Только отпраздновали влазины, не успели печку скласть, как пришли в дом повестки. Где-то в сорок четвертом ушли па фронт Кондрат-средний и Кондрат-младший. Осталась Мария одна-одинешенька в огромном пустом доме. Дом отдала под детские ясли, сама переселилась в пристройку.

Три года войны прошли для Марии без «похоронок». А на четвертый начали приходить ровно через два месяца каждая, будто кто-то в насмешку сидел и отправлял «смертные бумаги» по календарю.

Согнулась Мария, почернела, на старуху стала похожа, заикаться начала и заговариваться. Сидела по вечерам в своей комнатенке, пела бесконечную самодельную песню про березы, сосны, ели, глухарей. Когда приступ кончался, плакала как-то беззвучно и без слез. Только тихонько постанывала да изредка вскрикивала.

Работала Мария прицепщицей в тракторной бригаде.

Когда Соля принесла ей извещение о гибели последнего сына, Кондрата-младшего, не выдержала Мария, ночью, то ли задремав, то ли с умыслом, свалилась под плуг. И быть бы ей захороненной плугом, не заглохни в это время трактор. Увидел тракторист, что нет на месте прицепщицы, все становье поднял на ноги. С фонарями вышли в поле, с факелами, по крошкам перебрали отвал, а Марию откопали и выходили.

Получив «похоронку» и на мужа, Павла, Соля не решилась сразу отдать ее Марии, почувствовала — не выдержит та, руки на себя наложит, как пить дать наложит; такая она стала некрепкая. И решила Соля до поры до времени не отдавать бумажку, спрятала ее в шкатулку, где хранила разную ценную мелочь — обручальные кольца, серьги, облигации военных займов, близкие сердцу фотографии. «Бог мне судья», — сказала Соля и сама писала письма Марии, проставляя его подпись и номер полевой почты. Хорошо, что Мария плоха стала глазами и читать приходилось самой Соле.

Дом Полушиных стоял на веселом месте — на пригорке. Отсюда начиналась дорога в район и дальше, к железнодорожной станции. По ней уходили мужики в солдаты, по ней должны были и вернуться. По вечерам Мария садилась на завалинку и долгим немигающим взглядом смотрела на рыжую с глубокой колеей дорогу.

Сидела на завалинке Мария и сегодня.

— Здравствуй, Мариша, — поприветствовала Соля.

Мария щепала сухую лучину на растопку таганки.

— Вечерок добрый, Солюшка! Чай, не пусто в твоем кузовке-то?

— Как всегда.

Соля достала письмо «от Павла», впервые ее рука дрогнула, нерешительно протянула.

— Письмо тебе.

— Почитай, — сказала Мария и немигающим взглядом посмотрела на почтальонку так, словно видела ее впервые. — Почитай, милая…

Соля поудобнее устроилась на завалинке и начала:

— «Здравствуй, моя дорогая женушка Маришенька! Пишет тебе фронтовой солдат Павел…»

Мария посмотрела на Солю своими красными от трахомы глазами и отвернулась, словно почувствовала в неуверенном голосе обман. — «У меня все по-старому. Скоро дойдем до главного ихнего дома — рейхстага. Как возьмем его, так войне завязка. Приду, обниму тебя и зацелую…»

— Да уж, зацелует, — отмахнулась Мария. — Пусть не смешит народ…

— «…Мне для такого поцелуйного дела в гошпитале заместо выбитой прикладом челюсти отлили новую, из железа, вечную челюсть. А другу моему, солдату Михину, горло с кнопкой сообразили. Мы всей ротой ходили в лазарет проведывать. Диво! Нажал кнопку — пожалста, говори, скоко влезет, хоть песни пой. Токо водку нить не с руки — малость узковато. Но Михин не унывает, приду, грит, к дому, он в кузнице робит-то, на трубу водостошну сменю…»

Соля заметила, что Мария слушает ее чтение как-то рассеянно. Раньше этого не было. Она часто просила повторить и улыбалась на шутки своим узким морщинистым ртом, складывая обветренные губы в смешной тюрик.

Соля подумала — не догадалась ли.

— «Это хорошо, что ты за трудное время коровку нашу не порушила и часть молока отдаешь ребятишкам в ясли. У них с молока лучше кости растут. Тулуп мой старый можешь перешить ленинградским на шубейки, к морозам-то нашим крещенским они непривышны…»

— Да уж зима прошла, каки морозы… А тулупчик я давно салазганам на шубенки пустила…

Дочитав письмо, Соля отдала его Марии, а та бережно положила в карман фуфайки.

— Спасибо, Солюшка. Твой-то как?

— Да ничего, — ответила Соля дрогнувшим неожиданно голосом. — Пишет.

— Ну иди, иди, милая, с хозяйством управы много небось…

Управившись с хозяйством, Соля накормила жареной картошкой сына Лешку, собралась к Макрине подкладывать хряка. Прихватила из сумки и оставшиеся газетки, в магазин сегодня завезли керосин, многим почту можно там отдать. К Лешке пришли друзья, эвакуированные. Худой, как тростинка, с неживым восковым лицом и такими же желтоватыми глазами Вадим принес самодельные краски, наведенные из сока бузины, луковой шелухи, неяркие, но все-таки краски. Вадим хорошо рисовал и учил этому Лешку. Соля удивлялась, до чего же похожими выходили на бумаге кошка или гусь. А сегодня, вернувшись от Макрины, увидела рисунок лица Степана. Потрогала еще сырой лист, подивилась:

— Иставлехонек Степан!

— Это мы с фотки срисовали! — довольный похвалой, сказал Лешка, вдумчиво швыркнув плоским утиным носом.

— С какой еще фотки?

— В шкатулке взяли.

Все содержимое шкатулки было вывалено на комод.

— Алеша, здесь была бумажка, синеватая такая…

— Это «похоронка»? Ее Вадим взял. Сказал, что по пути занесет Полушиной. Она же ей адресована, Вадька прочитал…

Влепив ничего не понявшему Лешке затрещину, Соля как была в ситцевой кофточке, так и выскочила на улицу и по хрустящим ледышкам примороза побежала к дому Полушиной.

Марии дома не оказалось.

Вадим спал во второй половине. Соля разбудила его и спросила:

— Где извещение?

— Отдал тете Марише.

— А где она?

— Не знаю. Собралась и ушла.

Как и сына, наградив Вадима подзатыльником, Соля выскочила в ограду и по шаткой лестнице полезла на сеновал. Там дежурили только летучие мыши. Они с шумом вырвались и низко, над самой землей, пошли на запах льна к метной бане.

С фонарем Соля осмотрела немногочисленные постройки в ограде, яму для хранения овощей, сейчас пустую, с двумя ссохшимися кадками, баню с широким белым полком и с еще тепловатой печкой. Нигде Марии не было. Осмотрела и чердак, спустилась, села на завалинку. Потом резко поднялась, решила бежать к конюховке, где висела рельса, и поднимать народ на розыски. Но вдруг в белесой мгле, на дороге в район, заметила черное пятнышко. Сначала подумала, что померещилось. Промыла глаза от едучего пота водой из водосточной бочки. Нет, пятнышко не исчезло. Тогда напрямик, через проулок, рванулась за этим пятнышком, еще не зная, Мария ли это, волк ли, а может, просто высокий куст тальника.

Это была Мария.

Поздно вечером, отходив и успокоив Полушину, вернулась Соля в свой дом, ставший вдруг необычно пустым и холодным.

Лешка, свернувшись калачиком, спал на половичке, возле гусиного пестеря. Соля осторожно подняла его и, стараясь не разбудить, перенесла в кровать.

Потом взгляд ее упал на кожаную почтальонскую сумку, сшитую еще в предвоенный год Павлом Полушиным из обрезков хрома, сыромятины. Соле было трудно подходить к этой сумке, лежавшей на лавке черным камнем. Нс она подошла, достала из глубины небольшую бумажку, при свете лампы начала рассматривать стандартный бланк с казенными словами: «…Ваш муж, Степан Мартынович Жилин, геройски пал…»

Эти слова она прочитала еще на почте, при разборе. Она знала их, помнила наизусть и мысленно повторяла весь день.

Соля тяжело опустилась на пол. Раскинув руки, черным неподвижным крестом она лежала на полу, и не было сил, чтобы подняться, и не было голоса, чтобы закричать.

В ставень утром тихо постучали.

— Тетя Соля, ты мне обещала старые марки, — сказал негромко колодинский Сенька.

— Сейчас, — поднимаясь, произнесла чуть слышно Соля.

Открыв ящик комода, достала марки. Взглянула в зеркало и не узнала себя: на лице, сером, почти бескровном, в черных полукружьях, не мигая, стыли голубые, бывшие когда-то голубыми, а сейчас серые и бесцветные глаза. Нос заострился, как у покойника. Матово серебрилась седая прядь, тяжелая, будто отлитая из свинца,