ни трохы мэньше, а другый, як я, тикэ чернявый з вусами, Давидом звуть, мабуть, жид, або ще ктось…

Немцы и полицаи пришли перед сумерками, бросились на спящих. Но Давид, то ли во сне, то ли, внезапно проснувшись, закричал. Иван вскочил, отшвырнул двух полицаев и выстрелил в застрявшего в дверях немца. Давид успел пальнуть в полицая, но второй ударил его прикладом. Крутых отстреливался до последнего патрона, отбивался руками и ногами и живым не дался — его всего искололи штыками. Лесник напоследок плюнул ему в выколотый глаз и все сокрушался, что проклятый кацап перевернул ему тут все вверх дном да еще сломал лавку о полицая…

Квант пришел в себя у побеленной стены, когда его, связанного, ударил сапогом раненый полицай, и тыча в него пальцем, кричал:

— Юде!

Рядом стоял герр комендант и внимательно разглядывал лежащего на полу Давида.

— Нет, это не юде. Это хуже, это Сталин.

Стоящий рядом фельдфебель вылупился на Кванта и почему-то мгновенно вытянулся по стойке «смирно».

— Он грузинец, как Сталин, — пояснил герр комендант. — Надо немножко говорить с ним, господа полицаи, чтобы он сказал нам все.

Жигунов и штурман Куликов направились на юго-восток и вышли к небольшому селу. Засели в кустах. Немцев не было видно, летчики дождались сумерок и лишь тогда несильно постучали в окошко крайней хаты.

Там оказались дед с бабкой. Жигунов сказал, что они летчики, идут к своим. Те посадили их за стол, поговорили о том, о сем. Потом дед снова спрашивает:

— Так хто ж вы будэтэ?

— Летчики, отец, — ответил командир.

— А дэ ж ваш литак?

— Сбили.

— Чого ж воны вас, а нэ вы их?

— Не повезло. Но мы, отец, больше бомбим, мы по этой части, — сказал Жигунов.

— Мы головановские летчики, батя, — добавил юный Костя Куликов, длинный, белобрысый, подстриженный «под ежик».

— А шо це таке — головановськи? — спросил дед.

— Дальнебомбардировочная авиация. Голованов — наш командующий, — ответил Жигунов.

Бабка молча глядела то на Жигунова, то на Костю, уголком платка вытерла глаза и быстро заговорила:

— А колы ж до нас червони прыйдуть бо я ку вам у нас те ж сынок наш Олэсь у Червоной Армии такый же завбильшки як ты Костик. — Старуха говорила без знаков препинания и такой скороговоркой, как будто читала. — А дочку нашу, — старуха окончательно расплакалась, — угналы у нимэтчину.

— Теперь недолго осталось, ненько, — сказал Жигунов, назвав старуху мамой по-украински. — Когда мы улетали, слышали по радио, что наши взяли еще восемь населенных пунктов.

— Та це шо ж, — сказал дед, — воны у нас города бралы, а вы у их тилькэ населенни пункты?

— А под Сталинградом как вломили! — радостно воскликнул Костя.

— Тоди пора и Кыив брать, — спокойно отреагировал дед. — Ты дывы, — повернулся он к старухе, — то я чую, Грыцько, полицай наш, — объяснил он летчикам, — учора брэхав про спрямление линии хронту! Ось шо, соколы, давайте будем спочивать, утро вечера мудренишэ.

Костя уснул сразу. Дед с бабкой шептались. Командир спал плохо, урывками. Ему виделось, что он не дотягивает до полосы, тянет ручку на себя, но машина не задирает нос, а падает в бездну… На рассвете он вышел из хаты, протер глаза и увидел деда и бабку. Они сидели на завалинке, прижавшись друг к дружке, маленькие, тихие. Дед в ветхом кожушке и тряпичной шапке, бабка в облезлом бархатном жакете, повязанная большим серым платком. Видно было, что они не спали всю ночь и порядком озябли.

— Что не спится? — спросил, потягиваясь, Жигунов.

