Итак, город Смоленск сдавать нельзя. А половина города уже у врага. И оставили эту половину соединения 16-й армии. Выходит, что прежде всего Лукин, Лобачев, Шалин легко относятся к вопросу об отходе войск от Смоленска. Кто совершает преступление, граничащее с прямой изменой Родине? Чернышев, героически сражающийся под Демидовом? Городнянский, насмерть стоящий на правом берегу Днепра? Или Мишулин, который не только держится, но и бьет врага под Красным и сам, тяжело раненный, продолжает командовать остатками дивизии?

Лукину страшны были не угрозы. И он сам, и его боевые помощники — вовсе не из робкого десятка. Но чем, какими силами выбить врага из южной части города?

Над Смоленском стояло зарево пожарищ. Городские кварталы неоднократно переходили из рук в руки. Нашим бойцам еще не приходилось сражаться на улицах города. Опыта таких боев не было. Дивизионные газеты срочно отпечатали памятку об уличном бое. Свежие, еще пахнущие краской оттиски прямо с печатной машины увозили в подразделения.

Для ведения уличных боев в дивизиях были созданы истребительные группы, вооруженные гранатами и бутылками с горючей смесью. Генерал Лукин решил этими группами не давать покоя гитлеровцам, навязывать им ночные бои и пытаться восстановить положение.

А из штаба фронта шли телеграммы одна строже другой. Видя, что угрозы не помогают, а войска армии не только самоотверженно обороняются, но и сами непрерывно контратакуют левый берег реки, военный совет Западного направления сменил гнев на милость.

Едва Михаил Федорович вернулся с передовой и вошел в штаб, как полковник Шалин вручил ему телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина:

«Военный совет Западного направления представляет вас к высоким правительственным наградам в надежде, что это поможет вам взять Смоленск».

Прочитав телеграмму, Лукин нахмурился.

— Лобачев знает о телеграмме? — спросил он Шалина.

— Знает, и не может понять, к чему бы это?

— А что думаешь ты?

— Не могу понять, зачем эти посулы? Разве сейчас дело в наградах?

— Вот именно, — согласился Лукин. — Чернышев и Городнянский никак не зацепятся за левый берег Днепра, танкисты Мишулина бьют немцев последними снарядами. Выходит, мнение у нас едино. Орденами пушку не зарядишь — металла маловато, — горько усмехнулся Лукин. — Давай ответ: «Ни угрозы предания нас суду, ни представление к награде не помогут нам так, как помогли бы снаряды, живая сила и техника».

Конечно, Лукин понимал, что раздраженный тон ответной телеграммы может вызвать немилость у Тимошенко. Но обстановка вынуждала меньше думать о деликатности, а больше — о деле. Да и Тимошенко с Булганиным знали, в каком тяжелом положении находится армия.

При разговоре с маршалом после обмена этими телеграммами Лукин ни разу не почувствовал в тоне Тимошенко какого-либо намека на них или недовольства. Очевидно, маршал понимал, что дело не в Лукине, Лобачеве или Шалине, и не напомнил больше о недавних грозных требованиях. Он внимательно выслушивал Лукина, вникал в детали обстановки, подбадривал, давал советы, обещал помочь танками и авиацией…

В который раз командарм слышал эти обещания! Но ни людей, ни боеприпасов, ни, тем более, танков и авиации армия не получала. Все это, видимо, было нужнее на других участках фронта.

Бои в Смоленске не затихали ни на один день. Враг увяз в городе и никак не мог прорваться к магистрали Москва — Смоленск. Геббельсовская пропаганда поспешила оповестить мир о падении Смоленска и разгроме защитников города, в том числе и 16-й армии. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, выступая в палате общин, опроверг это хвастливое заявление и привел сообщение советского командования о том, что северная часть Смоленска находится в руках советских войск и ведутся бои на левобережье Днепра. Гитлер вступил с премьером Великобритании в полемику.

Член военного совета армии Лобачев показал командарму Лукину полученную из политуправления фронта радиограмму.

— Читай, Михаил Федорович, что о тебе говорит бесноватый фюрер.

— Обо мне? — удивился Лукин.

— Любопытно! — усмехнулся стоящий рядом полковник Сорокин. — Выходит, лично знакомы с фюрером?

Генерал Лукин читал вслух: «Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Черчилля и рекомендовал бы английскому премьеру запросить командующего 16-й армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск…»

— Нашел, черт, кого выставлять в свидетели, — проговорил Лукин. — Соедините меня с Городнянским… Авксентий Михайлович, — обратился он к командиру 129-й дивизии, — где находится ваша дивизия?

— Правофланговый полк ведет сильный бой за областную больницу на левом берегу Днепра.

— А где ваш командно-наблюдательный пункт?

— В том же кирпичном доме, где вы были у нас.

— Ну вот, все в порядке. Спасибо вам, желаю успеха!

— Разрешите узнать, товарищ командующий, что случилось?

— Да вот Гитлер по радио доказывает всему миру, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата.

О гитлеровском бахвальстве стало известно в подразделениях, на огневых позициях. Даже в адски напряженной обстановке бойцов позабавила самоуверенность «бесноватого». Бойцы и командиры остро высмеивали фашистскую пропаганду, которая из кожи лезла, чтобы посеять в наших рядах настроение обреченности. На обратной стороне вражеских листовок и «пропусков для сдачи в плен» бойцы рисовали карикатуры, сочиняли меткие частушки.

Направляясь в танке на командный пункт к генералу Городнянскому, командарм решил заехать на аэродром. Накануне ему доложили, что там осталось много горючего, боеприпасов и другого имущества.

Подъезжая к аэродрому, Лукин увидел пожар. Горели склады с имуществом. В тени ангара сидели бойцы. Увидев приближающийся танк, они рассыпались в цепь и залегли. Лукин приказал механику-водителю остановить машину и вышел из танка. К нему подбежал воентехник.

— Почему пожар на аэродроме? — спросил Лукин. — Немцы бомбили?

— Я вас не знаю, товарищ генерал, — не смутившись генеральской формой, ответил воентехник. Прошу предъявить документы.

Лукин заметил: из ячеек, из-за ангара выглядывают настороженные бойцы. Командарму понравилась бдительность аэродромной команды и ответ воентехника.

Лукин предъявил удостоверение.

— Воентехник первого ранга Белов.

— Доложите обстановку!

— Немцы аэродром не бомбят, — ответил Белов, — хотя «рама» то и дело висит над летным полем. Видимо, берегут для себя. Вчера прилетали три «юнкерса», мы их обстреляли из зенитных пулеметов и отогнали. Фашисты, очевидно, хотели бы захватить аэродром и высадить десант. А склады мы сами подожгли, чтобы имущество не досталось врагу. Горят неисправные самолеты и другое авиационное имущество. Готовимся к уничтожению боеприпасов и горючего.

— Пока вы действовали правильно. Неисправные самолеты следовало уничтожить, но боеприпасы и горючее необходимо передать армии. У нас очень мало боеприпасов и почти нет горючего. Свяжитесь с нашим штабом. У вас все заберут. Аэродром пока надо охранять. Какие у вас силы?

— Четыре зенитные пулеметные установки и взвод охраны.

— Организуйте охрану аэродрома, пока не вывезут горючее и боеприпасы. Вы и ваши люди переходят в подчинение штаба армии.

Отдав распоряжение, Лукин уехал в дивизию Городнянского. Но с воентехником Беловым ему пришлось встретиться в тот же день.

Возвращаясь в штаб армии, командарм увидел в стороне от аэродрома отступающих бойцов. Среди них с пистолетом в руке бегал какой-то командир. Присмотревшись, командарм узнал в нем воентехника 1 ранга Белова. Тот заметил генерала и подбежал к нему.

— Там… там прорвались немцы, — еле переводя дыхание, докладывал он. — Среди бойцов паника. Пытаюсь навести порядок.

Командарм выхватил пистолет и с криком: «Вперед! В атаку!» — побежал в сторону гитлеровцев.

Бойцы, услышав призыв, остановились и, узнав командарма, устремились за ним.

Контратака была настолько стремительной, что гитлеровцы не выдержали и отступили.

Когда бой закончился, Белов доложил Лукину, что все ценное имущество с аэродрома вывезено.

20 июля полковник Шалин передал Лукину телеграмму из штаба фронта.

— Опять требуют наступления? — устало спросил Лукин.

— Тут другое, Михаил Федорович, читайте.

Телеграмма гласила:

«Передать немедленно. Командарму 16 Лукину. Жуков приказал немедленно выяснить и донести штаб фронта, нет ли в вашем районе и где точно находится командир батареи 14 гаубичного полка 14 танковой дивизии старший лейтенант Джугашвили Яков Иосифович. Маландин. 20.7.41».

Вскоре на командный пункт Лукина прибыл командующий 19-й армией генерал Конев, чтобы договориться о совместных действиях по освобождению южной части Смоленска. Лукин показал ему только что полученную телеграмму, подписанную Маландиным.

— Опоздал Маландин, — проговорил Конев. — Я уже доложил Жукову. Яков был у меня в армии.

— Был?

— Да, командовал батареей. Ты знаешь, сколько раз я безуспешно пытался вернуть Витебск. Не успевали сосредоточиться, а тут приказ фронта, и снова в бой. Потери большие. А тут, сам понимаешь, сын Сталина… Вызвал его, предложил вместе с батареей отойти в тыл. Куда там. «Зачем обижаете, товарищ генерал? — Глаза блестят, кавказский темперамент. — Вы, — говорит, — командующий армией, идете в бой, а меня отправляете в тыл, как последнего труса. Мое появление в тылу расценят как дезертирство». Что скажешь, логика неопровержимая. Отказался я от своей затеи. Ушел он в батарею, а у меня кошки скребут. Случись что… Сын самого Сталина. — Конев помолчал, сглотнул слюну. — Прикажи, Михаил Федорович, еще кваску.

Клыков принес запотевший графин. Конев отхлебнул из кружки, смакуя, выпил до дна.