Конечно, многое Анисим Марковских привирал. Но какой путный сказ без привирушек! Особенно у Анисима Марковских. Поначалу осерчал на соседа Шишигин: ишь, ославляет свадьбу его сына! А потом понял — не по злости привирает Анисим. Натура у него такая. Дружба вошла в прежнюю колею. Вот и об ответах сыновей Шишигин поделился.

— Хошь, как миленькие, все примчатся?! — спросил Анисим.

— Это как?

— Я спрашиваю — хошь?

— Само собой.

— Давай трояк на телеграммы!

— Отбивал я телеграммы, пустое…

— Что ты в них писал?

— Как что… Приглашаю, мол, на день рождения.

— И все?

— А что ты напишешь?

— Положись на меня — Анисим Марковских знает, как родных детей собирать в отцовский дом! У меня у самого их пять штук в разных концах Союза. И занятые до ужаса… Капитан военно-морской один, мастер производственного обучения, бухгалтерша, начальник мехколонны… Это сколько — ага, четыре… Пятый рукодельем занимается!

— Кружева вяжет?

— Книжки пишет. Про любовь и про шпионов…. И нигде не работает.

— Это как же?

— А вот так — цельными днями сидит дома и строчит на машинке. Люди на работу — он строчит. Люди с работы — он все еще строчит. Тунеядец!

— Ну, а деньги-то платят?

— Платят, наверное, коль у меня не просит… Ну, давай трояк!

— И что ты сообщишь, ежли не секрет?

— Не секрет. По лотерее ДОСААФ выиграл «Волгу». Получать машину или деньги. Горячо любящий вас папа. Нет, просто — папа, дешевле обойдется.

— Разве можно так?

— А что? Не приезжать годами к родному отцу можно? И в конце концов, можешь ты выиграть «Волгу»?..

— Отчего же нет, вон я карасин для фонарей покупал, продавщица с ножом к горлу пристала — купи да купи билетик лотерейный.

— Тем паче! Тот билет, от которого отказываешься, всегда выигрывает. Ну, чего долго копошишься с тройкой-то?

— Нет у меня трояка. Погоди до новой пенсии.

— Я-то погожу, да твой день рождения ждать не станет. Отправлю на свои.

Какую телеграмму сочинил Анисим Марковских, Шишигин не знал. Но сыновья приехали. То ли случайно так подошлось, то ли нарочно, а появились все в один и тот же день. Сначала затрещал мопед Николая. Шишигин с детства привык звать меньшака Николой и сейчас, услышав треск, выскочил за ограду:

— Никола!

Пропыленный, перепачканный машинным маслом, неторопливый и степенный, Никола поставил машину на ножки, хорошенько отмыл хозяйственным мылом руки и только тогда обнял отца.

— Ну, здравствуй, батя!

«Весь в мать, в покойную головушку Лизавету, — подумал Шишигин. — Походка Лизаветина… В лице строгости нет, сплошная радостинка, тоже ее, Лизаветино…»

Тихо, по-стариковски неприметно, Шишигин заплакал.

— Вот те раз, батя! — прогудел Никола. — Ты же никогда слезой не баловался…

— Стар я стал, Никола. Конец скоро. Тебя увидел — Лизавету вспомнил. Маманю твою. Какая она была складная да ладная… В такие ранние годы нашла ее смерть… Худо под старость-то одному куковать. Вы что птицы перелетные — у кажной свой край.

— Все, папаня, забираю тебя к себе.

— К себе, — грустно покачал головой Шишигин. — Куда там к себе… Сам квартируешь…

— Да, пока снимаю у хозяйки угол.

— Чего снимаешь?

— Угол.

— Как это — поясни…

— Четыре угла в комнате, нас — четверо. Каждому по углу.

— Вот вишь, как оно там, на асфальте-то… А здесь дом свой, считай, пустует…

— Не сразу, батя, Москва строилась. Обещал завком квартиру в «самострое».

— А как это понять?

— «Самострой», — значит, сам строишь. После работы, разумеется.

— Да что ж у тебя за работка такая, ежли после ее еще на стройку тянет?

— Полуавтомат с программным управлением. Заложил программу — и читай газету.

— Понял, — повеселев, сказал отец. — В нашенском колхозе на фермах тоже есть такие «полуавтоматы»: нажал кнопку — и бери лопату.

Никола расхохотался.

— Жениться не надумал? — спросил отец.

— Батя, я же тебе писал — Кися у меня.

— Кися — это че такое?

— Кися — это моя жена.

— А я думал, ты себе кошку завел.

— Ксения — трудно выговаривать. Кися — ближе. Мы с ней зарегистрировались.

— Так-так. Без свадьбы?

— Пока «без». Вот денег подработаем, тогда…

— Домой бы приехал. Нашли бы на застолье.

— Хочется самому. Хватит с тебя тянуть. И так — стыдно.

— Ну, хорошо, оженились. А она где живет?

— В общежитии. Батя, ты меня ругать не будешь?

— За че?

— Антошка у нас. Внук твой…

— А где он?

— В Доме ребенка. Она — детдомовская.

— Ты «угол» снимаешь, она — в общежитии, Антошка — в Доме ребенка… О чем же вы думали раньше?

— А мы не думали. Мы влюбились и пошли в загс.

— Ну, ладно, воспитывать тебя поздно, коль Антошка появился. Ругать — рано. Поживем, как говорится, увидим. Антошку ко мне везите. Пока ты свой блок в «самострое» кладешь, повожусь. Как с тобой возился один, без Лизаветы.

— Э-э, батя, а чего это у дома крыши нет?

— Сгорела.

— Пожар был?

— Случился. Молния звезданула.

— Что же не написал?

— Все недосуг.

— А новую почему не сделаешь?

— Да так, — замялся Шишигин. — Подумываю, конешно дело… Ты заходи, Никола, в дом-от, заходи. Я и баньку истопил.

— В речке окунусь, и порядок. Речка еще не высохла?

— Живет, слава богу. Резукой заросла. Эту резуку удумали тракторной волокушей вытаскивать, свиньи колхозные ее почем зря жрамкают… Дак загребли и все речное нутро на берег. Ребятня карасей и щурят из тины лопатками, как картошку, неделю копала.

— Бать, а бать, как же ты без крыши-то?

— Дожжишко стороной ноне обходит. Сушь стоит, вишь на тополях лист как скрутило. Хлеба пожелтели, ровно оржавели…

— Дом — и вдруг без крыши!

— Может, в баньку все-таки сходишь? Я и шшолок круто заварил. Вон в твоей гриве песку пудовка.

— Нет, я лучше на речке… В баню пускай Артем идет, он до нее охотник. Ты знаешь, он себе портативную купил и парится.

— Какую?

— Портативную баню… В чемодане… Сейчас такие выпускают.

— Да кака же сласть — в чемодане париться, — вздохнул Шишигин.

Обдав пылью, прошел автобус. Когда деревнюшку присоединили к райцентру, то из района к ней пустили автобус. Самый расхлестанный определило районное автомобильное начальство на эту линию. Если где-то машина попадала в крупную аварию, то водопольцы шутили: «Вот сейчас самое время пускать ее на нашу трассу». Окна автобуса наполовину были забиты фанерой, наполовину заклеены непрозрачной слюдой, но Шишигин все-таки усмотрел своего сына.

— Никак, Артемка на первом сиденье… Побегу я на остановку. Ежли в баньку все-таки надумаешь, мыло и мочалка в предбаннике, на «грядке» веники. Свежие! С Анисимом на «Запорожце» ездили в березовый колок. Речна вода — в бочонке. Колодешна — в бадейке. Шшолок — в ведре…

И в самом деле, на автобусе приехал Артем.

Шагая с ним к дому, Шишигин торопливо рассказывал о всех деревенских новостях: кто родился, кто женился, а кто и помер. Никого не забыл.

— За то время, что ты не был, народилось у нас с полсотни. Крепконькая челеда! Шестеро умерло своей смертью. А Евстигней Серебров задумал в самое половодье на льдине переправиться через речку. Крюк ему не хотелось давать… На самой середке льдина возьми да и расколись. Евстигней и сбулькал! Поговаривают, будто нарочно он утоп, потому как жена его, Васса, пустилась в любовь с районным архитектором. Насчет архитектора прямо скажу — треп! Мужик он мне известный, самостоятельный, ни в чем таком замечен не был. И не стоко красы в Вассе, чтоб на нее районный архитектор обзарился. Так и Анисим Марковских думает. Анисим Васильич все знает. Знает, и как детей в родной дом собирать…

Артем, как и отец, был тощеват и сутул. Узкие, по цвету тоже отцовские, карие глаза смотрели как-то по-заячьи, в разные стороны. Означившиеся залысины делали его много старше своих тридцати. Резко очерченный подбородок почти не скрывала редкая рыжеватая бородка, которая казалась не настоящей, приклеенной. Шагал он не по-отцовски: широко и размашисто. Здоровался со всеми встречными-встречными-поперечными. Даже с мальцами, хоть и знал деревенский закон-обычай: пока не начал работать, не положено с тобой большаку здороваться. Не положено! Со старушками и старичками, сидевшими на завалинках и лавочках, раскланивался. Вслед ему неслись шепотки.

— Как Артемка-то вымахал! А был чистым заморышем… Вкруг Европы собрался!

Артем издали увидел, что дом отца стоит без крыши.

— Папаня, а где крыша?

— Пожар съел.

— Вот те на! Столько лет пожаров не было в деревне… А что же новую не сообразишь?

— Да так… Думаю, конешно дело…

— Папаня, ты извини, закрутился я, подарок не успел купить…

— Сам приехал — вот и подарок.

— Я тебе из круиза привезу что-нибудь такое… Оригинальное! Воздух из усыпальницы Тутанхамона!

— Это кто такой? Фамиль больно трудна для выговора.

— Фараон!

— Из бывших?

— Бывший.

— Тогда вези. Я Анисиму отдам, он разное барахло под стекло собирает. Постой, а как это ты воздух-то привезешь?

— В колбу там его запаивают. Вроде сувенира… Память о пребывании в храме.

— Воздухом, выходит, торгуют, смех!

— Юмористы вы тут с Анисимом… Телеграммы придумываете, без крыши живете… Это кто в ограде, Никола?

— Тимофей обещался?

— К вечеру.

— Со своей?

— С Люсей.

— И на своей?

— На «Жигуленке», знамо дело…

Ввечеру, когда собрались садиться за стол, на «Жигулях» приехал старший сын, Тимофей. Приехал вместе с женой Люсей. Внес в дом огромный кожаный чемодан, а Люся большую корзину, и сразу простенький, сколоченный из трех плах стол преобразился: появились дорогие вина и закуски. Шишигин сердито выговаривал Люсе:

— К чему было эшто тратиться… Выпили бы нашего «сучка». И рачков таких в нашей речушке полно. Знатье бы, что их едят, ведро цельное наловил.

— Это лангусты, папа, — пояснила Люся. — Четыре рубля штука… А это спаржа.

— А вот эта трава за поскотиной растет, ее даже коровы не едят.

Люся щурила кругленькие и желтенькие, как мирабельки, глаза, складывала полные губы лодочкой и, не разжимая рта, весело смеялась. Кругленькие глазки ее при этом как-то странно подпрыгивали, будто хотели поменяться местами.