— Та ось мы як повэчерялы, со старым побалакалы, — затараторила бабка, — та я й ку як бы Грыцька, сто чортив ему в печинку, скаженна нэ принесла за горилкой! Одна надия шо вин дурный як сто свиней та вчора мабуть дуже напывся. Воны з Опанасом издылы на бричке у Кавуны до коменданта когось шукаты чи спиймать…

Жигунов не знал, что в селе Кавуны, в сарае за комендатурой, охраняемый полицаем Опанасом, валялся на соломе избитый и раненый Квант, а в лесу, в овраге, лицом в крапиву, засыпанный ветками, лежал любимец полка богатырь Ваня Крутых, и ему уже не было больно… В избе в углу сидел кот и зелеными немигающими глазами смотрел на суетящегося лесника…

«Старики не спали всю ночь, охраняли нас», — подумал Жигунов и почувствовал неловкость. Чтоб скрыть ее, сказал:

— Наверное, отец, нам пора и честь знать. Вы бы показали дальше дорогу.

— Пидэтэ до нашего батюшки, я вже був у его. Вин покаже. Тильки треба, стара, шось з одягу им пошукаты.

— И я те ж ку, — словно очнувшись, продолжала старуха, — нашего Олеся кожушок на Костика полизэ. А цему, — она кивнула на Жигунова, — мабуть шинэль отдать яку той дурныця прынис за самогон?

Дед замялся, хотел что-то сказать, но Жигунов опередил его:

— Ты не думай, отец, мы тебе свои летные куртки оставим. Они почти новые, на собачьем меху…

— Я не про тэ, — перебил дед, — як бы Грыцько по шинэль потим нэ прибиг. Та берить, будем казать, шо стара продала…

Разбудили Костю. Дед принес кожушок сына и его старый, видать еще школьный, картуз. Жигунов натянул на себя шинель Грыцька — она оказалась красноармейской. Дед дал ему и свою тряпичную шапку с оборванными завязками. Бабка перекрестила летчиков.

— Дай им, стара, шматок сала, та хай идуть до Серахвима! — сказал дед.

Огородами они двинулись к пригорку, где в вишневых зарослях белела церковь. Рядом стояла хата. Отец Серафим встретил их на пороге хаты и отвел в церковь.

В церковном полумраке поп усадил их на скамью и заговорил, слегка окая:

— Кто вы, откуда и куда путь держите, господа, извините, товарищи, не смею спрашивать. В молодости сам был человеком военным, эскулапом в первую мировую. Служил государю-императору. Нам бы тогда вместо Николашки такого царя, как Сталин, — никакой революции не было бы! — Отец Серафим сделал паузу, искоса взглянул на старшего по возрасту Жигунова. — Теперь служу богу.

Пришел племянник отца Серафима, мальчик лет тринадцати, и летчики были доверены ему. Тот провел их в другое село. Там показали им дорогу дальше, и на пятые сутки они без приключений вышли к речке с деревянным мостом. Ледок на речке слабый, явно не выдержит, а по мосту расхаживает немец с винтовкой. В это время раздался шум галдящей группы парубков и девчат — наверное, шли на работу. А с другого берега доносились звуки канонады, то дальние, то близкие.

— Надо и нам затесаться, — сказал Жигунов. — Рискнем, Костя, ночью будет хуже.

Летчики вылезли из-за прибрежной вербы и присоединились к группе, когда она уже шагала по узкому мосту. Первый из парней, вероятно старший группы, остановился возле немца, и они о чем-то заговорили. Остальные проходили мимо. Жигунов видел, что в группе их заметили и стали перешептываться. Держа в руке для пущей важности свернутую цигарку, он подошел к часовому прикурить. Немец был молодой, белоглазый, красные, нелепо торчащие уши светились насквозь. Он небрежно протянул тлеющую сигаретку.

Жигунов увидел, что Костя прошел вперед левее группы, вдоль поля, за которым начинались кусты, и, как сказали в предыдущей деревне, болото. Там и нужно переходить линию фронта. Еще Жигунов успел заметить, что старший группы не очень уверенно направляется к часовому. Жигунов поблагодарил немца коротким «Данке!» и быстро, не оглядываясь, но не бегом стал догонять Костю.

Они вошли в кусты. Жигунов оглянулся и увидел, что старший группы все еще что-то доказывает гитлеровцу, а тот отмахивается от него.

Но тут немец заметил, что один из тех, на кого указывал старший группы, обернулся. В одно мгновение фашист сорвал с плеча винтовку, гундосо рявкнул: