2

Пятнистый от грязи, дымящийся «козел» останавливается у двухэтажного здания почты. Никита Иванович приоткрывает дверцу, собираясь вылезти из машины, но шофер Витька останавливает его:

— Обожди. Я схожу.

— С чего это?

— А продемонстрирую, как надо с диспетчером разговаривать.

— Брось, Витька, — говорит Никита Иванович. — Не надо, зачем это…

— Сиди, сиди.

Витька неуклюже выбирается на дорогу, идет к почте, разъезжаясь по грязи долгоносыми, потерявшими цвет туфлями. Окна почты изнутри запотели, форточки откинуты, дрожит над ними воздух. Видать, поддали температуру почтовые работники. Не жалеют казенного топлива.

Сквозь потеющие стекла ничего не углядишь, но Никита Иванович знает, что произойдет на почте. Минуток десять придется сидеть и ждать, пока не вернется шофер. Раньше он оттуда не вернется. Одни девчонки служат на почте, сплошь молоденькие.

Из растворенных форточек слышно, как бренькают телефоны, играет радио на стенке. Затем девчонки начинают хихикать и повизгивать. Это Витька вступил с ними в контакт. Он специалист по контактам.

Никита Иванович достает портсигар со спутником на крышке, закуривает сигарету. Смотрит на раскисшую дорогу с мыльными лужами, с пластами черных тополиных листьев, с редкими расплющенными одуванчиками, которые еще цветут, хотя завтра небось уже повалит снег. Вдоль дороги — мокрые кривые заборы, и на их столбах, как глиняные копилки, неподвижно сидят коты. С огородов доносит горелой картофельной ботвой.

Никита Иванович смотрит и прикидывает, сколько лет осталось жить тихому поселку Самаровке. Вероятно, совсем недолго. Город разрастается, уже выплеснулся за кольцевую дорогу; на месте прежних дачных поселений — оглянуться не успеешь! — встают панельные башни-близняшки. Немало Самаровок исчезло за то время, пока Никита Иванович работает в своей конторе.

Вон за березовой рощей, за узкоколейкой видны кровли бывшего академического поселка. После войны его строили пленные немцы. Дома они возвели на собственный манер — крыши островерхие, один скат длинней, другой короче; непривычно высокие и плоские трубы увенчаны флюга́рками. Из-под крыш выступают резные фигурные балки, балясины. Не академические дачи, а какие-то горные хижины.

Примерно такие хижины Никита Иванович видел в Германии, когда перед концом войны все-таки выпросился на фронт. И теперь он многое вспоминает, когда видит островерхие черепичные крыши.

Сейчас к бывшему академическому поселку вплотную подступила стройка. По шоссе тянутся панелевозы, рявкают бульдозеры, желтый кран мотает на своей удочке какие-то плиты с круглыми дырками внутри. И уже нету половины затейливых горных хижин, а над оставшейся половиной нависли шестнадцатиэтажки, одинаково помазанные розовой краской. Полощется на балконах бельишко, — гораздо выше академических флюгарок.

Никита Иванович думает, что он постоянно жил среди строительства. Так получалось, что всегда вокруг него — огромная строительная площадка со вздыбленной землей и траншеями, с какими-то времянками, с не подведенными под крышу домами. Оседлой, отстоявшейся жизни пока не было. И он раздумывает, хорошо это или худо, и как это все отражается на людях. Люди нынче живут так, будто в их квартире постоянно идет ремонт.

Сигарета почти докурена: вот девчонки перестали хихикать, шофер Витька звонит в диспетчерскую. Слышен его мальчишеский голос, сделавшийся официальным и злым:

— Дементьева? Але, Дементьева!… Куда Кошкинской бригаде ехать? Куда-а-а?!

На минуту Витька смолкает, а затем начинает кричать:

— Да вы что там, извиняюсь?! С ума послезали?.. Через полчаса смена кончается! Не поеду!! Не поеду!! И Кошкину не буду передавать!.. Давай ближний вызов, а то сейчас же вертаемся!

Витька выходит из почты, лягнув ногою дверь. Он до того сердит, что и про девчонок забыл, не попрощался.

— Нет, — обращается он к Никите Ивановичу, — это уснуть-умереть! В академический!.. Совсем озверели в нашей шараге, уйду завтра же, святое слово!..

— Какая там улица? — спрашивает Никита Иванович.

— До феньки мне эти улицы!

— А все ж таки?

— На любую не поеду!!

— Давай все-таки съездим.

Витька наклоняется к Никите Ивановичу и кричит, ему прямо в лицо:

— Хрена вам!.. Нахлебался я — после смены вкалывать! Не хватает монтеров, пускай новых набирают, меня это не касается!

У Никиты Ивановича есть одна особенность. Он не может переносить, когда на него кричат. Он краснеет, отворачивается, на лице у него болезненное выражение; он молчит, и только прозрачные глаза неестественно мерцают и вздрагивают, как индикаторная лампочка в приемнике, у которого выключен звук.

Наконец Витька перестал орать, выкричался. Обстукал о подножку туфли, облепленные глиной. Собирается сесть в машину. Никита Иванович молча перебирается на место шофера, поворачивает ключ зажигания. Вероятно, собирается ехать без Витьки.

Витька вырывает у него ключ:

— Еще чего!! Кто за машину отвечает?!

— Ладно, — говорит Никита Иванович. — Поеду на автобусе.

— Подвинься!!

Витька плюхается на сиденье, локтем отодвигает Никиту Ивановича.

— Может, еще пешком попрешься?

— Может.

— Нет, это уснуть-умереть! — обессиленный Витька запрокидывает голову, смотрит в брезентовый потолок. — Я думал, шутят! «Кошкин, говорят, безответный и безотказный! Как пионер! Всегда готов!» Смеются ведь над тобой, дед!

В «козле» устанавливается тишина. Снаружи щелкают по капоту дождевые капли — то кучно, то пореже. Дождик выдыхается, он устал.

— Поехали, — говорит Никита Иванович.

«Козел» взревывает, дергается, боком ползет по дороге, едва не угодивши в кювет.

— Ангидрид твою перекись! — шипит Витька, оскалясь.

— Диспетчерша когда-то в магазине работала, — говорит Никита Иванович. — В винном отделе. А ты ее перекричать собрался.

В конторе, где служит Никита Иванович, действительно работать несладко. Район громадный, что твоя Бельгия, а мотаются по нему все три машины-«летучки». Добрая половина электролиний плутает по рощам, по дрянному мелколесью. Ударит ветер, повалит дерево — на линии обрыв. Упадет мокрая ветка на провода — замыкание. И многочисленные стройки добавляют хлопот: автокраны рвут провисшие провода, бульдозеры об столбы трутся…

Контору лихорадит; новый начальник за истекший год облысел. То и дело назначает субботники, воскресники. А монтеры, конечно же, недовольны.

Когда прежний начальник Никиты Ивановича уходил на пенсию, он сказал новому начальнику:

— Есть в коллективе монтер по фамилии Кошкин. Никита Иванович Кошкин. Ты его не обижай. Он человек безответный. Из тех, которых дважды не надо просить… Он по натуре своей — «скорая помощь», бывают, знаешь, такие люди.

Может, новый начальник и не помнит про этот разговор, не обратил внимания, забыл. Может, само собой получилось, что Никите Ивановичу достаются самые неудобные, самые дальние вызовы. Может, виновата диспетчер Дементьева, бывшая продавщица из гастронома. Но как бы там ни было, почти всякий день посылают Никиту Ивановича в какую-нибудь Самаровку или Кривопутинку, обреченную на снос. В этих деревнях хозяева уже не чинят свои унылые жилища, гнилые и косопузые, с выпученными окнами. Все равно этим жилищам гореть на кострах… И проводка там такая, что невольно за голову схватишься. Любой провод трижды связан и наращен, оплетка свисает бахромой, изоляторы из рогаток расстреляны. По трухлявым столбам молотят носами дятлы, выковыривают червяков — только щепки да мусор по ветру летят…

Но пока люди тут живут, свет должен гореть.

Монтерский «козел» наискосок пропахивает небольшое поле, перескакивает узкоколейку и въезжает на территорию громадного строительства.

За котлованами — уже заселенные дома; стоят одинаковые шестнадцатиэтажки, будто приподнявшись на цыпочки, пестрят наивно раскрашенные балкончики.

И тут же — по другую сторону котлованов, рукой подать — сохранилась еще половина академического поселка. Разумеется, академики давно отсюда съехали, горные хижины теперь в запустении. Дыры зияют в черепичных крышах, повыбиты цветные стеклышки на террасах. А вон чья-то хижина лишилась забора: небось уже в печке истоплен забор, вылетел в трубу.

— Стой!.. — внезапно говорит Никита Иванович, на ходу вываливаясь из машины.

Гремя своей цепью, он перепрыгивает канаву и бежит к бульдозеру, который разворачивается на обочине. Утюжа площадку, бульдозер зацепил за деревянный столб с электропроводкой. На столбе свежая ссадина, он качается, играют, схлестываясь, провода и трясут мокрой бахромой.

Витьке сквозь боковое стекло видно, как Никита Иванович подбегает к бульдозеристу, показывает рукой на столб. Парнишка-бульдозерист тоже тычет рукой, показывает: вон куда гляди! На противоположной стороне, на откосе, уже воткнуты новые столбы. Бетонные, с лебедиными шеями.

Никита Иванович плюется, что-то втолковывает парнишке.

— Не дурак ли? — беззлобно спрашивает он, возвратясь к машине. — Ему что линия, что осветительный столб — все едино…

— Завтра повалит, — хмыкнув, говорит Витька.

— Пусть хоть до завтра люди спокойно доживут.

«Козел» едет мимо запущенных хижин, качается на дороге, заросшей гусиной травкой. Шум строительства утих, остался позади. Но теперь возникает какой-то другой шум, непонятный. Вдруг из хижин доносится яростный рев, его сменяет полная тишина, и опять — очумелый рев, крики, свистки…

— Футбол передают! — скривясь, поясняет Витька. — Вот зачем нас вызвали. Какому-то больному позарез нужен футбол в телевизоре. Иначе загнется…

Никита Иванович отворачивается, не отвечает Витьке. Конечно, можно бы сказать, что Витька четверть часа трепался на почте с девчонками, а за это время они бы успели съездить в поселок.